V Rossiju na svobodnye zemli: Saga o Povolzhskih kolonistah

Автор Johann Vogt-Wagner

Kniga pervaja.
Leto 1765. Graf Voroncov i Grigorij Orlov, prizvannye imperatricej Ekaterinoj dlja soveshhanija o pereselencheskoj politike, vstretivshis' v carskosel'skom parke, obmenivajutsja kolkostjami: rod obrazovannyh Voroncovyh ne v favore, togda kak «vyskochki» Orlovy po-prezhnemu sil'ny. Odnako imperatrica, s prisushhimi ej mudrost'ju i taktom, dobivaetsja togo, chto ejo soratniki, zabyv o raznoglasijah, soobshha dejstvujut v nuzhnom ej napravlenii - gotovjat pereselencheskuju kampaniju i redaktirujut Manifest, kotoryj dolzhen privlech' v Rossiju evropejskih zemledel'cev. I vsjo zhe na dushe u Voroncova trevozhno: on, v otlichie ot optimisticheski nastroennogo Orlova, uveren v tom, chto kolonizacija povolzhskih zemel' ne privedet k assimiljacii pereselencev i chrevata v budushhem edva li ne nacional'noj tragediej kak dlja nih samih, tak i dlja okruzhajushhih ih narodov - russkogo naselenija i stepnyh kochevnikov.
Kniga vtoraja
nachinaetsja s opisanija pejzazha nemeckoj kolonii, gde okonchil svoi dni Adam Vagner. Proshlo bolee sta let. Dominanta pejzazha - dub Staryj Adam, nazvannyj tak v chest' Vagnera. Smenjajut drug druga semejnye sceny, posvjashhennye obsuzhdeniju vazhnejshih gosudarstvennyh sobytij Rossijskoj Imperii, kasajushhihsja kolonistov. God 1824 - osvobozhdenie ot rekrutstva «na vechnye vremena»; god 1874 - ukaz ob - objazatel'noj voinskoj povinnosti; 1890-e - v krugu synovej - Andreja, Fjodora, Ioganna - glava sem'i Vagnerov sokrushaetsja o posledstvijah jetogo ukaza dlja ih roda. Rech' zahodit o kumire mladshego syna, Ioganna, - Genrihe Trerine, kotoryj, po sluham, vernulsja iz armii s kakimi-to novymi socialisticheskimi idejami, vnushajushhimi bespokojstvo Vagneru-otcu.

• Язык: Русский
• Издатель: Books on Demand
• Дата выпуска: 10 авг. 2015 г.
• ISBN: 9783739293516

Johann Vogt-Wagner

Avtor okonchil matematicheskij fakul'tet Sverdlovskogo Gosudarstvennogo Pedagogicheskogo Instituta. Posle otrabotannyh treh let uchitelem navsegda ushel v prikladnuju matematiku.

Предварительный просмотр книги

Послесловие

Книга первая

Предвестье графа Воронцова

Работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду.

Вольтер. Кандид, или Оптимизм

I

В начале лета 1765 года аккредитованный посол Её Императорского Величества Екатерины Второй Александр Романович Воронцов собирался на летние каникулы из Голландии в Россию. Петербургские белые ночи с юности приводили графа в восторг; прежде при всяком грядущем посещении Северной Пальмиры Его Сиятельство уже предвкушал, как вовлекут его в водоворот свой и новыми впечатлениями освежатся дорогие сердцу воспоминания. Нежные светлые сумерки, обещающие ночь, но так и не сдерживающие своего обещания, — лучшее время для долгих прогулок, неспешных мыслей, равно как и для смелых мечтаний и дерзновенных помыслов; это время, когда молодость кажется непреходящей, когда мнится, что всё ещё впереди — и жизнь, и свершения, и победы.

Отовсюду на «белые ночи» съезжались политические и государственные деятели в летнюю резиденцию Её Величества, где ждали их светлый ночной бал, предивные концерты русских и ита-лианских Орфеев Невы и продолжительные прогулки вокруг Большого озера. Дивертисменты сии ненавязчиво сочетались с беседами государственного значения, кои умело направляла сама хозяйка.

Увы! Этим летом всё было не так. Впервые граф Александр Романович чувствовал себя неуверенно. Во-первых, вызывала тревогу отставка дяди Михаила Илларионовича с поста канцлера; во-вторых, зазывательство малоимущих и малоземельных крестьян Западной Европы для организации колоний в районах Среднего и Нижнего Поволжья шло не столь гладко и не столь быстро, как ожидалось. Дядя был отстранён от должности канцлера почти сразу по приезде в Санкт-Петербург, по причинам, племяннику неизвестным; неясно было, как это скажется на благосклонности Её Императорского Величества к самому Александру Романовичу. Доселе он не был обделен монаршею ласкою, и карьера его складывалась более чем успешно; неясность нынешнего положения удручала более, чем прямая немилость. Манифест «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах» за два года, прошедших с момента его издания, не принёс ожидаемого результата. О желающих выехать французах, голландцах или швейцарцах Воронцов почти ничего не слышал; из немцев же собрались и уехали только самые смелые — всего, по предварительным данным, около 7 тысяч человек. В планы же Её Величества входило создание 10 000 крестьянских дворов с общей численностью первых колонистов 50 000 человек. С одной стороны, такую неспешную эмиграцию можно было лучше организовать, ведь на то, чтобы прокормить, распределить и обустроить вновь прибывающих колонистов требовалось время, а с другой — германские ландграфы уже начали понимать, что у них из-под носа уводят народ, да не одних лишь мужиков — забирают людей семьями, и детей, и женщин, и мужчин. Необходимо было торопиться, а для этого нужны были дополнительные зазыватели со знанием немецкого языка. Сами немцы уговаривали переезжать в Россию неохотно, а те, кто соглашались делать это, спустя некоторое время уезжали сами — с теми же, кого и зазывали. Манифест от 4 декабря 1762 и его дополнение от 22 июля 1763 года не вызывали у большинства крестьян доверия, поскольку не были обоюдно подписанными соглашениями, да и стиль изложения был расцвечен такими изысками бюрократической речи, что некоторые фразы заставляли морщиться самого Александра Романовича; для тёмного же люда, надо полагать, оставались оне и вовсе непонятными. Нужно было упростить текст и выпустить что-то вроде образца договора. Проект такого соглашения с преамбулой, описывающей районы Саратовской губернии, Александр Романович подготовил и намеревался, не медля и упредив возможные критики, обсудить с Екатериной на встрече в Царском Селе.

В оговорённый день граф приехал в Царское Село значительно раньше назначенного времени — ему хотелось полюбоваться красотою царскосельского парка и привести чувства в согласие с сим гармоничным аккордом природы и искусства. Не так давно разбитый сад шелестел уже успевшими подрасти и окрепнуть стройными деревцами; неспешно журчала вода в канале, окружающем его, неся свои благотворные воды всему живому, растущему… Прогуливаясь по широкой липовой аллее, граф подолгу останавливался, внимательно разглядывая вновь строящиеся павильоны и белеющие вдоль аллеи скульптуры. «Да! Такие перемены — и всего за год… Какая быстрота, какой размах! Замыслы у вас, царица-матушка, разнообразные и грандиозные; с кем только всё сие в плоть и кровь облечь собираетесь? Вот и на воззвание откликнулись немногие, придётся, очевидно, деньгами прельщать, а значит, глубже в казну лезть. Вельми странно сие — со своих три шкуры дерём, иностранцев же калачом заманиваем… не лучше ли свой народ обучать, реформы земельные проводить, крестьянам земли если не в собственность, то хотя бы в аренду отдавать? В Европе у крестьян-арендаторов урожаи трикраты большие супротив наших-то».

— Александр Романович, батенька, вы уже здесь? А мы вас к одиннадцати ожидаем, — прервал размышления графа чей-то голос. — Нам обоим назначено прибыть к одиннадцати.

Воронцов оглянулся и увидел быстро приближающегося к нему Григория Григорьевича Орлова. Блистательный любовник (поговаривали, что и тайный супруг) Екатерины был поистине богатырского сложения: высокого роста, с длинными мускулистыми ногами, словно высеченным из мрамора торсом, он будто отделился от группы античных скульптур царскосельского парка.

— Очень рад вас видеть, граф, — разводя руки в стороны и приготовившись обнять Орлова, приветствовал Воронцов приближающегося к нему фаворита. — Вы, Григорий Григорьевич, всё в том же блеске взору предстаёте. Жалует вас Её Величество вниманием своим, ох как жалует!

Эти с лёгкой иронией сказанные слова мгновенно отбили у Григория Григорьевича охоту обниматься с Воронцовым; он отступил на шаг назад, словно бы для шутливо-изящного поклона, и тем самым уклонился от распростёртых рук графа.

— Вы, милостивый государь мой, слогом одическим расточать хвалы изволите, но мню, под оболочкой сей сокрыто сатиры жало. «Жалует вниманием», говорите? О, соглашаюсь без обиняков. Если то, что мне после исполненного трудами дня на сон не остаётся ровно ничего, тогда вы, граф, правы. Исключительное трудолюбие Её Величества весьма похвально и заразительно, но требует напряжения всех сил, голубчик Александр Романович, — парировал Орлов и продолжал: — А вы, граф, слегка бледны и явно чем-то озабочены. Что с вами? Не могу поверить, что отставка вашего дяди так вас удручает. Немолод уже ваш дядюшка, не поспевает за нами, а время торопит. Да вы и сами это знаете, любезнейший Александр Романович, Европа почти по всем статьям нас обошла. А мы сзади ковыляем со старой гвардией, из которой уже песок сыплется… — Орлов кашлянул и криво усмехнулся.

— Мой дядя Михаил Илларионович — благороднейший и честнейший человек и полностью отдавал себя служению Отечеству во все времена. Просто так, безо всяких почестей, отлучить его от службы я нахожу, мягко говоря, крайне неблагодарным.

— Вы правы, граф, но по причине огромного количества замыслов, о которых вы, мой друг, в ближайшем будущем узнаете (и, поверьте, будете изумлены), Её Императорское Величество просто не нашли времени отблагодарить вашего дядю за безупречное служение короне во всякие времена, — отвечал Григорий Орлов с интонацией, в искренности которой можно было глубоко усомниться. Однако, прочитав негодование на лице Воронцова, уже серьёзно и без малейшего двусмыслия добавил: — Александр Романович, Её Величество править изволят не так, как ожидают подданные, привычные к стилю правления прежних монархов, в особенности Петра Великого. Сие — окружности, чьи центры полярны. Здесь никого не выбрасывают и никого не преследуют. Здесь предлагают совместно размышлять и действовать. Настало время, когда деяния самостоятельные, направленные на благо нашей великой державы, поощряются, а неизбежные при сем ошибки великодушно прощаются. Высокочтимый граф, пришло наше время развернуться на просторах огромной России-матушки. А стариков мы отблагодарим, они честию послужили Отечеству.

— Вы, Григорий Григорьевич, — уже не так напряжённо и заметно теплее ответил Воронцов, — изменились с момента нашей последней встречи. Изящней стали, и речь ваша красками стала богаче. «Окружности, чьи центры полярны»… Кто это вам такую необычную фигуру речи подарил?

— Э-э-э, Александр, ещё не то от меня услышишь, — незаметно перешёл на «ты» Орлов. — Я почти два года с братьями гернгутерами¹ по манифесту работал, так они каждое слово по сто раз взвешивали, каждое словосочетание в соглашениях оттачивали до полного отсутствия двусмысленности в каждом предложении. Недавно с ними наконец-то всё закончили, и их первые люди уже двинулись на Нижнюю Волгу под Царицын. Очень рад работе с ними — великая это школа: договоры, соглашения, дополнительные объяснения по всяким там пунктам отрабатывать… Не наш народ, у нас мужик вообще ничего подписывать не собирается — боится. А эти гернгутеры верят! Верят, что всё, что написано, будет исполнено. Я тоже, Александр Романович, верю, — и знаете почему? Да потому, что попробуй что-нибудь не выполни — они же письмами нас всех забросают и будут упрямо стоять на своем, пока до императрицы не дойдёт. А вот когда до неё дойдёт, тогда ты поймёшь, что такое служить Отечеству достойно, верно, благородно и с полной отдачей сил, — и Григорий Григорьевич весело засмеялся.

— Я, граф, тоже занимаюсь колонистами в части организации зазывательства, и признаюсь вам: не могу до конца понять целесообразности этого предприятия ни с нашей стороны, ни со стороны колонистов, — Воронцов вынул часы-луковицу, отщёлкнул крышку ногтем и, быстрым взглядом сверившись, слегка придерживая Орлова левой рукой под руку, широким жестом вытянутой правой пригласил его следовать ко дворцу.

Григорий Григорьевич, тем не менее, не сдвинулся с места; запустив пальцы в какой-то не видный глазу внутренний карманчик, тоже достал часы, не торопясь открыл их, причём раздался мелодичный звон; дослушав всю музыкальную фразу и посмотрев выразительно на циферблат, сказал:

— Вы правы, граф, нам пора. Её Величество не терпит опозданий. Лучше раньше, чем позже, посидим в приёмной.

Шли медленно вдоль озера, наблюдая, как утки с шумным гоготом и громкими хлопками крыльев устремлялись к брошенному в воду корму — несмотря на то, что садовник разбрасывал его во все стороны, потешная суета птиц не прекращалась. Уже подходя к Большому Царскосельскому дворцу, Орлов прервал молчание и спросил:

— Почему, Александр Романович, вам непонятны причины эмиграции колонистов? Ведь мы предоставляем им такие привилегии, которые в их странах им и не снились. Они у нас свободные землевладельцы с правом наследования дарованной земли — без права на продажу, конечно. Но, великодушный граф, ведь это право у нас только за дворянами закреплено!

— Через тридцать лет, Григорий Григорьевич, этой, как вы говорите, дарованной земли им не будет хватать, а затем помаленьку, одна за другой, исчезнут и привилегии. Например, освобождение от воинской повинности. Всё вернется на круги своя — те же войны, та же нехватка пахотной земли, то же недовольство налогами… И, ко всему прочему, огромная удалённость их от родины, куда они навряд ли без чьей-либо помощи когда-нибудь вернутся.

— А им, Александр Романович, и незачем будет возвращаться: они станут нашими немцами. Немцев ведь в Европе много разных, и у нас будут свои немцы: одним народом больше, одним меньше — Россия от этого только обогатится. Удивительно только, как вы с такими мыслями собираетесь европейцев зазывать. Поехали, дескать, к нам — и одновременно спрашиваете: «А зачем вам, дурни вы этакие, сие нужно?» Получается, граф, мы с вами — как две армии по разные стороны фрунта, — с видимым раздражением произнёс Орлов, а про себя подумал: «Ну точно как его дядя и сестра — вечно под кожу лезут».

— Вы же только что утверждали, Григорий, что настало новое время, когда всё наболевшее и сомнительное можно открыто обсуждать не только с вами, но и с самой императрицей… А не успел я рта раскрыть — и вы меня уже и во враги записываете.

— Можно, граф, обсуждать, можно. Вот сейчас и обсудим… — И уже с нескрываемой фамильярностью прибавил: — Матушка-царица вас быстро вразумит. Только не забудьте ей доложить о вашем наболевшем и сомнительном. Не то мне самому это сделать придётся.

Григорий Орлов уже давно переступил ту невидимую черту, которая могла бы, даже учитывая его нынешнее положение при дворе, считаться дозволительной в светской беседе, и Воронцов лишь благодаря дипломатической закалке удерживал себя от ответной грубости. «Удивительно, — подумал он, — непочтительное поведение какого-нибудь иностранного чиновника оставило бы меня совершенно спокойным; я научился выходить из всякого рода неприятных диспозиций без урона для чести. А здесь, в России… На родине всё принимается ближе к сердцу, даже глупость неотёсанного солдафона».

Взволнованные, с покрасневшими лицами они вошли в рабочий кабинет Её Величества. Екатерина поднялась им навстречу.

— Друзья мои, вижу вас в аджитации² великой; с чего бы сие? Неужли разругаться успели в приёмной? Ведь только что мы наблюдали в окно мирную беседу вашу!

— Ваше величество, дозволено ли мне заметить будет, — Воронцовы сии сомневаются во всём и всегда, и что бы мы ни делали — найдут что возразить. Вот и Александра Романыча волнует, не пожертвуем ли моралью в соблюдении обещаний. Он же нам всех колонистов распугает своими рассуждениями! — с ходу выпалил Григорий Орлов.

— Полноте вам, голубчик Григорий Григорьевич, успокойтесь. Знаю, о чём думает граф Александр Романович; сам же он мне в письмах без обиняка свои мысли излагал. Я с ним согласна, что часть эфическую³ манифеста «О дозволении…» в Сенате необходимо было обсудить. Но под таким углом на наше обращение даже гернгутеры не посмотрели. А вы, граф, — утончённый моралист. Что ж, дабы совесть вас не угрызала, попробую от имени Государства Российского доказать вам, что пред Богом (а стало быть, в соответствии с нашей моралью, коли мы с вами, граф, христиане) помыслы наши чисты. Намерения наши благородны и в отношении уже проживающих в нашей империи народов, и в отношении вновь прибывающих. Да что же мы стоим, господа, — присаживайтесь, располагайтесь поудобнее — разговор будет долгим.

Воронцов с момента появления в кабинете императрицы ещё не успел вставить ни одного слова. Его удивило, во-первых, что никакого, как в прежние времена, обмена любезностями не произошло; во-вторых, что Гришка Орлов в присутствии Её Величества походя, без стеснения, прошёлся по всем Воронцовым и в ответ получил лишь «полноте вам, голубчик». О бесцеремонном поведении этого «голубчика» писала графу сестра, Екатерина Романовна Дашкова. «Но это уж слишком», — промелькнуло в мыслях у Воронцова. Вслух же он произнес:

— Ваше Величество, я ни на минуту не сомневался в целесообразности нашего предприятия, но зная, с каким особым интересом и любовью относитесь вы к философии, тем паче к той её части, которую древние любомудры Сократ и Платон наиважнейшей для человеков почитали, сиречь к эфике, осмелился в письме моем всего лишь высказать суждения о будущем колонистов, как рассуждал бы о сём предмете древний грек и как добродетельному россу помышлять надлежит — ни больше и ни меньше.

— Да-да, граф, я это именно так и поняла, и очень ценю ваш тонкий подход к делам, касающимся судеб человеческих, — присаживаясь на стул, предупредительно придвинутый стоящим позади Орловым («точно лакей», — мысленно фыркнул граф), — ответила с улыбкой императрица. — Я долго думала над тем, что будет с колонистами через тридцать лет. Считаю, что первые годы — самые тяжёлые, посему мы их освободили от налогов и барщины: сей отрезок времени можно назвать периодом становления колоний. Не каждая семья, полагать должно, выдержит трудности его, и наверняка найдутся такие, кои захотят вернуться на родину, — разумеется, после возмещения всех израсходованных ими средств. Маловероятно, что селянин с прибытком в достоянии покинет Россию; скорее всего, это будут семьи, коим не удалось поднять крестьянское хозяйство, а стало быть, обнищавшие от недостаточного трудолюбия и неладов, ибо других причин сему при рачении нашем о них не вижу. Но и сих бедолаг мы без покровительства своего не оставим. В переписке с известным вам, Александр Романович, бароном Борегардом, — Екатерина вопросительно взглянула на Воронцова, на что граф ответствовал кивком, — мы пришли к таковому решению: застраховать колонистов, отправляющихся в Россию, на случай возврата. Страховые денежные суммы барон предлагает поместить в швейцарский банк. Я думаю, Сенат поддержит наше предложение; размер же страховой суммы нам предстоит ещё определить. Таким образом, мы обеспечим возврат тем, кто не нашёл себя у нас в России. Разве это не человечно, господа? Смогла ли я развеять ваши сомнения, любезнейший наш эфик, граф Александр Романович?

Воронцов задумчиво смотрел на стоящий на столе чернильный прибор, на маленькие свежие кляксы вокруг него и с восхищением думал: «Царица пишет много, и сама пишет. Её русская речь безошибочна; акцент еле заметен. Немецкие и французские слова почти отсутствуют… »

— Крыть ему нечем — вот и молчит глубокомысленно, — выпалил Григорий Орлов и с ужаснейшим славянским акцентом процитировал: — Worüber man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen⁴.

Императрица подняла брови, уголки губ чуть дрогнули — должно, внутренне заходится смехом, дивясь сему афоризму, удовлетворённо отметил Воронцов, — Орлов же, не смутившись нимало, решительно продолжил: — Наши условия самые лучшие, ни у кого в настоящий момент лучших условий нет!

— Вы не путайте, пожалуйста, Григорий Григорьевич, эмиграцию европейцев в собственные колонии с нашей эмиграцией. Европейцы переселяются в земли, которые они себе отвоевали, или, лучше сказать, просто приписали: голландцы — в Южную Африку, французы и англичане — в Америку еt cetera. Это территории слаборазвитых племён, где никакой государственности в нашем понимании нет, и в недальнем будущем племена сии будут уничтожены или, в лучшем случае, порабощены. Земли же сии и правительства, и народы их считать привыкли своими. Наши же территории на Волге мы желаем заселить по преимуществу немцами, ибо знаем, сколь плотно заселены их собственные земли. Другие европейцы отбывают в свои колонии, немцу же, землю любящему, крестьянину и садовнику отменному и по природе своей рачительному хозяину, податься некуда. Предрекаю, что, коли внутри империи нашей будут созданы поселения германцев — народа, играющего столь заметную роль в политической, экономической и духовной жизни Европы, — они и здесь, в самом средостении страны нашей, за кулисами быть не пожелают. Добавим, что ни веры своей не изменят, ни языка, а стало быть, из своей среды по преимуществу супругов себе изберут… Добавим сюда все гарантированные им привилегии… Али не видите, что поселения сии, вернее, живущий там народ, будет в семье российских народов чужим? Чужих же, как известно, не любят. Опасаюсь даже помыслить, как сложится жизнь колонистов в случае столкновений между Россией и германскими государствами…

Её Величество, стараясь сохранить спокойный вид, медленно встала из-за стола, быстрым жестом осадив Григория Орлова, чтобы впредь не суетился и помолчал, отошла к стене, будто бы рассеянно рассматривая висевшие на ней картины. «Попал в цель, — думала она, — мои, мои это мысли, только не высказанные вслух. Уж коли я здесь не своя — они тем паче будут вечно пришлыми. Но почему мудрые гернгутеры не подняли эту тему, почему, согласившись отправиться в чужую страну, не боятся быть в ней чужими?»

— Гернгутеры, Александр Романович, на этом не заострили внимание — почему, как мыслите?

— Вот и я ему то же говорю, — опять вмешался Орлов, явно выказывая своё нерасположение к философским разговорам, — они весь текст как сквозь сито пропустили, от двусмысленности очистили — и никакого подвоха не обнаружили. Но наш премудрый граф Воронцов… — и тут же вновь был остановлен строгим жестом Её Величества.

— Религиозные секты, Ваше Величество, ставят верования свои выше всего земного, а их безоговорочное следование учению придает им силы и помогает противостоять невзгодам. Они везде пришлые — и на родине, и на чужбине, — в этом и заключается сила их единения. Чужая среда да своя вера сковывают их воедино. Того они и добиваются.

— Коротко говоря, мы закладываем поселения на Средней и Нижней Волге, которые в органоне империи нашей всегда будут элементом чужеродным, не смогут слиться с народом нашим воедино, или же это растянется на долгие годы… Может быть, на столетия… Так ли я излагаю вашу мысль, Александр Романович? — повернувшись и вопросительно глядя на Воронцова, подытожила Екатерина. — Так ведь того-то нам и надо! У нас в Петербурге уже предостаточно обрусевших иностранцев, от самобытности которых одни имена да фамилии остались. Будь у нас цель просто заселить волжские земли людьми, мы бы не зазывали европейцев к нам — а от каждого помещика отобрали бы опытных землепашцев с семьями, выкупили их, даровали бы им свободу, определили бы те же привилегии и отправили бы на Волгу новые земли осваивать. Но не это наша цель, граф Александр Романович! О нет! Цель — перенять опыт европейцев, применить его к нашим условиям и умножить на благо огромной империи. Мы зазываем и покупаем учёных, механикусов, ремесленный да мастеровой люд, а теперь вот и землепашцев, дабы ускорить темпы нашего развития во благо всех российских народов. Помните ли, что сделал монарх французский Генрих, когда не захотел платить втридорога за брюссельское кружево? Завёз во Францию сотню кружевниц, да выдал их замуж в городе Лиможе, да законом закрепил богатое приданое от казны их дочерям. Пробовали ли вы, господа, — поочерёдно глядя то на Воронцова, то на Орлова, продолжала Екатерина, — рассчитать, сколько понадобится нам времени и денежных средств, чтобы обучить своих людей за границей с целью приобретения равного опыта? Академия наук представила мне такие расчёты — картина безотрадная.

— Полностью с вами согласен, Ваше Величество, — по-солдафонски отрапортовал Григорий Орлов, — эти размышления на тему «чужой — родной» никому кроме Воронцова не нужны. Немцы к нам едут с радостью и с удовольствием отдают присягу Вашему Величеству во благо всей Российской империи.

Александр Романович поморщился, императрица улыбнулась и, присев опять на стул, который услужливо отодвинул и изящно придвинул Григорий, продолжала:

— Мы, господа, будем скупать на Западе учёных и разного рода ремесленников, а также зазывать к нам в империю прилежных людей ещё долго, благо мы можем себе это позволить. Придёт время, и европейцы (я не имею в виду наши провинции в Европе) поедут к нам учиться. Wir drehen den Spieß um⁵, — и, обращаясь к Воронцову, добавила: — Вы, граф, обещали мне показать ваши наброски буклета к манифесту.

— Да, Ваше Величество, я принёс мои наброски, но не одного токмо буклета. Мне кажется, что воззвание, написанное изощрённым языком бюрократическим, не вызывает у крестьян должного доверия, и потому предлагаю вам на рассмотрение образец соглашения с колонистом, в котором после вводной части идёт текст договора, понятный селянину. Текст находится в строгом соответствии с манифестом «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах» — с тем лишь отличием, что здесь приглашаются крестьяне в строго определённую договором местность.

Воронцов с поклоном передал императрице портфель с документами. Екатерина, пересчитав листы и оценив, что чтение их займёт не более получаса, обратилась к сидящим напротив: «С вашего позволения, господа», — и принялась читать.

«Манеры правления Её Величества во многом отличаются от манер правления её предшественницы — Елизаветы Петровны, — воспользовавшись паузой, рассуждал про себя Александр Романович, — та даже сквозь зубы не процедила бы «с вашего позволения» и, несомненно, даже не открыв папки, отложила бы её в дальний угол и перенесла обсуждение вопроса на неопределённый срок. Позже, передав рассмотрение этого предложения кому-нибудь другому, возможно, забыла бы о нём навсегда. А Екатерина вникает во всё происходящее до мелочей, особенно по вопросам колонизации. Она как прилежный, знающий своё дело садовник старается нежно перенести ростки с одного места на другое — удалённое… — Воронцов прикинул расстояние от Любека до Саратова, — тыщи на две вёрст».

Колонизация заволжских степей в районе Саратова вызывала у графа Александра Романовича двоякое чувство. От этой двойственности он пытался избавиться изо всех сил — но до сих пор это плохо удавалось. Что могло развеять его сомнения? Скрупулёзный анализ каждого пункта «pro» и «contra»? Это он уже проделывал неоднократно — «за», неоспоримо, превосходило «против». Но вопреки всему он мучился. Пытаясь глубже проникнуть в природу своих сомнений, Воронцов однозначно приходил к выводу, что все они вызваны недоверием к чистоте намерений Её Величества Императрицы всея Руси относительно колонистов. «Но опять же, как могла Екатерина предугадать, что на обращение откликнутся почти одни только её соплеменники — ведь мы приглашали все европейские народы? Эта разобщённость германцев позволяет увести у них из-под носа половину их населения! Свободный город Любек за деньги разрешит нам вывезти (и глазом не моргнёт!) самого Старого Фрица⁶. Предвидела ли Екатерина такой расклад или нет? Она готова забросить своих соплеменников на юго-восточную окраину империи, в край рискованного земледелия, фактически на каторжные работы. Здесь суховеи выжигают всё, что не поливается, и только огородничество может спасти колонистов от голодной смерти. К тому же — постоянные стычки с кочевыми народами по левому берегу Волги… Что это — бей своих, чтоб чужие боялись?»

— Вы, Александр Романович, хорошо владеете немецким. Текст действительно читается легче, и ничего не пропущено, — закончив читать и отодвинув бумаги к Григорию Орлову, похвалила Екатерина. И, не успев задать вопрос, тут же получила на него ответ.

— Не без помощи наших работников посольства, Ваше Величество, и при активном участии барона Кано де Борегарда и его друга Отто Фридриха фон Монжу.

— Что вы, граф, думаете о личности барона, внушает ли он вам доверие? — спросила императрица, явно выделяя слово «вы». Григорий Орлов прервал чтение документа и бросил взгляд на Воронцова. Выразить недоверие барону Борегарду стало просто невозможным.

«Ещё одно скептическое замечание — и я сам выйду из доверия Её Величества, — мысленно отреагировал аккредитованный посол. (Григорий Орлов, президент Канцелярии опекунства иностранных переселенцев, уже подписал все бумаги с бароном и выделил ему определённые договором денежные средства. Согласно договору, Борегард обязался организовать соответствующую службу, зазвать четыре тысячи колонистов и на выделенных ему в Среднем Поволжье землях заложить не менее двадцати колоний.) Нет! Ещё более сгущать нависшие над Воронцовыми тучи я не имею права. Скрепя сердце придётся оставить на этот раз воронцовскую прямолинейность. Мою сестру этот солдафон уже выжил из Питера, дядю не без его помощи отлучили! Довольно!» — закончив свои рассуждения на решительной ноте и с выражением, отметающим всякого рода сомнения, Воронцов «прямодушно» заявил:

— Вижу, Ваше Величество, что барон с горячностию взялся за дело, и смею вас заверить: как зазыватель, он большой виртуоз. Он обладает беспримерным даром убеждения, и, если дать ему на то соизволение, мыслю, сумеет увлечь за собою на Волгу не токмо простых крестьян, но и пару-другую ландграфов, — и Воронцов добродушно усмехнулся.

Однако от чуткой натуры Екатерины не ускользнуло еле заметное притворство — такая щедрость на похвалы никак не сочеталось со сдержанным характером графа.

— Стало быть, вы, работая по тексту договора и преамбулы, сходились во мнениях по всем пунктам?

— По одному пункту мы долго дискутировали — о сравнении климата окрестностей Саратова с леонским климатом Франции. Барон полагает, что климатические условия этих местностей по причине равенства среднегодовых температур можно считать схожими. Действительно, на Средней Волге холодные зимние температуры перекрываются жаркими летними, что приводит к почти равным среднегодовым температурам в этих краях. Влияют ли такие резкие перепады в летний и зимний периоды на урожайность и, главное, на выбор тех культур, которые мы собираемся там высевать? Возможно ли на левом берегу Средней Волги выращивать зерновые — пшеницу, рожь, ячмень и им подобные?

— Спору нет, возможно, на правом берегу ведь сеют, — мрачно, с нескрываемым раздражением буркнул Григорий Орлов.

— Что возможно и что невозможно разводить на левом берегу Средней Волги, будут решать сами колонисты. Европейцы принесут с собой огромный опыт селекции, посему я уверена, что и здесь они найдут способ выращивать зерновые культуры. А это не совсем удачное сравнение с Леоном мы себе простим как… — Екатерина на минуту замялась, подыскивая подходящее слово в русском языке, и, не найдя, сказала по-немецки: — Als Ausgleich⁷ за наше непростительно глупое уподобление в статье, опубликованной в Гамбурге, где мы приволжские территории назвали öde Land der Skythen⁸… Господа, после выхода манифеста прошло два года — успехов же вовсе не вижу. Из принятых первых семи тысяч колонистов уже появились первые воротившиеся, кои повествуют газетам пренеприятнейшие подробности. Во-первых, в Кронштадте их всех, не исключая женщин и детей малолетних, ставят на колени и заставляют присягать мне на верность. Во-вторых, ни о каком свободном выборе ими места поселения и речи нет — всех насильственно, под солдатским конвоем, гонят в места, заранее кем-то определённые. В-третьих, по прибытии в колонии заместо обещанных домов для временного размещения находят колонисты лишь вбитые в землю колышки. Многим пришлось нынче зимовать в землянках. Et cetera, et cetera… — Екатерина замолчала, предоставляя присутствующим возможность возразить.

«Ну я-то тут ни при чём, — рассудил про себя Александр Романович, — это уж ваши дела, Григорий Григорьевич; мои-то заканчиваются отправкой из Любека. Погляжу, мил друг, как выпутываться будешь». Но Орлов только отвёл глаза в сторону. В кабинете воцарилась напряжённая тишина. «За такую организацию дел Пётр Великий сослал бы его в Сибирь, — продолжал про себя размышлять Воронцов, — а этому всё с рук сходит. Боится она его, вот и держит при себе. И долго ещё вы, матушка-царица, его при себе держать будете, очень долго; от него так просто не отделаться, а страх у вас велик».

— На местах, где колышки вбиты были, стоят уже тёплые дома для приёма колонистов. Лес подвозят регулярно, — с укором возразил наконец Орлов и замолчал, не комментируя ни «присягу на коленях», ни «зимовку в землянках».

Граф Григорий Григорьевич Орлов с трудом принимал замечания в свой адрес и совсем не хотел мириться с некоторыми особенностями в вопросах управления, присущими Её Величеству. Будучи фаворитом Екатерины, он упрямо требовал от неё ясно выраженной почтительности обхождения, особливо в присутствии, как он выражался, людей сторонних. «Друг мой, — возражала ему на то императрица, — в делах государственных вы все для меня равны, и ценю я вас по успехам службы. Другого, Григорий, от меня не жди».

Екатерина встала из-за стола, что тотчас сделали и присутствующие. Предложив Орлову остаться, подошла к Воронцову.

— Александр Романович, ваша доработка договора с преамбулой выше всяческих похвал. Просто шедёвр! Размножьте оный в тысячах экземпляров и распределите среди всех государственных и частных зазывателей. Зазывателям же строго-настрого запретите приглашать всех подряд. Мы отдаём предпочтение супругам, лучше всего с детьми. Холостых приглашать брачного возраста и отменного здоровья; никакой шушеры! — И, после незначительной паузы, обворожительно улыбнувшись: — Сегодня у нас музыка преотмен-ная; вы, граф, надеюсь, останетесь?

— Почту за честь, — отвечая улыбкой на улыбку, с поклоном произнес Воронцов.

— Помните — мы вас к сему не принуждаем; время подданных вне службы государственной всецело им принадлежит, и монарх на него покушаться не вправе… И хотя присутствие ваше на нашем празднике нам доставило бы удовольствие, но, как давно отсутствовавший в отечестве и семействе, мыслю, вы, Александр Романович, родителя, дядю и сестру ваших увидеть поспешите. Передайте им самые приязненные приветствия мои, особливо Екатерине — она по-прежнему мой самый приятный и милый друг.

Откланявшись по всем правилам этикета, Воронцов вышел из рабочего кабинета Её Императорского Величества. Несмотря на то, что беседа удалась, что императрица выразительно подчеркнула своё уважение к семье Воронцовых, аккредитованный посол на вечернюю музыку не остался. «Как вы ни изощряйтесь, матушка-императрица, а ваше особое отношение к Григорию Орлову скрыть невозможно», — садясь в карету и помахав рукой гуляющим по парку придворным дамам, подвел итог Александр Романович, отъезжая из Царского Села.

В этом же 1765 году, 12 августа, в город Царицын прибыла первая группа братства гернгутеров. В первых числах сентября собравшиеся все вкупе братья освятили общей молитвой и слезами дарованную им землю в устье реки Сарпы; 14 сентября заложен был фундамент первого дома. И вновь собралось всё братство, провозгласив сей дом началом города Господня, и дом, и всех живущих в нём — во славу Божью во веки веков. Город свой они назвали Сарептой. (3 Цар. 17:9 Встань и пойди в Сарепту Сидонскую, и оставайся там; Я повелел там женщине вдове кормить тебя. 3 Цар. 17:10 И встал он и пошёл в Сарепту; и когда пришёл к воротам города, вот, там женщина вдова собирает дрова. И подозвал он её и сказал: дай мне немного воды в сосуде напиться.)

В конце июля 1765 года Александр Романович Воронцов вернулся в Гаагу и незамедлительно приступил к выполнению возложенных на него обязанностей. Вторая зазывательская кампания, учтя уроки предыдущего двухлетнего периода и увеличив свой состав за счёт подключения вербовщиков из частных лиц, набирала обороты.

---

¹ Гернгутеры (нем.) — протестантская религиозная секта, возникшая в начале XVIII в. и отличающаяся строгой, аскетичной жизнью.

² Волнение, возбуждение.

³ Этическую.

⁴ Если не знаешь предмет разговора, лучше молчи (нем.).

⁵ Мы повернём процесс вспять (нем.).

⁶ Прозвище Фридриха Великого, короля Пруссии.

⁷ Как компенсацию (нем.).

⁸ Безотрадный (пустынный) край скифов (нем.).

II

Иоганн Адам Вагнер был третьим сыном Иоганна Кристофа Вагнера и его жены Катарины, урождённой Витте. Кроме него, в семье выросли ещё шестеро — три сестры и три брата. Местечко, где жили Вагнеры, звалось Виттеборн («Колодец Витте»), что очень нравилось Катарине. «Должно быть, это ваш прадед вырыл здесь колодец, — частенько говаривала она детям, — да только давно это было, и никто достоверно о том не знает».

Жили не богато, но и не бедно — «как обычные бауэры». Говоря «обычные бауэры», отец лукавил. Хозяйство он вёл отменно, урожаи снимал высокие, потому и десятина⁹ его была самая весомая во всей округе. Своё первое имя — Иоганн — он передал всем сыновьям: во-первых, как родовое (хоть, правду говоря, и первое, и второе имя «Иоганн» встречалось в то время почти повсеместно); во-вторых, потому, что Иоганн крестил Самого Спасителя; в-третьих, в честь другого Иоганна, «из апостол возлюбленнейшего»; в-четвёртых, потому, что «Иоганн» означает «Бог милостив». Что «во-первых», а что — «во-вторых», «третьих» и «четвёртых», Иоганн Кристоф точно не устанавливал, и когда ему хотелось это объяснить — а хотелось часто, особенно за кружкой пива в кругу друзей, — он порой менял последовательность, но никогда не забывал упомянуть все четыре довода в пользу столь любимого им имени.

Третий по старшинству, по физическому развитию Адам был первый, на полголовы возвышаясь над старшими братьями, одинаковыми по росту. В Виттеборне его звали не иначе как Большой Адам, и всем было ясно, о ком речь. Второй сын Иоганна Кристофа, Петер, прислуживал при дворе графа Фердинанда Максимилиана в качестве кучера — иными словами, отрабатывал фрондинст¹⁰. Все остальные работали на пашне, где озимые культуры — рожь и пшеницу — сменяли яровые — овёс и ячмень, а на парах за свёклой сеяли лён и горох. Младшие, Петер и Яков, были в своё время ре крутированы согласно кантон-системе¹¹ и на начало Семилетней войны¹² числились в запасе. Один за другим пополнили они полки, участвовавшие в полевых сражениях. В 1763, в конце войны, ни Петер, ни Яков домой не вернулись — оба погибли.

— Не помогли наши молитвы, не сберёг Господь сыновей, Катарина, — тяжко вздохнул Кристоф, сложив в замок пальцы натруженных рук. К ужину собиралась вся семья. Невестки хлопотали, накрывая на стол, а отец Кристоф, мать Катарина, старший сын Людвиг и Адам уже сидели, переговариваясь между собой.

— Не спасает Бог тех, кто взял в руки оружие, отец. Вот вы сами подумайте: все ему молились — и французы, и англичане, и русские, и австрийцы, и мы. Как Ему всех уберечь? Я думаю, махнул Он на всех рукой и никого не жалел. «Не убий» — вот Его завет, так зачем ему защищать преступников?

— Поменьше болтай, Адам, а то упекут тебя в рекруты за такие слова. Дадут оружие в руки, и станешь таким же преступником, как твои братья.

— Не успеют. Уеду я, отец, отсюда, далеко-далеко уеду.

— Куда? Куда ты собрался?! Думаешь, где-то лучше, чем здесь? И там воюют, если не сегодня, так завтра, если не завтра, так послезавтра — а всё едино воевать будут. Всё кругом воюет друг с другом — и животные, и растения, а всех больше — люди.

— Там, куда я собрался, земли премного и от рекрутчины нас освобождают.

— Это в Россию, что ль? — вмешался в разговор Людвиг.

— Да, в неё, в Россию… Карлуша Миллер в Фульду ездил, в бюро барона Борегарда, ему там кой-какие бумаги для ознакомления дали, вон, у зеркала на комоде лежат. Что по мне, так эти люди не в бирюльки играют. Знаете ведь, батюшка, кто сейчас правит Россией?

— Знаем, не глупые, все о том только и толкуют, — раздражённо ответил отец и, с нарочитым грохотом отодвинув стул, выбрался из-за стола. Подошёл к зеркалу, взял печатный аффиш¹³, повертел в руках и, вернувшись, бросил на стол перед Адамом: — Что ж, поглядим, о чём здесь. Читай, — распорядился отец, сев к столу боком, самым видом своим выказывая недоверие.

Адам развернул бумаги, устроился поудобнее и стал читать — медленно, с расстановкой. Читал он хорошо, можно даже сказать — очень хорошо. Любил читать детям сказки, и не бубнил их монотонно, а представлял, изменяя голос, по ролям. Не раз перечитал семейную Библию. Праздником были для Адама дни, когда брат Петер с разрешения ландграфа приносил ему книги. Время для любимого занятия находил всегда — особенно зимой, когда мороз сковывал землю и всё вокруг на время замирало.

«1763 г., июля 22.

Манифест императрицы Екатерины II о дозволении всем иностранцам, въезжающим в Россию, селиться в разных губерниях по их выбору, их правах и льготах.

Божиею Поспешествующею Милостию Мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, московская, киевская, владимирская, новгородская, царица казанская, царица астраханская, царица сибирская, государыня псковская и великая княгиня смоленская, княгиня эстляндская, лифляндская, карельская, тверская, югорская, пермская, вятская, болгарская и иных государыня, и великая княгиня Нова города низовския земли, черниговская, рязанская, ростовская, ярославская, белозёрская, удорская, обдорская, кондийская и всея северныя страны повелительница и государыня иверския земли, карталинских и грузинских царей и кабардинския земли, черкасских и горских князей, и иных, наследная государыня и обладательница.

Мы, ведая пространство земель Нашей Империи, между прот-чаго усматриваем наивыгоднейших к поселению и обитанию рода человеческого полезнейших мест, до сего ещё праздно остающихся не малое число, из которых многия в недрах своих скрывают неизчерпаемое богатство разных металлов; а как лесов, рек, озёр…», — читал Адам.

Отец силился слушать внимательно, но мешало присущее ему беспокойство. Беспокоиться было о чём. В доме проживало уже восемнадцать человек: двое сыновей с жёнами и детьми, он сам с женой и вдова Петера с осиротевшим семейством. Все пахотные земли были давно распределены и передавались по наследству старшему сыну. Закон не предусматривал строгого порядка наследования, но так уж было заведено, и Кристоф не видел причин нарушать освященную веками традицию: Людвиг прекрасно справлялся с любой работой, был расчётлив и трудолюбив. Трудолюбивы были и его сыновья — они охотно брались за всякое порученное им дело. Адама было жалко. Из-за войны, затянувшейся на долгие годы, он не имел ни времени, ни сил на обучение ремеслу — приходилось гнуть спину на дворе. А без ремесла младшему сыну — никак; младший брат самого Кристофа, Готфрид, процветал, а всё потому, что выучился на кузнеца и перебрался со двора в построенную им самим кузню.

«…Коль скоро иностранные прибудут в резиденцию Нашу и явятся в Канцелярию опекунства, или в другой какой пограничной Наш город: то имеют объявить решительное своё намерение, в чём их желание состоит, записаться ль в купечество или в цехи, и быть мещанином, и в котором городе, или поселиться колониями и местечками на свободных и выгодных землях для хлебопашества и других многих выгодностей, то все таковыя по их желаниям немедленное о себе определение получат; где ж и в которых именно местах в Империи Нашей свободныя и удобныя к населению земли находятся, из последующаго реэстра видимо, хотя ещё и несравненно более объявленнаго числа пространных земель и всяких угодий есть, на коих также позволяем селиться, кто только и где из оных для пользы своей сам изберёт», — продолжал с выражением читать Адам, не замечая, как тихо стало в доме. Все, — женщины и мужчины, подростки и зрелые мужи, даже самые малые дети, кто сидя, кто стоя, кто лёжа, затаив дыхание прислушивались к его голосу, так непохожему на тот, которым он обычно говорил. Всех удивляла и настораживала не только выбранная им строгая интонация, но необычный текст и некоторые непонятные слова. Он читал, и по всему было видно: верит в то, что читает, или же очень хочет поверить этой русской императрице. Да и русской ли? Говорят же, что своя она, гессенская. Такая не обманет.

Людвиг слушал внимательно, но время от времени ловил на себе взгляд отца. Иоганн Кристоф то смотрел в окно, то поворачивал на короткое мгновение голову в его сторону, будто говоря: «Ну что, дождался?»

«Да ничего я не ждал, — думал Людвиг, — всего и говорено-то было единожды, да и то сгоряча: лучше бы, мол, Адам с семьёй в город перебрался, чем здесь под ногами путаться, — там для таких здоровых детин всегда работа найдётся. Отец тогда ответил, как отрезал: Не тебе решать, кто и куда ехать должен. Хозяин здесь я, а не ты!»

Адам давно уже, как только закончилась война, стал задумываться о своей судьбе. Двор их всех не прокормит, нужно искать себе другой доход или, на худой конец, приработок. Но как многие сильные и большие люди, он не торопился: был уверен, что не пропадут втуне его трудолюбие, добропорядочность, ровный характер. Адам смотрел на себя трезво, но и цену себе знал. Верилось, что добродетели, за которые его уважали и любили, наведут на правильный путь. О предстоящих ему трудностях знала вся округа. То с одной, то с другой стороны уже поступали предложения — кто звал на мельницу, кто в кузницу, а ландграф подумывал сделать из него помощника лесничего. Но быть вечно вторым Адам не желал. Его высокий рост, статное телосложение, ясные голубые глаза, волевой, с чуть намеченной ямкой подбородок и, самое главное, желание — нескрываемое желание быть хозяином — доселе не давали согласиться. Он выжидал. И дождался! Приглашение Екатерины Второй на свободные земли с правом на создание поселений и своё вероисповедание, освобождение от воинской повинности явилось ему (как неоднократно повторял он после) ответом на его молитвы. Отношения Адама с Творцом не были простыми, но молился он ежедневно, как полагается.

— Ну что, много там ещё читать? — нетерпеливо спросил отец, вновь встав со стула и подходя к окну, — дети проголодались, ужинать пора. После дочтёшь тем, кто дело разумеет. Ребятне эту несуразицу не к чему слушать.

Кристоф любил постоять у окна, оглядеть двор, пока женщины накрывали на стол. Провождая минувший трудовой день и подводя итоги его, он уже готовил в уме распоряжения на день грядущий. «Завтра Адам поедет к лесничему ландграфа, — раскладывал он дела по полочкам, — пусть узнает подробнее, что ему предлагают и сколько за то платить будут. Ишь ведь что удумал — в эту глухомань ехать…»

— Адам, слух идет, русские пленных своих возвернуть в Россию не желают; наших же землепашцев к себе зовут. Это как понять? — с сарказмом в голосе спросил Кристоф, повернувшись лицом к сыну.

— Так то солдаты, а наши-то — крестьяне. Русским земли осваивать надо. Мыслю, не сама царица Екатерина это придумала. Советников у неё много, вот и помогли.

— А ты и не к царице во двор едешь — в тьмутаракань, к варварам, кои и своих-то людей не жалеют. Помысли, кольми паче вас, колонистов, будут бить-колотить, добро из вас вышибать! Иль ты законы их знаешь? Сколько с урожая тебе достанется, а сколько отберут?

— Подождите, отец, не торопитесь, за этим манифестом ещё документы имеются, Там всё в подробностях и сказано — что кому и сколько, — ответил Адам спокойным умиротворяющим голосом.

Он никогда не отвечал на сарказм сарказмом, на грубость грубостью, на злую насмешку — едким словцом. Такая беседа быстро захлёбывалась, вела в тупик. Особенно терпелив был Адам с отцом. Отец достиг переломного возраста; пора было ему передавать хозяйство и уходить на покой, но он тянул. Тянул потому, что отчётливо видел: Адаму под Людвигом будет тяжело — калибр не тот, — а своё дело сын ещё не нашёл. Обстановка складывалась тяжёлая, напряжённая. Всё чаще и чаще вспыхивали мелкие ссоры, настоящей причиной которых была эта неопределённость. А ссоры в семье Кристоф не терпел, пресекал на корню. Способ был прост: заставить спорщиков замолчать. «Молчать, ни слова больше!» — грозно кричал отец, и они тут же умолкали.

Всех: и детей, и подростков, и взрослых — умело вовлекал Кристоф в работу. Каждому давал поручения и ответа за их выполнение требовал со всей строгостью. Принципы, завещанные ему отцом, нёс он дальше, передавал и детям своим, и внукам. Как только очередной его внук более или менее устойчиво (в прямом смысле слова) становился на ноги, дед тут же определял ему работу. Скажем, маленькой Марии уже поручалось раскладывать ложки возле каждой тарелки, да так, чтобы относительно кромки стола непременно лежали они поперечно, на самим им отмерянном некогда расстоянии от тарелки. Конечно, за всем этим Кристоф не следил — нужды в том не было: поручения дружно подхватывала семья и так же строго, в шутливой, а иногда и бескомпромиссной форме требовала неукоснительного выполнения возложенных обязанностей.

— Ах, какая ты молодец, как ровно ты раскладываешь, молодец! И вот сюда ещё, и сюда. Ну, молодец, хорошая девочка, — приговаривала бабушка Катарина, с любовью поглядывая, как четырёхлетняя Мария Елизавета раскладывает ложки вдоль стола.

Дети принимали на себя обязанности безропотно, поначалу воспринимая их как игру, потом втягивались и выполняли мелкие работы как само собой разумеющиеся.

За общей суетой было приятно наблюдать. Огромный стол накрыли быстро, споро; три немалые посудины овощного молочного супа, корзинки с кусками ровно порезанного хлеба и сыр, разложенный по вместительным тарелкам, уже стояли на столе и ждали семью. Катарина пригласила к столу, все расселись по своим местам и после прочитанной Кристофом молитвы приступили к вечерней трапезе. Ели молча, что тоже было одним из многочисленных правил, которому следовали члены семьи. Возможно, со стороны могло бы показаться, что во главе стола сидит тиран, которого все боятся и потому неуклонно выполняют его волю. Но это было далеко не так. Все предписания Кристофа и его жены Катарины были лишены какого-либо самодурства или сумасбродства и легко вписывались в быт их многочисленного семейства, ибо были разумными и понятными для всех домочадцев.

После ужина взрослые вновь собрались возле Адама. Залитый кипящей водой молотый жареный ячмень распространял ароматный запах, обещающий долгий уютный вечер, уносящий всех далеко от повседневности, в загадочную страну, где всё так хорошо и всего так много. Адам продолжил чтение — всё так же медленно, с паузами, особливо выделяя голосом те места, где текст сопровождался цифрами. Когда он прочёл, что для поселения выделяется плодороднейшая, ещё нетронутая земля в районе града Саратова, между 50-м и 52-м градусом северной широты, что климат здесь подобен климату провинции Леон и даже во многом превосходит климатические условия верховья Рейна, отец не выдержал:

— Брехня! Чем дальше на восток, тем климат суровее, даже в школах этому учат. Зимы там холодные, а лето сухое и жаркое. И что значит — превосходит? В чём превосходит?

На эти вопросы Адам ответить не мог.

— Батюшка, позвольте дочитать до конца. Тогда и обсудим.

— Читай, — буркнул Кристоф.

Жизненный опыт отца не позволял ему верить в такого рода посулы.

«Ничто просто так с неба не падает. Если уж там так хорошо, почто тогда русский офицеришка остался у нас, крестился в нашей церкви и женился на Майерше — вдове с тремя детьми? Клянёт Россию на чём свет стоит. Жизнь, говорит, у вас здесь гораздо легче нашей, и климат у вас мягкий — не то что у меня там в… бог знает какой губернии. У вас, говорит, самый бедный живёт лучше нашего горожанина, не говоря уж о крепостных, работай — и заработаешь себе на жизнь, а у нас работай не работай — подохнешь как собака. Вот и пойми — врёт или правду говорит. Весь мир куда-то тронулся: кто в Африку, кто в Америку, мой в Россию собрался, а русский здесь остался. По мне — где Господь привел родиться, там живи, там трудись, там и в землю ложись. Всё это одно Адамово упрямство — подавай ему землю, и всё тут… Что греха таить — в меня они пошли, что Людвиг, что он. Я тоже не знал бы, что мне без земли делать — ни к чему больше душа не лежит… Всё это наша знать, разрази их гром! Расхватали все земли: часть в аренду сданы, часть якобы обрабатываются. Управляющих наняли… Урожай против нашего никуда не годится, и никому до сего дела нет… »

«Чёрная от многовекового распада травы богатая минералами почва, полтора и более локтя в глубину… »

Глаза Кристофа вспыхнули, он представил себе эти плодороднейшие девственные земли, томящиеся в ожидании землепашца. И вот он их обрабатывает, засевает и снимает урожаи в пятнадцать, а то и в шестнадцать раз больше нынешних… Теперь у него на всё задуманное хватает — и на оплату налогов, и на корм домашней скотине, и… всей семье можно обеспечить достойную жизнь… И ещё один отдельный дом Адаму построить, и кузню рядом поставить, и всю домашнюю утварь обновить, и одежду новую красивую женщинам купить…

«…а урожаи по многочисленным письменным свидетельствам протестантских и католических священников из ранних поселений там в пятнадцать, а то и в шестнадцать раз превышают здешние».

Услышав последние слова, Кристоф резко, почти подпрыгнув, вскочил со стула. Адам остановил чтение и посмотрел на отца — тот явно был возбуждён. Так уж совпало, что «в пятнадцать, а то и в шестнадцать раз» было произнесено, когда он сам о том подумал.. Что это? Не Божье ли знаменье? Отпустить и не сопротивляться? Молчать и соглашаться? Закрыть глаза на здравый смысл? Или, не доведи Господь, искушение это, насылаемое врагом рода человеческого, всегда готового нашептать в послушное ухо думы дерзновенные, поощрить безумные замыслы?

— А что, отец, может, и мы с вами всё побросаем да и ринемся всеми тремя семьями в Россию счастья искать? Там, говорят, каждой семье по 30 десятин земли отмеряют, 120 моргенов¹⁴, по-нашему. Наш надел супротив такого — лоскут малый, — задумчиво, с лёгкой усмешкой обратился Людвиг к отцу. Кристоф не ответил. Молча подошёл он к своему любимому окну. День догорал. В отсветах заката на слюдяной поверхности, как в раме, разглядел Кристоф образ свой — лицо, суровое и грустное, подбородок и щёки тронуты пробивающейся щетиной. Сердце кольнуло. «Надо побриться, а то выгляжу как бродяга», — привычно оборвал он действием тревожное чувство. Приказал Адаму продолжать.

Преамбула к образцу договора всё больше походила на супле-мент¹⁵. Этот образец Карл Миллер привёз из бюро барона Борегарда — зазывателя, уполномоченного самой царицей всея Руси Екатериной Второй.

Из документа следовало, что земля в окрестностях Саратова несравненно пригодна и для развития животноводства, ибо травы там уже в начале апреля стоят высокие и за летний период могут достигать высоты человеческого роста.

Местный, по размеру равный голландскому, крупнорогатый скот можно приобрести там за три, четыре и до пяти рублей, что соответствует примерно одному французскому луидору. Один тягловый вол — семь рублей, лошадь, покрывающая за день от двенадцати до пятнадцати вёрст, стоит не выше семи рублей, а великолепного персидского скакуна, доставленного от границ Персии, продают за десять, двенадцать и до пятнадцати рублей.

А если недорогих, характерных для тех мест крупных овец пасти отдельно от баранов, то их шерсть пригодна для вязки чрезвычайно тонких дорогостоящих шерстяных изделий…

Там, по желанию, можно спокойно выращивать любые зерновые культуры, как то: пшеницу, кукурузу, ячмень, фасоль, гречиху, овёс, горох, чечевицу и им подобные, а также не имеющие себе подобных коноплю, лён и хлопок. Даже шелка, образцы которых прошлой осенью отправили для вязки в Санкт-Петербург Её Величеству императрице, вырастили в этих местах, и по блеску и качеству они не уступают французским и пимантезским. Дикие тутовые деревья растут на берегах Волги, а в лесах — миндаль, косточками которого усыпана вся земля.

В полях и лесах много дичи — зайцы, глухари, тетерева, куропатки, дикие голуби, гуси и утки и прочая живность. Меха местных животных и шкуры крупнорогатого скота, обработанные по русскому методу, всемирно известные как русская кожа, принесут огромную выгоду такому промыслу.

Волга чрезвычайно богата рыбой. Белугу, осетровых, щуку, необычайных размеров карпов можно приобрести за баснословно низкую цену.

Фунт лучшей говядины или баранины, а также сала стоит несколько копеек. По той же цене можно купить 10 куриных яиц и все виды огородных культур.

Здесь также свободно растёт великое разнообразие цветов, среди которых — тюльпаны цвета фиолетового с белым и тёмно-фиолетового с белым, а также красно-бело-жёлтые. На лугах и полях произрастает даже спаржа, сорта которой в других странах не могут вырастить самые опытные садовники… Нежные весенние ароматные травы… пчёлы… мёд и воск…

Эти очевидные преимущества… через трудолюбие новых граждан… ремесленникам, фабрикантам и в сельском хозяйстве опытным крестьянам… благосостояние… Товары по Волге не только в Балтийское и Северное море, но и на юг в Каспийское к берегам Персии… через Дон в Чёрное и Средиземное море… иными словами, вокруг всей Европы… удобное расположение для выгодной коммерции… При всём при этом, как уже упоминалось… здоровый климат, где короткая зима… почти незаметно… и даже в это время товары всего лишь по цене 75 копеек за центнер можно отправлять на санях в Санкт-Петербург…

Напротив правобережного города, где на меловых склонах растёт прекрасный виноград, вина которого не уступают лучшим аликантным, будет выстроен левобережный город и 64 деревни.

Каждому, в соответствии с его желанием, способностями, наличием должной дисциплины и с целью развития его потомства и разного рода полезных ремёсел и искусств, передаётся контракт, собственноручно подписанный Её Императорским Величеством в соответствии с ранее утверждённым Сенатом манифестом и заверенный царской печатью.

Адам остановился, поднял голову и обвёл взглядом слушающих.

— Это была только вводная часть — так сказать, для сугрева, а сейчас начнётся главное.

— Зачем нашей принцесске Софии это всё нужно, зачем? Ну зачем? — глядя в окно и не оборачиваясь, спросил Кристоф.

Все молчали, понимая, что отец сам тотчас начнёт отвечать на поставленный им же вопрос. Он медленно подошёл к столу, за которым сидела вся взрослая часть семьи, и, опершись руками о спинку стула, покачивая головой, продолжал:

— Она лично готова подписать договор с каждым нашим простым мужиком — только бы он к ней, к чёрту на кулички, в Россию поехал. Ей что — скучно, страшно или она решила нашему Старому Фрицу свинью подложить? Даже допустив, что в этом вступлении к договору добрая половина написанного — ложь, то и в этом случае наши мужики и бабы не устоят перед соблазном поселиться на кисельных берегах молочной реки. Не правда ли, Анна Маргарита?

Анна утвердительно кивнула. Давно уже мечталось ей о независимой жизни в отдельном доме — ни свекра, ни свекрови, только Адам, она, и четверо их детей. Своя семья, свой двор. А тут ещё жена Людвига, примеривающаяся к роли будущей хозяйки, нет-нет да и сделает ей какое-нибудь замечание.

— Никакого договора мы пока не услышали, — с лёгким раздражением в голосе пробурчал Людвиг. Преамбула к договору пробудила в нём всю мощь фантазии. Он уже завидовал Адаму, у которого есть свобода выбора. У него, Людвига, такой свободы нет. В ближайшем будущем на его плечи ляжет ответственность не только за свою семью, но и за отца, мать, за овдовевшую невестку с детьми.

— Читай дальше, — предложил Кристоф и сел на стул, о спинку которого он опирался.

Адам бросил взгляд на часы, потом, оценивающе, — на оставшиеся для чтения страницы, прикинув возможное время споров и дискуссий.

— Ещё пару часиков нам точно посидеть придётся. Не продолжить ли завтра, отец?

— Никаких завтра! Завтра я с этими бумагами к ландграфу поеду, должен же он знать, что тут у него под носом разыгрывается. А вы, дети, идите-ка спать, слушать вам тут нечего, — строго сказал Кристоф, оглядывая большую гостиную.

Чувствуя серьёзность происходящего, многие дети сами по себе, без шума разошлись по своим комнатам, а малыши уже спали на крепких руках своих молодых мам. Кристоф-младший — сын Адама, которому исполнилось весной четырнадцать лет, — считал себя уже достаточно взрослым и на окрик деда не обратил никакого внимания, всем своим видом показывая, что ждёт от отца продолжения. И сын Петера Карл — тринадцатилетний крепыш, сидя за столом рядом со старшим братом, тоже не шелохнулся. Особого интереса к читаемому он не проявлял, но рассудил, что «коли Кристоф не уходит, то и мне не должно».

— Оставь их в покое, отец, надоест — сами уйдут, — тихим голосом, чтобы не разбудить спящую у неё на руках Марию, обратилась к отцу Анна.

— Пусть сидят, — разрешил дед.

Для него было важно, что именно в его — и ничьей больше — власти дать или не дать разрешение. Его попросили — он разрешил.

В пронумерованных от одного до