Электронная книга1 007 страниц16 часов

Prikosnoveniya

Name: Prikosnoveniya
Author: Vyacheslav Khotulev
ISBN: 9781370615483

Автор Vyacheslav Khotulev

Рейтинг: 0 из 5 звезд

()

Читать отрывок

Об этой электронной книге

The documentary novel by Vyacheslav Khotulev, the famous Russian documentary film director and writer, goes far beyond your typical memoir literature. It is written easily, elegantly, with a great deal of self-irony. And at the same time, the book is not without serious, deep reflections on the fate of Russia, its difficult and dramatic history. The world of Russian cinema is shown from the most diverse angles, including the not-so-glamorous sides. Many of the characters in this documentary novel are known far beyond Russia. Judge for yourself: writers, Nobel laureates Henry Böll and Alexander Solzhenitsyn; the first president of the USSR Mikhail Gorbachev; the grandson of the great Russian writer FM Dostoevsky - Andrei Fedorovich; Marina Tsvetaeva's sister - Anastasia, the world-famous poet Yevgeny Yevtushenko; the great ballerina Maya Plisetskaya; Moscow Patriarch Alexy II. This is only a short list of those with whom the author met during his career as a documentary filmmaker. It seems that this book will cause interest not only among those who are not indifferent to the culture and social life of modern Russia. The modern Western readers will find that this novel "touch" on a number of events and facts that will allow them to look at Russia with a renewed interest.

Пропустить карусель

ЯзыкРусский

ИздательVyacheslav Khotulev

Дата выпуска24 мар. 2018 г.

ISBN9781370615483

Автор

Vyacheslav Khotulev

Связано с Prikosnoveniya

Связанные категории

Пропустить карусель

Отзывы о Prikosnoveniya

Рейтинг: 0 из 5 звезд

0 оценок

0 оценок0 отзывов

Предварительный просмотр книги

Prikosnoveniya - Vyacheslav Khotulev

ВЯЧЕСЛАВ ХОТУЛЁВ

П Р И К О С Н О В Е Н И Я

(На обочине кинематографической тусовки).

Документальный роман.

МОСКВА

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

ВИКТОР БОРИСОВИЧ ШКЛОВСКИЙ.

В длинном черном пальто с бритой головой, плотно сидевшей на плечах, шеи не было видно, Шкловский размашисто шел по коридору «Мосфильма», а чуть сзади – я. Я смотрел на его широкую, казавшейся квадратной, спину, и размышлял, почему Виктор Борисович в такую теплынь, стоял апрель, ходит в черном, чуть ли не в пол, пальто.

И вдруг я остолбенел.

Шкловский спиной почувствовал, что мое движение оборвалось. Остановился, медленно повернул большую голову.

- Слава, что с вами?

- Виктор Борисович… - почему-то я разволновался. – Вы же старше Маяковского!..

Шкловский равнодушно на меня взглянул и двинулся дальше по длинному коридору студии, ничуть не сомневаясь, что я последую за

ним. Он шел медленно и тяжело, но так, словно рассекал воздух.

- Да… Я родился в январе, а Володя в июле.

Ну, конечно, ну, разумеется! Я иду за человеком, может быть, последним на земле, который называет Маяковского – Володей!

В своей книге «Тетива» Шкловский пишет: «Я открываю записную книжку. Звонить некому. Все друзья стали памятниками».

Мы выходили со студии. Я провожал Шкловского до остановки.

- Почему вы так медленно ходите? – Шкловский бросил на меня взгляд, полный скрытого раздражения. - Вы больны? Вам сколько лет?

Позже я узнал, что Виктор Борисович терпеть не мог подобострастия и «приседаний».

Подошел троллейбус. Я поспешил помочь.

- Я сам! – резко сказал Шкловский, нетерпеливо убрав локоть. – Позвоните, когда примут решение.

Дверь закрылась. Он стоял и смотрел на меня. «Откуда они берутся?» - очевидно, думал классик советской литературы. - «Невежественные и нерасторопные… И что они знают о мире, о городе?»

Троллейбус медленно тронулся, а он все смотрел на тощую мою фигуру и возможно, решил, что был со мною несколько резковат…

Так началось мое знакомство с советским писателем и литературоведом, современником Маяковского, Есенина, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама… (список фантастический и очень длинный). Отношения эти были короткими и закончились стремительным для меня унижением, впрочем, весьма заслуженным.

… Экспериментальное Творческое объединение, созданное на «Мосфильме» выдающимся советским режиссером Григорием Наумовичем Чухраем, в конце шестидесятых, начале семидесятых годов прошлого века выпускало добротные кассовые фильмы. Режиссер Владимир Мотыль – «Белое солнце пустыни», Леонид Гайдай снял у нас «Двенадцать стульев», «Иван Васильевич меняет профессию». Коля Губенко - « Пришел солдат с фронта», по сценарию В.Шукшина. Фильм получил Госпремию. Была также картина «Земля Санникова», собравшая 55 миллионов зрителей за год проката. Первые серии «Сибириады» Андрона Кончаловского также снимались в ЭТО, или, как называли наше объединение – «Эксперименталке».

Я проработал в нем семь лет, многому научился у мастера, еще большему – нет, по своей лени, нелюбознательности и невниманию.

Но кое-что все же было.

Очевидно, Чухраю, надоели завистливые упреки в том, что у нас снимаются фильмы только для того, чтобы побольше заработать.

Однажды меня вызвал Чухрай.

- Слава… Ты «Демона» читал?

- В школе…

- Значит, не читал. Вечером сегодня прочти.

- Прочту, Григорий Наумович. Только зачем?

В вопросе была скрытая нагловатость. Он ее заметил.

- Затем, - Чухрай поднялся, он был высокого роста, плотный, подошел к окну, за ним видна была Мосфильмовская улица.

Шел дождь.

- Затем, что фильм будем делать. А ты будешь его редактором.

- А сценарий? Режиссер?

- Сценарий нам напишет Виктор Шкловский.

- Шкловский? Виктор Борисович? – я изумился. - Последний свой сценарий он написал, кажется, в 1925 году.

- Хоть это ты знаешь, - усмехнулся мастер. – А вот режиссером будет… Пригласим Параджанова. Сделаем такое кино!.. Такое кино!.. Свяжись со Шкловским. А Сергею я сам позвоню.

Вечером я прочел «Демона». Как выяснилось - впервые, потому что ничего не помнил со школьных времен, кроме строчки: «Печальный Демон, дух изгнанья…» И пришел в недоумение, потому как совсем не понимал, как можно сделать кино из лермонтовской поэмы. Но фантастическая идея Григория Наумовича меня захватила. Я обожал «Тени забытых предков» Сергея Параджанова, я любил литературу 20-х годов, в то время я был погружен в переписку Л.Ю. Брик и

В.В. Маяковского, и у меня была редкая фотография, которую я умыкнул, еще работая в АПН ((Агентство печати «Новости»), куда я попал сразу после ВГИКа. На фотографии, разумеется, черно-белой, размером 18 на 24, был изображен гроб с телом Маяковского. За гробом стояли: Н. Асеев, В. Катаев, И.Уткин, Б.Пастернак, еще кто-то, кого я не знал, а в изножье – Л.Ю. Брик. Она, как мне казалось, с ненавистью смотрела на мертвого Маяковского. Вот такая фотография. С ней я и направился к Виктору Борисовичу. Он жил в писательском доме у метро «Аэропорт». Дверь мне открыла пожилая небольшого роста женщина с пронзительным, недоверчивым взглядом. Это была его жена – Серафима Густавовна. Их было – три сестры (пьеса Чехова здесь ни при чем). Серафима, Ольга и Елена. Серафима стала женой Шкловского. Ольга вышла замуж за писателя Юрия Карловича Олешу. А самая старшая, Елена – за поэта Эдуарда Багрицкого. Он ушел первым, в 1934 году.

Итак, Серафима открыла мне дверь и, едва кивнув, поджав губы, ушла. Растерянный, я стоял в коридоре. Тишина. Никого нет. Наконец, с левой стороны открылась дверь.

Выглянул Виктор Борисович, в пижаме.

- Слава? - Он был очень удивлен моим появлением. – Я сейчас.

«Забыл», - с досадой, подумал я. - « Что делать… Возраст!»

Я продолжал стоять в коридоре. Из правой двери, как я позже узнал, это была гостиная-столовая, вышла Серафима Густавовна и, не взглянув на меня, исчезла за дверью, где находился Виктор Борисович.

«На расстоянии шепота»… - как однажды написал Ю.Олеша.

«Сейчас повернусь и уйду», - с досадой я оглядывал скромную прихожую со старыми давно не клееными обоями, паркетный пол, вешалку и сплошь книжные полки. «Но как я потом объясню Чухраю, что ушел ни с чем?» Шептались громко. Очевидно, Шкловский забыл, во сколько он мне назначил встречу.

Появилась, вернее, выплыла, Серафима.

- Пожалуйте на кухню… э… как вас величать?

- Вячеслав, Серафима Густавовна… - я несколько подготовился к встрече.

Она вскинула не меня удивленный взгляд, и в нем промелькнуло что-то отдаленно напоминавшее гостеприимство.

- Виктор Борисович всю ночь работал и запамятовал, - она вздохнула. – С ним это бывает.

Она прошествовала на небольшую кухню, я поплелся следом и ругал себя, что пришел с пустыми руками – ни цветов, ни торта, ни конфет.

- Присаживайтесь, - совсем любезно произнесла Серафима. – Я чай поставлю.

- Вы меня извините, может, я позже приду? – промямлил я.

Серафима Густавовна, не ответив, вышла, забыв про чайник. Я с тоской смотрел в окно. «Вот он, писательский дом, где сияет радуга советской литературы. А чаю от них не дождешься», - злобно, с закипающим раздражением, думал я, томясь в ожидании, когда же классик 20-х годов соизволит появиться на кухне.

Впрочем, я был несправедлив. Работая в АПН (Сегодня это заведение, кажется, называется «Информационное Агентство «Новости»), в главной редакции теленовостей я снимал вместе с зарубежными компаниями сюжеты о разнообразной, но исключительно позитивной советской жизни. В нашей редакции работала милая, чуть полноватая молодая женщина – Наталья Лагина, дочь известного писателя Лазаря Лагина. Он стал богатым и знаменитым после того, как написал современную сказку «Старик Хоттабыч».

Это сегодня литературным трудом кормятся единицы – детективщики, вроде Донцовой или Марининой, или сочинительницы любовно-эротических романов с подробностями из женской консультации, а тогда были тиражи по несколько сот тысяч, и если писатель написал хоть одну книгу, и она вышла по сегодняшним меркам умопомрачительным тиражом, то он до гробовой доски мог кормиться с этой одной книги!..

Наташа Лагина была очень остроумной женщиной. На вопрос, не родственница ли она писателю Лагину, она отвечала: «Даже не однофамилица». Мы приятельствовали. Однажды она пригласила меня в гости, в тот самый писательский дом. Это было, по-моему, в 1965 году. В большой столовой сидели молодые и не очень люди, сплошь писатели и поэты. И я, случайно затесавшийся в эту изысканную компанию. Никого в лицо я не знал, кроме Юрия Казакова и Андрея Вознесенского. В то время я был влюблен в его поэзию, многие его стихи знал наизусть и к месту, а чаще всего не к месту, читал их, к недоумению моих приятелей и подружек, весьма далеких от изящной словесности.

В тот вечер Вознесенский читал свою новую поэму «Оза».

Я до сих пор помню ее начало:

« Аве Оза. Ночь или жилье.

Псы ли воют, слизывая слезы,

Слушая дыхание свое…»

… Визит к Шкловскому стал моим вторым заходом в заповедную писательскую зону.

Вошел Виктор Борисович. Он был в плисовых брюках, в тапочках, а поверх – пижамная кофта, надетая на темно-серую майку под горло. Большая голова без шеи, густые из белой щетины усы и черные зрачки.

- Извините, Слава – голос был низким, будто из водосточной трубы. – Заработался, совсем забыл о нашей встрече.

Я достал из портфеля фотографию с мертвым Маяковским.

- Это вам, Виктор Борисович.

Он взял ее в руки и долго, молча разглядывал.

- Лиля… -сказал он. - Она любила Володю. Чтобы там ни говорили о ней. Но почему-то не хочет со мной общаться. (Лиля Юрьевна еще была жива. – В.Х.). Чаю?.. Вы понравились Серафиме Густавовне. Это не каждому удается. Кстати, вы знаете, у нее две сестры…

И начался захватывающий монолог о трех молодых женщинах, которые осчастливили не только трех выдающихся писателей, но и всю советскую литературу. Я, зачарованный и оглушенный, смотрел на Шкловского, боясь пропустить слово, и все никак не мог привыкнуть к удивительной модуляции его голоса, когда возникали синкопы в самых неожиданных местах, а потом бурный все возрастающий поток, для меня явно перенасыщенный, ибо, как выяснилось, я почти ничего не знал о жизни гигантов и вершителей литературной судьбы еще совсем молодой страны. Постепенно я освоился и даже стал задавать вопросы. Позднее я понял, что из всех драматургических видов человеческого общения Виктор Борисович признавал только монолог. Однако с другой стороны, что я мог ему поведать из того, что было интересно Шкловскому?..

Он стал рассказывать о Хлебникове. Я судорожно начал вспоминать, что о нем знаю. Стихов его я не помнил, не очень их любил, потому что не понимал, единственное, что вспомнилось – он называл себя председателем земного шара.

-… Слава, вы меня слушаете? – Шкловский остановился, внимательно смотрел мне в глаза.

Я признался:

- Я думал, что я знаю о Велимире Хлебникове.

- Вы о нем ничего не знаете, даже если вы читали его стихи.

Шкловский усмехнулся:

- Однажды мы сидели в компании. Маяковский, Хлебников, ваш покорный слуга и Ян Фабрициус, комкор, герой гражданской войны. У него на френче блестел новенький орден – Красного знамени. Он потер его рукой и сказал, что номер у этого ордена – третий. «Кроме меня, - сказал Фабрициус, - есть еще только два человека, у которых этот орден. Я третий». И скромно замолчал. «А такой как я – в мире один», - произнес Маяковский. Фабрициус медленно повернул голову и уставился на Маяковского. «А таких, как я, вообще в мире нет», - сказал Велимир и опустил глаза. Вот, дорогой Слава, каким был Велимир Хлебников… А вы знаете, что в 1913 году он предсказал Великую Октябрьскую революцию? Не знаете. И никто об этом не знает.

- Кроме вас, - нагло вставил я, но Шкловский, по счастью, или не расслышал, или не обратил внимания.

Я был переполнен эстетической, культурной, литературной информацией и почувствовал, что стал утомляться, и мне уже надо прощаться, чтобы все улеглось, успокоилось, и чтобы я смог хоть немного усвоить то, что услышал от участника и одного из творцов великой литературы начала 20 века. Но не тут-то было! Шкловский нашел во мне благодарного слушателя, достоинство которого было в том, что он молчал и с восхищением смотрел в черные зрачки мастера.

… - В 1948 году я прилетел в Ашхабад с писательской делегацией. Как нас принимали, дорогой Слава, как нас принимали! Нам, москвичам, все это, увы, не под силу. И вот после одного очень обильного застолья я вышел на улицу, несколько покачиваясь, споткнулся и упал. Когда я поднялся, город лежал в руинах, а рядом со мной были котята, они успели выбежать из дома до первого толчка… Это было великое землетрясение! В 1913 году мы были теми же котятами, которые чувствовали натяжение истории…

В том, теперь уже далеком 1972 году, когда я общался с Виктором Борисовичем, каким-то образом я попал на дачу в Переделкино, к Валентину Петровичу Катаеву. Кто забыл, среди многих его произведений - самое замечательное - «Белеет пару одинокий». Он принял меня на втором этаже в просторном кабинете, где вместо одной стены было большое застекленное окно, а с противоположной стороны – длинная полка с многочисленной, далеко не новой обувью, среди которой лежала толстая зеленая папка. Катаев в разговоре изредка бросал тревожные взгляды на эту папку.

- Что это там, Валентин Петрович? – осмелился я.

- Вот… Только что закончил…

Эта была рукопись его удивительного романа, написанного на излете жизни – «Алмазный мой венец». Почему зеленая папка с белыми тесемками лежала на полке рядом со старой обувью?

Я в те дни тайком, с опаской, читал Набокова в «самиздате», пятую или шестую копию «Приглашения на казнь». И стал делиться впечатлениями. Катаев плохо слышал, но слушал внимательно.

Потом нетерпеливо меня перебил:

- Набоков большой хитрец. Он никого не хочет признавать своим учителем. А вышел он из Бунина. Ну, да Бог с ним.

Я вспомнил, что буквально неделю назад Шкловский размышлял о Бунине, когда речь зашла о замечательном прозаике Юрии Казакове. Я и сказал об этом Катаеву, скорее всего из глупого тщеславия, вот, мол, с кем я знаком, а не только с вами.

Катаев нахмурился:

- Шкловский… Шкловский… - произнес он, словно вспоминая, кто это такой. – А! Шкловский! Тот самый, который ссыт одновременно в разные стороны!

Я замер, очевидно, открыв от изумления рот. Катаев, увидев мое идиотское лицо, рассмеялся, довольный произведенным эффектом. Откуда мне было знать, что двух корифеев советской литературы связывала непримиримая вражда!

Возможно, ссора произошла, когда Катаев пригласил в свою новую квартиру Шкловского. В квартире все было новое – мебель, ковры, хрусталь! Все сверкало и говорило о богатстве, достатке замечательного советского писателя.

Катаев, любивший комфорт, якобы спросил у Шкловского:

- Ну, что мне еще не хватает, Виктор Борисович?

Шкловский ответил:

- Октябрьской революции.

И ушел не прощаясь.

Я, разумеется, не стал говорить Шкловскому о своей встрече с Катаевым.

Я приходил к Виктору Борисовичу по мере того, как двигалась его работа над сценарием. Однажды я поймал себя на мысли, что его блистательные монологи стали меня несколько утомлять, прежде всего по причине моей невежественности. И к следующей встрече я стал тщательно готовиться. Шкловский, к моему удивлению, дал мне прочесть начало сценария. Я удивился, потому что полработы показывать не принято, тем более редактору.

Почитал. Потом открыл Лермонтова, стал сравнивать и , о, радость молодого малообразованного мстителя!

В десятой главе Лермонтов пишет:

«Питомец резвый Карабаха

Прядет ушьми, и, полный страха,

Храпя, косится с крутизны

На пену скачущей волны…»

Шкловский написал: «Питомец резвый Карабаха прядет у ш а м и», далее по тексту.

И вот, потирая потные ручонки, я предвкушал мое глубокое редакторское замечание, когда звонил в дверь Шкловских. Мы сидели в его кабинете. Я в нетерпении ерзал на стуле, все пытаясь поймать паузу в нескончаемом монологе Виктора Борисовича. На этот раз он обрушился на Ираклия Лаурсабовича Андроникова, блестящего рассказчика, неутомимого знатока творчества Лермонтова. В то время на одном из каналов ТВ показывали изумительный фильм «Загадка Н.Ф.И.» Виктор Борисович трубил своим низким голосом на пониженных октавах, что никакой загадки вовсе не было и всем, и всегда было известно, кто такая Наталия Федоровна Иванова, одна из дам, которой симпатизировал М.Ю. и посвятил ей несколько стихотворений… Шкловский остановился, тобы набрать в легкие воздух, а я небрежно сказал:

- Виктор Борисович, у вас в тексте сценария небольшая ошибка…

- Что? – изумился Шкловский и уставился на меня так, словно видел впервые. – Какая?

- Вы пишете: «Питомец резвый Карабаха прядет ушами». А у Михаила Юрьевича – «Прядет ушьми».

Шкловский замер, уставился взглядом в потолок, потом тихо сказала:

- Вы правы… Я диктовал по памяти.

В этот момент я получил, возможно, самый главный урок в своей жизни.

Между тем Шкловский продолжал работать над сценарием. Чухрай никак не мог связаться с Параджановым. Мне звонил Виктор Борисович, и я мчался к нему. Ему нужен был не собеседник (какой из меня собеседник?) Ему нужен был слушатель.

Сейчас, спустя несколько десятилетий мне кажется, что я справился со своей скромной ролью. Однако это не спасло меня от позора и унижения…

… Однажды, набравшись наглости, я принес ему свою заявку на музыкальный сценарий, где главным героем была лошадь по имени «Персик». Виктор Борисович добросовестно прочел мои жалкие 10 или 12 страниц и вернул мне с запиской: «Слава, не оставляйте лошадь в пути. Пишите дальше». Понятное дело, я был вне себя от радости. Тем более, что в эти дни он подарил мне свою книгу «Тетива» с надписью: «Вячеславу Викторовичу Хотулёву от Виктора Шкловского. Я не люблю 1)Манна 2)Бахтина 3)Зархи 4)Козинцева и т.п. В.Ш. 23 августа 1972». Пунктуация сохранена. Некоторые пояснения. Томас Манн, выдающийся немецкий писатель, автор гениального романа «Доктор Фаустус». Бахтин – очень известный и талантливый критик времен расцвета журнала «Новый мир». А. Зархи – классик советского кино. В.Козинцев- классик советского кино.

- В России слово – всегда дело. Не верьте, Слава, тем, кто говорит, что дело это главное. Русская литература тем и сильна, только в России… - он остановился, задумался. – Только в России по большей части убивали за слово. Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин, Цветаева, Мандельштам, Гумилев. Пастернак, наконец…

Я еще не знал творчества Н.С.Гумилева. Пытался его читать и понял, что его поэзия очень далека от меня, что я не преминул сказать Шкловскому, на сей раз на правах собеседника.

- Выдающийся поэт. Он к вам придет позже (Как в воду глядел. – В.Х.).

И стал рассказывать, как он вместе с другими писателями пытался спасти Гумилева, когда 7 августа 1921 года, в день смерти А.Блока, Гумилева арестовали. Шкловский пришел к Горькому и рассказал об аресте поэта. Алексей Максимович сказал, что никому звонить не будет, потому что его заступничество вызовет только раздражение, мол, за стольких уже заступался… Он дал телефон Е.Д.Стасовой, старой большевички, соратницы Ленина. Она была секретарем ЦК партии большевиков, в 1921 году занимала высокий пост в Коминтерне. Шкловский позвонил Стасовой и рассказал о Гумилеве.. Елена Дмитриевна молча выслушала молодого писателя ( Шкловскому было 28 лет – В.Х.) и сухо ответила, что доложит Ленину. Очевидно, она доложила вождю пролетарской революции, потому что, со слов Виктора Борисовича, Ленин якобы написал резолюцию об освобождении Гумилева. Она была написана 25 августа, в тот день, когда Гумилева расстреляли в Бернгардовке, что в 12 километрах от Петрограда. Я написал «якобы», потому что этой записки Ленина никто не видел. Ее нет и в полном собрании сочинений Ленина.

… В 2009 году я снял два коротких, по 26 минут, фильма под общим названием «Рассыпающиеся звезды». Так называется одно из стихотворений Николая Степановича. Тогда я вспомнил слова Шкловского о том, что я приду к поэзии Гумилева. Мы снимали зимой в Бернгардовке. Это артиллерийский полигон длиной около 23 километров и шириной километра три-четыре. Там нет ни мемориала, ни памятных досок. Правда, у шоссе перед лесом установлена скромных размеров табличка: «Не входить. Стреляют». Никто не знал, когда она установлена. Если до 1953 года, тогда надо было писать: «Не входить. Расстреливают». Но, как известно, власть большевиков, расправляясь со своими подлинными и мнимыми противниками, процедуру расстрелов производила тайно. Мы вошли. И мы снимали. Место сплошь усеяно безымянными могилами. Здесь производились расстрелы с начала красного террора, то есть с сентября 1918 года, до 1953-го… Государство так и не удосужилось соорудить здесь мемориал или памятные доски. Кроме таблички «Не входить. Стреляют». Питерская общественность, общество «Мемориал» устанавливают здесь скромнейшие знаки скорби и памяти. На этом все заканчивается.

Преодолевая глубокие сугробы девственно нежного снега, мы добрались с аппаратурой до кирпичного здания без окон и крыши. Перед ним - большой деревянный крест. И табличка – о том, что здесь были расстреляны большевиками – «жертвы красного террора». 25 августа 1921 года здесь были расстреляны более шестидесяти человек, среди которых был и Гумилев. В газете «Петроградская правда» был опубликован список расстрелянных. Я привожу его в фильме своем. Заговор возглавлял 35-летний профессор Таганцев. Главной уликой для обвинения Гумилева стали деньги, найденные в его письменном столе. Их было 150 тысяч рублей. В обвинительном заключении было сказано, что деньги были собраны для организации контрреволюционного мятежа. Для справки. В августе 1921 года на 150 тысяч рублей можно было приобрести две буханки черного хлеба…

Могилы Гумилева, понятное дело, нет, и скорее всего, никогда не будет. Ибо среди огромного количества безымянных захоронений просто нет возможности найти останки выдающегося русского поэта.

В 1972 году, когда я общался с В.Б.Шкловским, я и не помышлял, что спустя время буду снимать неигровое кино и самым тесным и драматическим образом соприкоснусь с поэзией и трагической судьбой Николая Степановича Гумилева…

Шкловский же рассказал еще об одной знаменательной встрече с Горьким. Арестовали брата Шкловского и сослали его на строительство Беломорканала. Виктор Борисович кинулся за помощью к Горькому. После его возвращения в СССР в 1928 году, партия и правительство назначили его первым и главным писателем страны Советов. В его честь уже были названы улицы, города, корабли , пароходы. По первости к мнению Горького в Кремле прислушивались, и ему удалось многих людей спасти от ареста и расстрела. Но всему есть предел.

Алексей Максимович коллекционировал кузнецовский фарфор. Шкловский прихватил для подарка сервиз с заводским брачком, что особенно ценилось коллекционерами.

Горький подарок принял, выслушал Шкловского и надолго замолчал.

Потом сказал, не поднимая глаз:

- Вот вам телефон Ягоды. Звоните ему сами. Я больше могу.

Генрих Ягода, близкий родственник Я.Свердлова, был в то время руководителем ГПУ. Кто не знает - Главное Политическое Управление (ГПУ) стало наследником ЧК. А позже ГПУ превратилось в страшную аббревиатуру – НКВД. Ягода в 1936 году был расстрелян, на пост заступил Н.Ежов, расстрелянный в 1939, а уж после Ежова – Л. Берия, расстрелянный в 1953-м.

- Я позвонил Ягоде, – рассказывал Шкловский. – «Здравствуйте, товарищ Ягода», - сказал я. – « Это писатель Шкловский». «Здравствуйте, Виктор Борисович», - сказал Ягода, и мне стало не по себе. «Отпустите моего брата, он ни в чем не виноват», - сказал я. – «Отпустить я его не могу, это не в моих силах», - ответил Ягода, - «но я могу вас, товарищ Шкловский, включить в состав делегации на Беломорско-Балтийский канал, чтобы вы увидели, как труд на благо нашей родины перевоспитывает злейших врагов советской власти».

И Шкловский вместе с ведущими советскими писателями во главе с А.М.Горьким, отправился на Беломорканал. Позднее была выпущена книга массовым тиражом об этой поездке. В книге этой – имена талантливых и ярких писателей, подлинных « инженеров человеческих душ» ( выражение Сосо). Эта книга – одна их самых позорных и тяжких страниц в истории советской литературы. Но уместно ли сегодня о ней говорить с обличительным гражданским пафосом, когда сидишь за письменным столом и знаешь, что ночью за тобой не придут некие люди, и не уведут тебя на Лубянку? Как хорошо, а главное, безопасно быть смелым трибуном спустя десятилетия. Это я о себе…

Виктор Борисович продолжал:

- Я там увидел многих своих знакомых. Когда я встретил человека, с которым у меня были хорошие приятельские отношения, у меня вдруг потемнело в глазах. Сопровождавший нас высокий чин, по-моему, Фриновский, он был замом Ягоды, участливо спросил: «Виктор Борисович, вам плохо? Как вы себя чувствуете?» Я ответил: «Я чувствую себя как живая черно-бурая лисица в комиссионном магазине».

Эту историю пересказал в своей книге воспоминаний «Люди. Годы. Жизнь.» известный советский писатель И.Г.Эренбург. Во времена так называемой «оттепели» (термин Эренбурга) ею зачитывалась советская интеллигенция. Казалось тогда – вот оно и пришло, то самое откровение. Но, увы. Перечитав книгу, я с грустью понял, что она осталась в своем времени. Очевидно, у автора еще силен был страх перед временами ушедшими. И потому недомолвки, полуправда и умолчания вызывают недоумение, а подчас и раздражение. Но я не прокурор и не адвокат. И на том спасибо Илье Григорьевичу Эренбургу. Так вот, он пересказал эту историю с «чернобуркой», но почему-то постеснялся назвать автора необыкновенно смелой по тем временам реплики Шкловского…

… Наконец, приехал Параджанов. Я, по совету Чухрая, хотел его встретить. Но Сергей Иосифович отказался. Сообщил, что он хорошо знает писательский дом.

Мы сидели в гостиной. Стол был изящно сервирован под чай. Я чувствовал себя неловко, потому что мне не приходилось пить чай из таких изысканных чашек. Я судорожно вспоминал, как надо себя вести в таких случаях и потому сидел хмурый и, как говорят актеры, «зажатый». За столом была еще одна женщина, полная, улыбающаяся. Это была сестра Серафимы – Ольга Густавовна Суок, вдова Ю.К.Олеши.

Едва уселись за стол, Параджанов ткнув пальцем в мою сторону, спросил, не глядя на меня:

- А этот молодой человек?..

- Это Слава, наш редактор.

- Редактор? – изумился Параджанов. – Вы, Слава, будете редактировать Лермонтова, Шкловского и меня?

Я, наверное, густо покраснел, что мне не было свойственно, и угрюмо уткнулся в чашку.

- Сережа, вы позволите вас так называть? - с милой укоризной сказала Серафима Густавовна. - (Параджанов великодушно кивнул). Слава интеллигентный молодой человек, и он вовсе не виноват, что его нам назначили редактором.

Я в тот момент все же обратил внимание на слово «нам», но не подал виду. Все засмеялись, я тоже кисло улыбался, но вдруг почувствовал, себя более свободно. К счастью, обо мне все забыли, и Виктор Борисович начал свой монолог. За время нашего недолгого общения, когда меня принимали в этом доме, я заметил, он ни разу не повторился. Серафима бросала на него грозные взгляды, Ольга Суок мило улыбалась, а Параджанов рассматривал стены гостиной, увешанные картинами в тяжелом багете, графикой и фотографиями. На стене у двери висела большая фотография. На морском пляже сидели два человека в закрытых полосатых купальниках – огромный Маяковский и плотный, без шеи, Виктор Борисович. Они были сняты в профиль, прижавшись друг к другу спинами.

- Виктор Борисович! – громко сказал Параджанов в середине монолога Шкловского. – Вы спиной чувствовали гениальность Маяковского, или кроме мокрого купальника ничего не ощущали?

Казалось, Шкловский только и ждал этого вопроса…

… Вечером мы с Параджанов шли к метро «Аэропорт».

- Слава, приезжайте ко мне в гости. Но только на три дня.

Я с удивлением на него взглянул.

Сергей Иосифович продолжал, не глядя на меня:

- Больше трех дней вы меня не выдержите.

С тех пор я его больше не видел.

Больше я никогда не был в квартире Шкловских, потому что спустя несколько дней мне было отказано в доме. На самом верху, имеется ввиду ЦК КПСС, что-то произошло касательно Шкловского-Параджанова. У Параджанова начались неприятности, закончившиеся его арестом. Мне ничего не было известно, какие переговоры вел Чухрай на Старой площади (Сейчас там комфортно расположилась администрация Президента, а в советские времена там так же комфортно располагался ЦК КПСС. – В.Х.). Однажды Чухрая срочно вызвали к директору Мосфильма Н.Т.Сизову, большому, грузному ( а для меня и грозному) человеку с вечно недовольным выражением лица. Сизов сообщил Григорию Наумовичу, что работать с Параджановым нецелесообразно. Кто-то из нашего объединения любезно сообщил Шкловскому неприятную весть. А я об этом ничего не знал. И когда однажды я позвонил Виктору Борисовичу, трубку сняла Серафима Густавовна. Она была в ярости. Она с возмущенным презрением говорила, что я беззастенчиво пользовался их гостеприимством и вероломно их обманул, и чтобы я немедленно вернул сценарий. Он уже был написан и лежал на столе у Чухрая. Серафима ледяным голосом сказала, чтобы я как можно быстрее привез сценарий и оставил его у консьержки. И бросила трубку.

Последний раз я видел Шкловского в январе 1978 года в Доме кино, где его чествовали в связи с 85-летием. Я не осмелился к нему подойти, чтобы объясниться. Я понимал неуместность такого поступка. Я сидел в переполненном зале и сам был переполнен виной, обидой и еще чем-то огромным, несбывшимся, к чему я только прикоснулся и был безжалостно и справедливо исторгнут. Это вечер Виктора Борисовича был изумительным, ярким, наполненным искрометными текстами главного героя, была поразительная атмосфера причастности зала к великой культуре нашей страны, к ее блистательным страницам. Безвозвратно оставшимся в туманном, уже покрывающемся патиной прошлом. Виктор Борисович сидел на сцене с правой стороны в черном кресле. Зал стал аплодировать. Все поднялись и стоя аплодировали одному из корифеев советской литературы. Шкловский, потрясенный, буквально вскочил с кресла и… опрокинулся назад, спиной, вместе с креслом. Зал ахнул. Виктора Борисовича быстро подняли. Бережно усадили…

Так закончился этот вечер.

В декабре 1984 года Виктор Борисович Шкловский умер.

Хочу привести посвящение, предваряющее первую страницу изумительной книги «Тетива»: «С.ШКЛОВСКОЙ. За помощь, терпение, сомнения, догадки, переделки, за дни и месяцы труда спасибо, дорогая, день всегда короток, идем дальше. Виктор Шкловский».

ГЛАВА ВТОРАЯ.

МАТВЕЕВСКОЕ. ДОМ ВЕТЕРАНОВ КИНО.

АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА.

Мне чужд жанр «Тоска по ностальгии». В подобном контексте – ностальгия носит сугубо бытовой характер и даже отдаленно не перекликается с великой картиной А.Тарковского. Но вот пускать слюни по тем временам, когда лестницы не были такими крутыми, а женщины были молодыми и упругими – увольте!

… Когда-то наш Союз кинематографистов был щедр, богат и гостеприимен. Когда-то мы задавали тон в обществе, культуре, человеческих отношениях. У нас были превосходные дома творчества – в Юрмале (это Латвия), Пахре и Болшеве (Подмосковье), Дилижане (Армения), в красивейшей жемчужине Пицунде (Абхазия). Ничего не осталось. Как писал А.Твардовский: «В том нет моей вины, но все же, все же, все же…». Остался один Дом ветеранов кино в Матвеевском. Это в 20 минутах езды от метро «Киевская» или «Университет». Сегодня он стал последним приютом для одиноких кинематографистов, которым нужен уход и забота. Дом ветеранов кино перестал быть местом, где собирались и подолгу жили корифеи советского кино.

Иные времена, иные песни. Жизнь наша стремительно меняется ежемгновенно, не всегда в лучшую сторону, возникают новые приоритеты, иные моральные и культурные традиции и, смею сказать, да простят меня те, от которых нынче зависит судьба ДВК и Союза кинематографистов, сегодня уже нет ни киношного братства, ни Союза в том первозданном значении. Мне могут резонно и небезосновательно возразить, мол, и в прежние, советские, времена – была зависть, было доносительство и прочие вероломства по отношению к коллегам. Да, они были, и всегда будут, так уж устроен человек, и потому Христовы заповеди становятся все более актуальными, потому как человечество не поспевает за стремительным и чудовищным по своей скорости развитием цивилизации. Сегодня материальные приоритеты, не только у нас, но во всем мире, становятся наиглавнейшими. А значит, человек не становится лучше, чище, светлее... Он сегодня более энергичен и целеустремлен, иные его особи поражают своей неуемной энергией и напором. Многие из нас стали трудоголиками. Многим уже нет возможности остановиться, передохнуть. И подумать - а зачем живем, кроме того, чтобы набить холодильник? В этой бешеной круговерти забот и забегов в поисках лучшей жизни мир почему-то не становится лучше, а человеческие отношения теряют такие качества, как сострадание, добросердечие…

Конечно, все это риторика, возможно, не очень уместная.

И все же надо сказать искренне спасибо за то, что во времена грозных и тревожных перемен, что мы пережили в 90-х, иерархи нашего кино сохранили крошечный островок под названием «Дом ветеранов кино в Матвеевском».

Я туда часто наезжал – отдохнуть, поработать или просто выпить с друзьями и приятелями без строгого и справедливого домашнего надзора. Приезжаю и по сей день. Только уже нет тех, от одной встречи с коими – перехватывало дыхание – возникала иллюзия сопричастности к большому нашему кинематографу.

Лет пятнадцать назад я снял фильм «Поедем в Матвеевское». Это скромный памятник нашему Дому – каким он был в начале 21 столетия. Соавтором сценария был мой учитель Сергей Васильевич Комаров. Я к тому же его снимал. То была последняя прижизненная съемка выдающегося историка зарубежного кино, интеллигентного обаятельного человека. Сергей Васильевич не дожил трех лет до ста. Ему вручали «Нику» за достижения в кинонауке. Сюжет показали по телевидению.

На следующий день в столовой, где мы встретились, я сказал Комарову:

- Сергей Васильевич, мы вчера с женой смотрели, как вам вручали «Нику», слушали, как вы замечательно говорили. Моя жена от вас в восторге.

- Слава, - ответил Комаров, усаживаясь за соседний стол, - передай своей жене, что сейчас я для нее не опасен.

В свое время в столовой ДВК была два зала. Слева помещались гости и те, кто приехал отдохнуть или поработать. А в первом зале находились постояльцы-ветераны. И вот как-то я приехал, меня усадили за стол рядом с самоваром. Это было начало октября 1991 года. Впереди, ближе к выходу, расположились три потрясающие, в з р о с л ы е, женщины.

Для пояснения слова –«взрослые». В 2008 году я снимал фильм о театре киноактера. Во время съемок познакомился я с изумительной женщиной, народной артистской СССР Инной Владимировной Макаровой. Я организовал, что называется, выездную съемку на натуре и пригласил Инну Владимировну. Она задала мне замечательный вопрос: «Вячеслав, а там в з р о с л ы е артисты будут?»

… Так вот. За столом впереди меня сидели три взрослые женщины, и каждая из них, без преувеличения, - выдающаяся страница нашей культуры. Рина Васильевна Зеленая, народная артистка РФ, 88лет. Евгения Филипповна Кунина, дореволюционная поэтесса, 94 года и… Анастасия Ивановна Цветаева, 97 лет! Всего несколько дней назад я сумел приобрести ее книгу воспоминаний. Никогда ни у кого не брал автографов. Да, бывало, дарили мне книги и делали надписи. Это естественно, но чтобы подойти и попросить – что называется, не мой жанр. Микель-Анджело Антониони снял фильм «Блоу-ап». Там есть эпизод. Выступает жутко популярная рок-группа. Молодежь беснуется. После концерта один из музыкантов бросает в толпу свою гитару. Ее раздирают на куски. Одному парню досталась солидная часть инструмента. Он прижимает ее к груди, как самую священную реликвию. А, поостыв, уже на улице, выбрасывает ее… Мне кажется, выклянченные автографы – сродни этому куску от гитары.

Но впереди меня сидела Анастасия Ивановна Цветаева! И я, набравшись храбрости, подошел к их столу и сказал, что у меня есть ее книга воспоминаний, и я мечтал бы получить автограф.

Анастасия Ивановна выслушала, взглянула на меня бледно-голубыми глазами:

- Как вас зовут?

Вячеслав.

- А по отчеству?

- Викторович.

- Приносите книгу, Вячеслав Викторович.

На следующий день я принес книгу. А.И.Цветаева написала: «Вячеславу Хотулёву на добрую память о семье Цветаевых в очень старой России… Анастасия Цветаева». И ниже сделала приписку: «8 октября, канун дня рождения моей сестры».

… Летом 2014 года я путешествовал по Татарии. Всю жизнь мечтал попасть в Елабугу. И вот, когда представилась возможность, я с радостью согласился поехать туда с паломнической группой..

Но лучше бы я этого не делал…

Еще во ВГИКе весь наш курс увлекся поэзией Цветаевой. Почему-то мы читали стихи, перепечатанные на машинке. То ли в библиотеке все книги ее разошлись, то ли те стихи, которые мы читали, еще не дошли до нас в современных публикациях… Я был ошеломлен. Поражен странной, незнакомой для меня ритмикой, обилием знака «тире» и совершенно невероятной, до предела нервной строкой. Я до сих пор помню начало одного ее стихотворения. О Гамлете и Офелии. Меня еще тогда поразило, как она безоговорочно встала на защиту Офелии.

« На дне она, где ил

И водоросли…. Спать в них

Ушла, - но сна и там нет.

- Но я ее любил,

Как сорок тысяч братьев

Любить не могут!...»

Дальше не помню.

…Татарстан - прекрасный край, милые гостеприимные люди. Однако большинство экскурсий я почти не воспринимал, потому что все время думал о Елабуге, о последнем пристанище Марины, о том, как она ушла из жизни. Оказался очень симпатичный, чистый приветливый городок, сохранивший постройки 18 века. И вот нас повезли на кладбище. Заканчивался июль. Было тепло и спокойно, а я нервничал. Приехали. Этот кладбищенский угол давно стал одним из главных экскурсионных мест Елабуги. И мне это почему-то не понравилось. Почему-то мне стало обидно за Марину. За то, что несчастье в одночасье стало предметом досужих экскурсантов, в числе которых, увы, и я оказался.

Место предполагаемого захоронения. Береза из двух стволов с одним корнем. Заурядный памятник советских времен. Говорят, что когда сюда приехала Анастасия Ивановна, она без колебаний указала на эту раздвоенную березу, сославшись на детские воспоминания. Никаких научно-изыскательских работ никто не вел. И потому приходится довольствоваться эмоциональным свидетельством Анастасии Ивановны.

Потом приехали к небольшому свежевыкрашенному деревянному дому, в котором последние десять дней своей жизни провела Марина со своим 16-летним сыном. Две сверхскромные комнатки, чистенькие, прибранные, с толстым слоем экскурсионного провинциального налета. И коридор, или сени, как будет угодно, где и произошло несчастье. Говорят, что в последней ссоре ее сын Мур в ярости бросил: «Из этого дома кого-то из нас двоих вынесут вперед ногами». 31 августа 1941 года он ушел на субботник с хозяевами дома. А когда вернулся, увидел страшное… За гробом Марины шел сын и гробовщик, служитель кладбища. Я не знаю подробностей. Шла война. До мертвых никому не было дело, даже если эта мертвая – Марина Цветаева, изгой, несчастная 49-летняя женщина, исторгнутая обществом и коллегами по писательскому цеху… Мур вскоре уехал из Елабуги. За могилой никто не присматривал. Не до нее было. Так затерялось место последнего упокоения Марины. После знакомства с последним пристанищем Цветаевой я должен был представлять свою книгу и свой фильм под одним названием «Свет огня». Я не мог говорить и сказал всего одну фразу – «Благодарю вас за вашу любовь к Цветаевой, увы, слишком запоздалую».

… Встреча с Елабугой произошла спустя почти четверть века после моего знакомства с Анастасией Ивановной. Оно имело некое продолжение, навсегда оставшееся в моей памяти.

После того, как А.И.Цветаева сделала мне такую невероятную надпись на своей книге, я был взволнован и потрясен.

И потому только и мог сказать:

- Анастасия Ивановна, я вам так благодарен!.. Я хотел бы для вас что-то сделать, но не знаю – что.

Она внимательно на меня взглянула:

- Знаете что, Вячеслав Викторович… (Надо же! – запомнила). Глаза стали плохо видеть. Не могли вы придти к нам и почитать стихи?

И вот через пару дней я постучался в комнату к Анастасии Ивановне. Она жила вместе со своей старинной подругой Евгенией Филипповной Куниной. В те дни я еще ничего не знал о ней. У них в комнате находилась и Рина Васильевна Зеленая.

Анастасия Ивановна протянула мне книгу. Это были стихи Сергея Городецкого.

Я открыл наугад и стал читать:

«Должно быть, жизнь переломилась

И полпути уж пройдено,

Все то, что было, с тем, что снилось,

Соединилося в одно»…

Прочел до конца.

Анастасия Ивановна молча смотрела на меня, улыбалась, потом сказала:

- Да-да. Я помню. Это стихотворение Сережа нам с Мариной читал накануне первой империалистической. - Потом добавила: - Вячеслав Викторович. Вы читаете стихи, как поэт.

Я смутился, спросил:

- Анастасия Ивановна, здесь посвящение - «С.Крашенинниковой». Кто такая – С.Крашенинникова?

- Крашенинникова… Крашенинникова, - забормотала Анастасия Ивановна.

- Настя, ну, как же ты не помнишь Сонечку Крашенинникову? – с укоризной спросила Евгения Филипповна Кунина. – Это та самая Крашенинникова, которая пришла с револьвером (ударение она сделала на первое «о» - В.Х.) к Валерию Яковлевичу Брюсову. Он увидел револьвер и сказал: «Сначала выслушайте, а потом убейте».

Боже мой, я сидел рядом со «взрослыми» женщинами, которые были участницами и свидетельницами великой литературной жизни начала двадцатого века!.. Они, очевидно, уже забыли, что было полчаса назад, но они хорошо помнили то, что было во времена их молодости. Так восстанавливается связь времен, так оживает и моя память, хотя я появился на свет на полвека позже…

Евгения Филипповна прожила долгую жизнь, Она умерла в 1996 году. Ей было 99 лет, как и Анастасии, которая тоже год не дожила до столетия. Сейчас, кроме въедливых литературоведов, никто не знает, какой прекрасной поэтессой была Е.Ф.Кунина. Ибо она всегда сознательно находилась в тени тех, кого обожала и почитала. А между тем у нее есть прекрасные строки:

«Уйду – забудут облик мой,

Обычай и повадки.

И эхо – тень души живой –

Останется в тетрадке».

Вскоре Цветаева и Кунина уехали из Дома ветеранов кино. Больше я их никогда не видел. Но мы подружились с Риной Васильевной, и пока она жила в Матвеевском, я часто сопровождал ее в прогулках по нашему небольшому парку…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

АГЕНТСТВО ПЕЧАТИ «НОВОСТИ».

«ДНЕВНИК РЕВОЛЮЦИИ». ГЕНРИХ БЁЛЛЬ.

АНДРЕЙ ДОСТОЕВСКИЙ.

Страстной бульвар, возможно, одно из самых чудесных мест в центре Москвы. Уже давно нет Страстного женского монастыря. На этом месте – здание издательства «Известий». Рядом стоял старинный, начала 19 века, двухэтажный желто-белый дом – «Дом Фамусова». Тот самый, где происходило действие бессмертной комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума». В нем жил мой приятель, редактор на телевидении, красавец Миша Смоляницкий. Я приходил к нему, в огромную коммуналку, иногда с бутылкой портвейна. Культурная общественность Москвы забеспокоилась, когда прослышала, что дом, Фамусова снесут. Тогдашний хозяин Москвы с деловой фамилией – Промыслов - успокоил не в меру нервную московскую интеллигенцию, а потом дом ночью снесли «подчистую». Так расчистили к утру площадку от строительного мусора, что все ахнули, будто этого дома здесь «никогда не стояло».

Страстной бульвар остался, уютный, зеленый, весьма располагающий к лени и ни к чему не обязывающим мечтаниям… Я как-то шел пешком от Пушкинской площади в библиотеку Эйзенштейна, что на Каретном ряду, и спустя много лет снова вышагивал по Страстному. Увидел много нового и интересного. Сначала – Александр Трифонович Твардовский. Он стоял в мятом плаще, засунув руку в карман брюк – неожиданный, печальный и трезвый. Перед ним высилось здание, где жил С.В.Рахманинов, а ныне в нем находится Комитет по телевидению и печати. Мне всегда было интересно, что этот комитет печатает… С другой стороны здания - журнал «Новый мир». Не потому ли так печален был Александр Трифонович, что те далекие времена жесточайшей цензуры, гонений, психушек и тайных кухонных сборищ были невиданным расцветом русской литературы? Парадокс этот пока никто толком объяснить не смог. Но все это – досужие размышления. Твардовский стоит и тоскует. А через сто метров удобно расположился Сергей Васильевич Рахманинов. Тоже вроде не зря он здесь навечно уселся. Но совсем странно в конце бульвара, у самой Петровки, видеть Высоцкого, с гитарой за спиной и с раскинутыми в стороны руками. Что он здесь делает? Как он здесь оказался? То мне неведомо.

А меж трех замечательных скульптур, как и полагается паркам мегаполисов, уютно расположились парочки, пожилые люди, бомжи и гастарбайтеры. Одна тетенька, очевидно, из Средней Азии, сторожко спала на лавочке, обнимая большие черные баулы.

Спасибо тебе, Страстной бульвар, за твою зелень, твою московскую эклектику и твое подлинно московское гостеприимство!

После окончания ВГИКа я часто здесь бывал – с девушками и друзьями, а иногда с бутылкой портвейна «три семерки». Дело в том, что в этом рахманиновском здании долгое время находилось Агентство печати «Новости». Меня туда буквально за руку привел мой мастер – профессор Николай Алексеевич Лебедев. Сегодня его имя известно небольшой стае пожилых киноведов и тех, кто у него учился. Я – из их числа.

Н.А.Лебедев в советские времена был крупнейшим историком советского кино, долгое время, еще до войны, занимал пост ректора ВГИКа. Очевидно, С.М.Эйзенштейн, преподававший в то время, недолюбливал Лебедева. Как-то он про него сказал:

«Лебедев – как высокая привокзальная пальма. Красивая и никому ненужная». Он был замечательным руководителем курса. Высокий, седой, строгий и несколько суховатый в общении. И вот после защиты диплома он привел меня в АПН, в только что созданную главную редакцию теленовостей, где я прослужил пять лет и объездил чуть ли не всю страну в командировках и экспедициях.

Мы снимали киносюжеты для зарубежных телекомпаний, показывая советскую жизнь исключительно с позитивной стороны. Редакцию возглавлял необыкновенно интересный человек – Георгий Никитович Большаков. Когда я пришел в редакцию, ему было 42 года. Он был полковником КГБ и долгое время работал резидентом в Нью-Йорке под прикрытием должности – главного редактора журнала «Совьет лэнд», наподобие журнала «Америка», издававшегося когда-то у нас. Он дружил с семьей Кеннеди, особенно теплые отношения у него были с Робертом. Он часто бывал у него дома. Во всяком случае, Большаков показывал мне фотографию, на которой была изображена многочисленная семья Кеннеди и среди них – обаятельный с чуть вьющимися седоватыми волосами советский разведчик.

Когда начался Карибский кризис, и по приказу Хрущева наши умудрились разместить ракеты с ядерными боеголовками на Кубе, американцы жутко испугались. Еще бы! - в пятнадцати минутах полета от центра самой мощной цивилизации в мире – ядерное оружие русских. Мне думается, именно тогда мир понял, что неуязвимых больше нет…

Американский самолет-разведчик снял наши ракеты уже на готовых стартовых площадках. Ракеты были нацелены на США. Фотографии легли на стол президенту Джону Кеннеди. Наш посол в США Н. Добрынин клятвенно заверял, что это провокация и никаких советских ракет на Кубе нет и быть не может. Роберт Кеннеди пригласил к себе Большакова. По крайней мере, так рассказывал Георгий Никитич.

- Жорж, скажи мне прямо, как твоему другу, стоят ли ваши ракеты на Кубе?

- Нет, Роберт, ракет там нет и никогда не будет, - твердо, убедительно, глядя честными глазами на младшего брата президента США, отвечал Большаков.

- А это что? - Роберт показал фотографии главному редактору журнала «Совьет лэнд».

… В течение 24 часов Большаков был выдворен из США.

По своей натуре, повадкам, манере и стилю поведения – он был лидер. Красив, умен, обаятелен, талантлив, артистичен. У Большакова был только один недостаток – исконно русский. Впоследствии он стал причиной его бесславной отставки с поста главного редактора.

Вот к такому начальнику я попал на работу. Он был вальяжен, блестяще знал «американский» язык. И еще у него был дар пластической пародии. На праздниках, днях рождения, когда вся редакция собиралась вместе, Большаков так точно и выразительно изображал походку сотрудников, особенно женщин, что стоял хохот. Некоторые наши дамочки все же обижались. Да и было кому обижаться! Бытовала в то время шутка: «В Москве перекрыли центр города. В АПН – родительское собрание». В нашей редакции работала Юла Хрущева, в ту пору она была Петровой, по мужу. Я пришел в редакцию в 1964 году. В октябре сняли Хрущева. И в этот день Юла сидела за своим столом, уткнувшись в столешницу, и к ней никто не подходил. Она была дочкой Леонида, сына Н.С.Хрущева. Он погиб во время войны, и Хрущевы, Нина Петровна и Никита Сергеевич, удочерили свою внучку.

Света Козлова – дочь Е.А.Фурцевой, жена сына некогда второго человека в государстве - Фрола Романовича Козлова. Светка училась на факультете журналистики в МГУ. Мы с ней по-приятельски общались, она мне давала читать странички их своей будущей дипломной работы. В то время, в 1965 году, главный режиссер театра сатиры Валентин Плучек поставил «Женитьбу Фигаро». Москва ломилась на спектакль. Люди ночами стояли в кассу, чтобы достать билет. Спекулянты при входе называли бешеные цены. В спектакле были заняты: 24-летний Андрей Миронов, А.Ширвиндт, Т.Пельтцер, В.Васильева, З.Высоковский. Говоря современным журналистским сленгом – все звезды театра Сатиры. Я Светлане робко сказал, что мечтаю посмотреть спектакль. На следующий день она принесла мне красную, очевидно, в коже, книжицу. Внутри было написано – «министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева». Наказав никому в руки ее не отдавать, Светлана сказала, чтобы я показал книжечку администратору. Что я и сделал. Администратор, увидев пропуск министра культуры (зачем Фурцевой понадобился пропуск – уме не приложу. Ее и так все знали в лицо. – В.Х.), - увидев пропуск, «админ» строго спросил: « Откуда это у вас?». Я нагло ответил: «А вам какое дело?». - «Извините», - испуганно произнес мужчина в окошке и протянул мне контрамарку. Кто еще у нас работал? Марина Сулицкая, дочь министра профтехобразования. Надя Ежова, дочь посла… А ниже этажом некоторое время работала Галя Брежнева, тогда еще худенькая женщина с низкими бедрами. Нина Буденная, дочь знаменитого конского маршала С.М.Буденного…

Вот в такую компанию я попал, сын инженера-электрика, прошедшего первые тяжелые месяцы войны, побывавшего в плену, а потом и в ссылке в Красноярском крае, и матери - домохозяйки…

Приближался 1967 год – 50-летие советской власти. В АПН вместе с прогрессивным человечеством лихорадочно готовились. Вскоре выяснилось, что меня тоже причислили к прогрессивному человечеству. Где-то наверху, скорее всего в ЦК КПСС, приняли решение снять для чехословацкого телевидения цикл небольших фильмов, посвященных дате. Большаков назначил меня ответственным за этот цикл. Я предложил снять небольшие сюжеты, соответствующие тем событиям, которые происходили в течение 1917 года. Так появилось название «Дневник революции». Я развил столь бешеную деятельность, что меня впору было останавливать, а иные коллеги и пытались это сделать. Но Большаков меня поддержал. Однажды я позвонил во Владимир в однокомнатную квартиру на первом этаже пятиэтажки, где жил одинокий и очень старый Василий Витальевич Шульгин. Тот самый монархист, который присутствовал при подписании отречения от престола Николая Второго. А телефон его я раздобыл у старого большевика И. Губермана. Губерман вместе с Лениным возвращался в Россию в пломбированном вагоне в апреле 1917 года. И.Губерман любезно меня принял. Ему тогда уже было под девяносто. Он подробно и долго рассказывал о том, как они возвращались. Я предложил его рассказ записать на магнитофон. И сняться в нашем фильме. Он, подумав, отказался. Еще велик был страх… Да и я хорош! По молодости, а скорее всего по глупости, я не записал его монолог, после нашей встречи.

Итак, я позвонил В.В.Шульгину. Ни волнения, ни трепета оттого, что я говорю с человеком, знавшим последнего русского царя, у меня не было. Я с некоторым налетом журналистского цинизма делал свою работу. Разговор закончился ничем. Он категорически отказался сниматься. Но разговор был! Вскоре мне пришла в голову еще более безумная затея: взять интервью у Александра Федоровича Керенского. Он жил в США. Ему было 86 лет. Большаков загорелся, доложил Б.С.Буркову, известному политическому журналисту, возглавлявшему тогда АПН. После этого возникла угрожающая пауза. Я в страхе думал: все, п…ц, уволят меня к чертям собачьим. Но вот меня вызвал Георгий Никитич, протянул листок бумаги. На нем был телефон корреспондента АПН в США Г.Боровика.

- Иди, звони по «вертушке» из кабинета Буркова – приказал он.

Генрих Авиэзерович Боровик был в то время молодым энергичным журналистом. Его репортажи о встречах с Э.Хемингуэем сделали ему большую популярность. Теперь он изменил отчество, стал «Аверьянович». Скорее всего, потому что трудно произносить отчество… Я позвонил. Он напугался. Какой-то Хотулёв, звонит по «вертушке»… А где указания сверху? Вскоре оно, очевидно, поступило. Боровик встретился с Керенским, взял у него интервью, но нам его не отдал. Иногда Генрих Авиэз… , пардон, Аверьянович вспоминает, каких трудностей ему стоило уговорить одного из творцов февральской революции 1917 года уговорить, чтобы встретиться с ним, что называется, на свой страх и риск…

… Так или иначе «Дневник революции» был снят. У нас была очень сильная операторская группа, состоявшая из выпускников ВГИКа. Я работал с одним из них – Юрой Спильным. И вот по решению Правления АПН я, 26-летний парень, еду представлять наш фильм в Прагу. На вокзале меня провожала мама.

Она стояла со скорбным видом у вагона в своей старой, местами вытершейся шубе, из черной, в завитках, каракульчи:

- Ты, Славка, там поосторожней.

Ей казалось, что я пускаюсь в путешествие, полное опасностей для ее сына.

Я вошел в вагон, в купе «СВ». Я и сейчас в нем не езжу, а тогда я впервые попал в такую роскошь. Перед поездкой Большаков многозначительно сказал, что к поезду подойдет человек с посылкой, и чтобы посылку эту я берег, как «зеницу ока». За десять минут до отхода в купе вошел огромный мужик в меховой шапке (стоял февраль) и в белых фетровых сапогах.

- Кто здесь Хотулев? – строго спросил он, сделав ударение на «у».

Я в кино работаю несколько десятилетий. Снял более 30 неигровых картин. Но до сих пор не смог некоторых приучить правильно произносить мою фамилию. Очевидно, оттого, что не умею снимать популярное кино, а то что делаю, скорее всего, не показывают там, где приходит эта самая популярность. А если серьезно, я весьма далек от «медийности», и потому смирился, и лишь терпеливо поправляю тех, кто пытается меня переиначить…

- Кто здесь Хотулев?

- Хотулёв, это я, - я встал и зачем-то поклонился.

- Вот посылка (он поставил передо мной внушительный картонный ящик), вот документы. В Праге вас встретят.

- А что в посылке?

- В посылке, товарищ Хотулев (теперь было ударение на «о»), важный стратегический груз. Не вздумайте открывать.

- Хотулёв, - снова поправил я уже в некотором раздражении.

- Неважно. Главное, чтоб довезть в цельности и полной сохранности. Если пропадет, хоть одна бутылка или банка!.. – он свирепо на меня посмотрел и погрозил пальцем так, что мне стало не по себе.

Он протянул мне пачку документов и исчез. Оказалось, я должен был передать представительский груз для нашего посольства. Я открыл коробку. Там стояли бутылки водки с незнакомыми для меня наклейками и штук двадцать банок с черной игрой.

Мой сосед по купе, покачав голой, что-то пробормотал, вроде: «И кому доверяют!..»

На границе вошли люди в форме. Я с интересом их разглядывал. Пока меняли колеса для более узкой колеи, пограничники и таможенники тщательно проверяли контингент.

- Чей груз?

- Мой, - ответил я, - разглядывая еще не виденные мною погоны.

- Что везем?

- Водку, черную икру.

- Сколько?

- Водки, бутылок 20-25, я не считал, ну, и штук двадцать банок черной икры.

- Откройте.

Я открыл. Они заглянули в короб и переглянулись. Такого улова у них, отродясь, не было

- А это… Документы имеются?

- Ах, да! Простите, пожалуйста, - я с невинным видом протянул им бумаги.

Мужчина, смотревший мой первый в жизни загранпаспорт, бросил на меня взгляд, полный ненависти, второй в это время пересчитывал содержимое короба и сверялся с документами.

- Ч-черт знает что! – буркнул один из них.

За ними с силой захлопнулась дверь.

С той поры у меня было несколько десятков загранпоездок. Я ездил и как режиссер, и как турист. В советские времена в каждой группе находился человек, который незримо наблюдал за порядком. Почти никто не догадывался, кто выполняет спецзадание. Но иногда этот человек заранее предупреждал таможенников о незаконном грузе, который туристы пытались провезти, для того, чтобы чувствовать себя за границей более свободно. Это были и банки с икрой, и водка, а более смелые и отчаянные, под страхом суровых кар, умудрялись провозить и валюту. А кары были действительно жесточайшие. Вспомнить хотя бы расстрел Рокотова в 1962 или 63 году, за валютные операции. То есть за то, что сегодня сделало бы ему и славу и богатство, и он был бы одним из самых уважаемых людей на приемах в Кремле… Когда в конце восьмидесятых я с группой мосфильмовских коллег ездил в турпоездку в Венгрию, из соседнего вагона пограничники вывели бледного взлохмаченного мужчину. В окно я видел, как он с отчаянием оглядывался на наш уходящий поезд, а его, крепко держа под руки, куда-то вели. Ухищрения были самые разные. Иногда провозили старые драгоценные монеты, которые прятали в тюбики с зубной пастой. Популярным среди туристов был один анекдот, рассказчик которого клятвенно уверял, что это была святая правда. Будто один уже опытный турист, знавший про стукачей, вел себя в поезде довольно вальяжно, позволяя всяческие намеки. Ну, в Бресте, его стали шерстить. И делали это очень подробно. Дошла очередь до большого, помятого тюбика с зубной пастой. Тут же в купе вошел его товарищ по поездке и с интересом стал смотреть, как тюбик стали раскручивать с обратной стороны, и вскоре в пасте обнаружили небольшую упаковку. Усмехаясь, мол, мы знаем все ваши уловки, таможенники медленно, наслаждаясь предстоящим эффектом, стали упаковку развертывать. Там лежала бумажка. Они ее развернули. На ней было написано: «Горячий привет нашим доблестным советским таможенникам». В этот момент самым интересным зрелищем было лицо товарища по поездке…

Есть еще одна история, но скорее всего – анекдот. Приехала наша туристическая группа в Париж. Как водится. после расселения общее собрание. Вдруг Рабинович поднимает руку и задает вопрос: « А как сказать по-французски «Я хочу попросить политическое убежище?». Один из присутствующих произнес: « А вам это зачем?». «Да я просто хотел узнать, кто у нас главный…»

Впрочем, и со мной был случай, к счастью, завершившийся «хэппи-энд». В середине восьмидесятых я с делегацией «Мосфильма» оказался на Кубе. Делегацию возглавлял мужик, занимавший какую-то высокую должность в райкоме партии нашего Гагаринского района. Едва прилетели в Гавану, он тут же мне позвонил и сказал,

Нравится краткая версия?

Страница 1 из 1