Блаженные Паолинцы

Автор Tatiana Kouznetsova

Сицилия. Тысяча шестьсот девяносто восьмой год. Шевалье дон Раймондо Альбамонте из семьи герцогов Мотты совершает ужасное преступление – он хочет завладеть состоянием и титулом своего погибшего на войне брата. Одной студеной январской ночью вдова брата и его новорожденный сын в попытке спастись бесследно исчезают в дебрях улиц Палермо. Дон Раймондо, так и не найдя их, надеется, что они умерли.
Но шестнадцать лет спустя он обнаруживает у себя в кабинете леденящую душу записку: «Изощренные стрелы сильного с горящими углями дроковыми. Хранит господь простодушных. Господь разрешает узников. Господь поддерживает сироту, а путь нечестивых извращает. Помни об Эмануэле.» Как она попала сюда? И кто ее написал? Кто проведал о страшном прошлом герцога? Уж не то ли загадочное братство Блаженных паолинцев, о котором ходят настойчивые слухи? Верят, будто народные мстители и впрямь существуют. Они тверды духом, неуловимы, беспощадны. За них говорят их деяния. Они встают за слабых и обездоленных. Они есть карающая длань против самодурства власть предержащих.
И кто этот Бласко Кастильонский, этакий рыцарь былых времен, который объявился в городе неизвестно откуда?
Дон Раймондо и таинственные мстители вступают в смертельный поединок. На стороне дона Раймондо власти, королевское правосудие, городская знать, а прежде всего самый хитрый, самый дерзкий и беспринципный сыщик Маттео Ло-Веккьо. На стороне Блаженных паолинцев ремесленники и батраки, мастеровые и прачки – простой люд, город Палермо, его улицы и проулки, его безлунные ночи, его таинственные тени, его катакомбы.
Безжалостные деяния и интриги чередуются с неожиданными поворотами судеб некоторых горожан, дона Раймондо, Бласко Кастильонского, герцогини донны Габриэллы и прекрасной Вьоланте, и не последнюю роль в этом играет, конечно же, любовь.
Роман можно смело поставить в один ряд с «Тремя мушкетерами», «Графом Монте-Кристо», «Парижскими тайнами», назвав его последним звонким отголоском галантно-приключенческого романа времен, когда бушевали сильные чувства и романтичность рыцарства.

• Язык: Русский
• Издатель: Tektime
• Дата выпуска: 29 февр. 2024 г.
• ISBN: 9788835462729

Предварительный просмотр книги

Луиджи Натоли

Блаженные паолинцы

Роман

Перевод с итальянского Т. Кузнецовой

Название на языке оригинала: «I beati paoli».

Роман.

Автор: Луиджи Натоли.

Перевод с итальянского Т. Кузнецовой.

Все права защищены.

© ‒ Т. Кузнецова (перевод, оформление и верстка), 2024 г.

CC0 ‒ общественное достояние (текст оригинала).

Издательство Тектайм.

Источники:

Изображение 01: Лицензия СС0 – Public Domain, автор Linnaea Mallette. Источник: https://www.publicdomainpictures.net/it/view-image.php?image=262135&picture=maschera-d39oro

Изображение 02: Лицензия СС0 – Public Domain, обложка создана при помощи ресурсов Freepik.com (image:freepik.com). Источник: https://it.freepik.com/vettori-gratuito/design-classico-della-bandiera-blu-del-bordo-della-cornice-floreale-dorata_27250518.htm

Шрифт 01: Bergamasco. Лицензия - бесплатно для личного и коммерческого пользования. Автор: Д. Антонов (Brand new serif font by Dimitri Antonov and Blue Curve Designstudio Free For All). Источник: https://www.behance.net/ed67b3fc.

Шрифт 02: Peter Ivanowitsch. Лицензия SIL Open Font Licence 1.1 – бесплатно для личного и коммерческого пользования. Автор: Peter Wiegel. Источник: https://www.1001fonts.com.

Шрифт 03: Forum. Лицензия SIL Open Font Licence 1.1 – бесплатно для личного и коммерческого пользования (SIL OPEN FONT LICENSE Version 1.1 - 26 February 2007). Автор: Denis Masharov. Источник: https://fonts.google.com.

Шрифт 04: Marck Script. Лицензия SIL Open Font Licence 1.1 – бесплатно для личного и коммерческого пользования (SIL OPEN FONT LICENSE Version 1.1 - 26 February 2007). Автор: Denis Masharov. Источник: https://fonts.google.com.

На настоящее произведение (перевод) распространяется законодательство об авторских правах.

Все права относительно ссылок, копирования в каком бы то ни было формате, использования иллюстраций, таблиц и прилагаемого программного обеспечения для радио-звуковой и телевизионной трансляции, аналоговой или цифровой записи, публикации и распространения в сети Интернет защищены, включая использование частичное. Копирование настоящего произведения, включая частичное либо электронное, допускается единственно и исключительно в установленных законодательством пределах и подлежит выдаче письменного разрешения переводчика.

Нарушение настоящих прав влечёт за собой наложение санкций, предусмотренных российским и международным законодательством.

Использование в издании наименований общего характера, торговых наименований и зарегистрированных торговых знаков, даже если они распознаваемы не точно определенно, не означает, что данные знаки не защищены соответствующими законами и правилами.

Оглавление

Пролог

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Часть первая

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Часть вторая

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Часть третья

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Часть четвертая

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Эпилог

Пролог

Глава I

Вечером двенадцатого января тысяча шестьсот девяносто восьмого года за два часа до «Аве Марии» на площади Королевского дворца собралась великая разномастная колыхающаяся толпа; народ теснился за рядами испанских пехотинцев, выстроившихся между двумя бастионами, возведенными кардиналом Тривульцио, и памятником королю Филиппу IV [001]. Перпендикулярно линии солдат спиной к испанским военным казармам [002] выровнялись три кавалерийских эскадрона — сброд из неместных вояк, которых по привычке называли бургундами.

Около памятника на небольшом свободном пространстве возвышался деревянный помост, покрытый роскошным бархатом кармазинно-зеленого цвета, его короновала ложная деревянная высеребренная балюстрада, на которой играла светотень.

Вдоль балконных дверей Королевского дворца тянулась наружным висячим коридором длинная лоджия с железными перилами, увешанная гобеленами; на стенах между дверными проемами тоже висели гобелены и создавали впечатляющую картину. Несмотря на январский холод, все стеклянные балконные двери были распахнуты, и в проеме каждой из них просматривались высокие канделябры со свечами, готовыми осветить церемонию; дверь в самой середине, расположенная над огромным мраморным орлом, простиравшим крылья над аркой главных ворот, была покрыта широким балдахином из пурпурного бархата, украшенным длинной позолоченной бахромой, в его центральном овале был изображен герб испанского короля, а под ним герб его высочества дона Педро Колон де Португаль де ла Куэва Энрикеса, великого наместника и верховного губернатора Индий по праву наследства — поскольку он был потомком Христофора Колумба [003], — герцога Верагуаса и Веги, маркиза Джамайки, графа Хельвеса и Вилламико, маркиза Вильянуэвы-дель-Арискаль, господина Торрекемады, аламедских земель, Аламедильи и, наконец, вице-короля и главного правителя королевства Сицилии от имени его величества Карла II. Под балдахином стояли два высоких, напоминавших троны, кресла, вдоль лоджии выстроились ряды сидений и табуретов, явно ожидавших, когда их займут.

Таких же помостов как тот, что возвышался около памятника Филиппу IV, в городе было возведено еще два: один перед дворцом претора близ великолепного фонтана; второй на Приморской площади напротив древнего Стери [004] знатной и славной семьи Кьярамонте [005], в котором располагалось Святое присутствие; но вокруг тех помостов почти никого не было, по крайней мере, на этот час, поскольку весь любопытствующий и охочий до празднеств народ Палермо сбежался на площадь Королевского дворца, где зрелище было более торжественным, поскольку там присутствовали вице-король с вице-королевой и знать.

На самом деле речь шла не о зрелище, а об официальной церемонии.

Годом раньше, двадцатого сентября, после того как улеглась распря между Францией и Испанией [006], в Рейсвейкском замке в Голландии по всей форме и надолго подписали мир. Оглашение мира, о котором объявил мадридский двор, происходило именно тем январским днем разумеется без особого рвения. Проходило оно с соблюдением всех формальностей, которых требовал церемониал, то есть оглашал мир знатный господин дон Винченцо Перино, глашатай славнейшего Палермского сената, суда королевского достояния и Святого присутствия, оглашение проходило в установленных местах при regis personantibus tubis, то есть при звучании королевских фанфар. И к двадцати двум с половиной часам по итальянскому времени [007] со стороны Кáссаро действительно донеслись звуки фанфар, дудок и литавр, толпа всколыхнулась, и все головы повернулись в сторону звуков. В тот же момент лоджия Королевского дворца заполнилась знатью, его высочество и вице-королева с должной величественностью уселись в кресла под балдахином. По мере приближения звуков заполнявшая площадь толпа расступалась, чтобы пропустить конный кортеж глашатая; поскольку во время этой церемонии падения испанской монархии торжественность и признанные исключительные права подчеркивались особо, господин глашатай, не удовольствовавшись простым «доном», сам приписал перед своим титулом в «грамоте» о состоявшемся оглашении эпитет «знатный».

Возможно, он был прав; если идея знатности в социальном смысле ассоциируется с переходом наследия от отца к сыну, то семья Перино была знатной. Должность городского глашатая являлась привилегией его рода с пятнадцатого века и оставалась за ним по наследственному праву в течение четырех веков. И помпа, с которой семья исполняла свои обязанности, со временем возрастала.

Перед знатным господином Винченцо Перино ехали верхом городские музыканты: сначала дудки, потом литавры и барабаны, последними шли фанфары. Литавры были чем-то вроде мавританских барабанов; у каждого музыканта их было две, по одной с обеих сторон седла, и музыкант ударял в каждую литавру попеременно или в обе разом. За фанфарами ехали городские коннетабли с жезлами в руках, булавоносец в красной накидке с палермским орлом на груди и на спине, за ним знаменосец с городским знаменем из алого шелка с золотыми кистями и коронованным золотым орлом; наконец ехал сам дон Перино со скрученным в трубочку указом в руке, с серьезным и торжественным выражением на лице.

Кортеж пересек Дворцовую площадь и остановился около помоста; господин дон Винченцо Перино сошел с коня, взошел на помост, снял шляпу, трижды поклонился в сторону вице-короля, вновь надел шляпу и развернул листок, на котором был отпечатан указ. В тот же момент протрубили фанфары; все глаза устремились на глашатая, все рты закрылись в молчании, и над толпой прокатились высокопарно скандируемые слова, предвещавшие мир и молившие о небесном благословении.

Надо сказать, что только те, кто стоял в первых рядах смогли расслышать эти слова; до вице-короля и до знати доносились лишь отголоски, а до тех, кто стоял в отдалении не доносилось и того; они видели только жесты, которыми глашатай сопровождал чтение, но их это не заботило; толпа собралась, чтобы посмотреть на парадное убранство, на солдат, на знать; до мира им дела было мало. Все эти войны были так далеко! А этот мир не уменьшал непомерных налогов и не увеличивал количества зерна, необходимого для выпекания булки приличного веса по подходящей цене.

Тем временем фанфары трижды протрубили, солдаты выстрелили холостыми залпами, бургунды подняли к небу мечи; после чего дон Винченцо Перино сошел с помоста, сел на коня, его кортеж вновь пересек Дворцовую площадь и отправился повторять прочтение на остальных двух помостах. Толпа потекла следом. Вице-король с вице-королевой вернулись в дворцовый зал; бóльшая часть знати тоже удалилась, кое-кто задержался в лоджии, блуждая взглядом по площади; пехотинцы вернулись в казармы, бургунды выехали через Новые ворота и по пригородной дороге отправились в свою казарму при норманнском замке Куба [008]; на площади там и тут остались разрозненные кучки, ожидавшие, когда будут проезжать великолепные кареты знати, возвращающейся с церемонии.

Смеркалось.

И явился взору один из тех закатов на кристально чистом и сияющем небе, которые можно увидеть только в Палермо. За остроконечной и иссушенной горой Куччо небо казалось золотым, но кверху розовело и на самой высоте розовый цвет перетекал в нежный фиолетовый оттенок. Пирамидальный шпиль Новых ворот [009] казался золотым, золотыми были четыре башни кафедрального собора и колокольни; золото словно отражалось в воздухе и в закате. Кое-кто из господ выезжал из Королевского дворца верхом и принимался затейливо гарцевать на красивом коне; другие не увлекались конными упражнениями и предпочитали передвигаться в портшезах со свитой слуг и рабов, а дамы портшезам предпочитали кареты. Кареты большие как комнаты, расписанные цветами, арабесками, амурами, эмблемами, роскошно вызолоченные, со шторками из тончайшего шелка на окошках, увенчанные пятью султанами похожими на пять облачных хлопьев, сорванных с неба, в упряжке было четыре или шесть одномастных лошадей с длинными хвостами, завитыми гривами, украшенных лентами; сбруя на них была кожаная с серебрением, на головах богатые плюмажи из тончайших перьев. На козлах, покрытых тканью наподобие бархатного чепрака с изображением позолоченного или лакированного посеребренного семейного герба, возвышался кучер в такой ливрее, которая заставила бы покраснеть от стыда наполеоновских генералов в их роскошнейших мундирах; а рядом с каретой около окошек и позади бежала гурьба лакеев, стремянных, скороходов.

Выезд этих карет уже сам по себе был шикарным и великолепным зрелищем, он манил и собирал толпу любопытных, которые, будучи не в состоянии заиметь такие кареты, довольствовались разглядыванием чужих с неким скрытым чувством гордости за город.

Одним из последних вернулся из лоджии в большой дворцовый зал, где слуги его высочества подавали закуски, молодой шевалье утонченного и болезненного вида с чуть слишком серьезным выражением лица. Звали его дон Раймондо Альбамонте. Ему не было еще и тридцати; он был высок ростом, худ, судорожен; лицо его было бледным, на нем словно залегла мрачная тень, которая могла показаться печалью, если бы некие внезапные сполохи в глазах не заставляли подумать об отдаленных молниях на затянутом тучами небе. Тонкие губы едва вырисовывались, и рот казался скорее длинной еще не зажившей раной; над ртом темным пятном лежали редкие коричневатые усики, руки и ноги казались девичьими, его белейшие, маленькие, тонкие, заостренные пальцы с розовыми овальными ногтями путались в тончайших кружевах манжет и почти утопали в них. Дон Раймондо, казалось, этого и хотел; его жесты были намеренно мягкими и грациозными, выставлявшими руки напоказ, когда он поднимал их, чтобы убрать со лба локоны парика, недавно введенного французской модой.

Несмотря на все это в нем не было ничего женственного. Возможно, разглядев повнимательнее угол скулы и изгиб рта, проницательный глаз смог бы наткнуться на некоторую долю холодной и эгоистичной жестокости; может быть еще на что-то кошачье, что есть терпение и беспощадность; но для большинства дон Раймондо был любезным, несколько неприятным молодым человеком.

Дон Раймондо был младшим братом герцога Мотты и в числе своих предков мог похвалиться тем самым Вильгельмом Альбамонте [010], который был одним из тринадцати итальянцев, отличившихся при Барлетте [011], и который вместе с Франческо Саломоне [012] оказался одним из тех, кто обеспечил победу Италии; но славой мог гордиться скорее его брат, чем сам дон Раймондо. Именно герцог, побыв недолго в Палермо, восемь месяцев назад вновь отправился воевать во главе полка, в то время как дон Раймондо, у которого были все возможности снарядить по крайней мере роту и составить себе положение, предпочел учение и получил юридический диплом в Катании, единственном университете, в котором тогда на Сицилии можно было получить диплом по юриспруденции.

Были ли у него амбиции? Он был настолько скрытным и неприступным, что никто ни разу не сумел заметить в нем никаких устремлений, но несомненно было в манерах дона Раймондо и в его словах некое высокомерие, какая-то властность, большая, чем следовало в его положении младшего брата. И казалось, что в судебные ведомства он поступать не собирался. Поскольку дон Раймондо был дворянином и братом офицера его величества, которому довелось сражаться в войнах и окончание которых теперь праздновали, его высочество вице-король пригласил его насладиться церемонией с лоджии Королевского дворца, и дон Раймондо просидел все время в углу длинной лоджии, оперевшись локтем на перила, а взгляд его блуждал по морю голов, волновавшемуся на широкой площади, и ничего не видел.

Тем утром прибыл на паруснике из Неаполя один его знакомый и принес ему весть, которая взбудоражила его словно камень, внезапно упавший на илистое дно колодца и замутивший чистую воду, подняв жидкую грязь. Возможно, там на обширной площади при виде солдат весть снова растревожила его; поэтому, когда все присутствовавшие вернулись в зал, он остался молча сидеть на своем месте и заметил, что оказался в лоджии один, только когда слуга подошел к нему с подносом, предлагая сладости.

Дон Раймондо прошел в зал, приблизился к герцогу Верагуаса, продолжая держать себя прохладно и серьезно, и смешался с кучкой господ, разговаривавших в тот момент с его высочеством о том, что последует за наступившим миром, в котором некоторые политики уже видели готовое будущее правопреемство испанского королевства.

Вице-король заметил шевалье Альбамонте и поклонился ему в знак расположения, и как только дон Раймондо оказался рядом с вице-королем, тот обратился к нему:

— Как госпожа герцогиня?

— Ваше высочество знает, что она скоро…

— Знаю, вице-королева любезно послала сегодня утром за новостями…

— Супруга моего брата крайне благодарит за это ваше высочество… когда я уходил, мне показалось, что она уже готова разродиться, поэтому я подумал, что лучше уведомить Анну, повивальную бабку…

— Герцог должен быть доволен тем, что доверил вам заботу о госпоже герцогине…

— Вы так думаете, ваше высочество?

— А как же!

— Дело в том, ваше высочество, что нынче утром я получил чрезвычайно скверное известие и собирался милостиво спросить вас, не получало ли ваше высочество писем касательно…

— Касательно чего?

— Касательно моего брата, герцога Мотты…

— Никаких писем. Приехавший посыльный не сказал ни слова о вашем брате; что за известие вы получили и от кого?

— От шевалье брата Марчелло де Оксорио, он нынче утром прибыл на паруснике из Неаполя, он услышал в Риме от одного человека из посольства его величества Карла II, боже упаси, что будто герцог, мой брат, погиб.

— Быть не может!

— Поверьте, ваше высочество, я целый день в страшном волнении…

— Я вас понимаю, но не верю сообщению. Это, должно быть, ошибка. Вы думаете, что, поскольку речь идет о таком выдающемся лице, как герцог Мотты, мне не сообщили бы о сем несчастье, если б оно действительно случилось?

— Это так, но…

— Ан, нет! Я бы узнал об этом прежде всякого.

Слова эти, казалось, убедили дона Раймондо: доводы и в самом деле были вескими, и известие, такое, каким он его получил, безо всяких подробностей, могло быть, более того, выглядело настоящей выдумкой. И все же что-то вроде сомнения затаилось в глубине его души.

«А вдруг это правда? Вдруг испанский посол ждет отправки посыльного из Рима, чтобы донести официальное сообщение?»

Было ясно, что брат Марчелло де Оксорио, кавалер Мальтийского ордена, имея связи с испанским светом и с римским высшим духовенством, получил известие, хоть и неполное, из достоверного источника, а герцогов Мотты, полковников его католического величества, была, конечно же, не дюжина. Сам дон Раймондо не получал вестей от брата вот уже примерно три месяца, то есть довольно долго, что тревожило и продолжало тревожить герцогиню донну Алоизию, а поскольку военные действия закончились более четырех месяцев назад, непонятно почему герцог не посылает от себя новостей и не сообщает о своем скором возвращении.

«А вдруг мой брат и вправду умер?»

По правде говоря, сомнение, хоть и мучительное, казалось, не трогало в нем струн братской любви. Слегка нахмуренные брови выдавали неотвязные мысли, но в остальном лицо его было непроницаемым.

Минуту спустя дон Раймондо распрощался с присутствующими и вышел. В прихожей его ждал один из слуг семьи Альбамонте, только что прибежавший за ним.

— Ну что? – обратился к слуге дон Раймондо, как только завидел его.

— Ваша милость, у нее схватки, и я побежал…

— Хорошо. Ступай, позови мой портшез.

Пока лакей набрасывал на плечи дона Раймондо теплую накидку, слуга споро сбежал по ступенькам, и когда шевалье сошел с лестницы, портшез уже ждал его с отрытой дверцей, стремянные стояли с зажженными факелами, носильщики с ремнями на плечах.

— Скорее домой! – приказал он.

Стало быть, у герцогини начались предродовые схватки; скоро появится на свет дитя, возможно мальчик, наследник. Если брат дона Раймондо погиб, вот кто продолжит его род. Герцог умер, да здравствует герцог! Как при французском дворе! Беременность герцогини прошла в одиночестве и молчании. Герцог дон Эмануэле приезжал год назад в марте, чтобы провести несколько месяцев с женой, которую через два месяца после свадьбы оставил одну и отправился на войну, и не видел ее вот уже больше, чем полгода. Он остался в Палермо до мая; в первых числах июня он снова уехал, но донна Алоизия понесла в детородном чреве плод этого мимолетного медового месяца. Во время этого перерыва, будто в сладостном оазисе посреди военного лагеря с его суровой жизнью, дон Эмануэле бросил семя новой ветви генеалогического древа семьи Альбамонте. И вот теперь появлялся побег, и распускались на солнце молодые листочки. «А может будет девочка?» При этой мысли глаза дона Раймондо внезапно засверкали.

Дворец герцога Мотты стоял на улице Святого Августина неподалеку от площади монастыря Милосердной; над старинным зданием возвышалась башня, которую в то время называли башней Монтальбано и которая наверняка была одной из древних западных городских башен, ставшей при разрастании города частью стены господского дома. От дворца и от башни, запечатленных на старых фотографиях, остались лишь следы, но в тысяча шестьсот девяносто восьмом году, хотя тяжеловесные балконы с ограждениями из кованного железа и массивными консолями и большие ворота, перегруженные лепными картушами, уродовали ансамбль, они сохраняли внушительный вид и возвышались над другими домами на улице.

Поэтому расстояние от Королевского дворца до «башни Монтальбано» было небольшим; достаточно было пересечь Соборную площадь, спуститься по улице Святой Агаты Гуиллской и идти прямо мимо церкви Святого Козьмы по улице Ворот Карини до угла улицы Святого Августина. Два крепких носильщика, какие были у шевалье Альбамонте, могли пройти весь путь за двенадцать-пятнадцать минут. Во дворце дона Раймондо ждало этакое тревожное возбуждение, которое заполняет душу всякого при рождении нового создания. В хождениях слуг, в тишине, в приглушенном шепоте, в жестах ощущалось ожидание события, которое, казалось, поглощало все душевные силы, настолько оно было животрепещущим, таким заурядным и таким чудесным, оно заполняло всю человеческую душу, и это непрестанное обновление форм изумляло глубокой тайной бесконечности. Дон Раймондо с душевным трепетом пересек прихожую и несколько комнат, не осмеливаясь никого расспрашивать и надеясь уловить какое-нибудь слово или иной красноречивый знак. Он остановился в одной из комнат, не имея возможности проследовать дальше, поскольку дверь, через которую ему пришлось бы пройти, была закрыта. В канделябре горели две свечи и освещали комнату неярким светом, не доходившим до углов и потолка, на котором, как звезды, слабо высвечивалась позолота. Комната была чем-то вроде кабинета или таковой ее можно было назвать, поскольку стоял там большой письменный стол и набитый книгами большой шкаф; потому как на самом деле дон Эмануэле Альбамонте не был человеком, склонным к наукам и литературным трудам, среди стоявших в шкафу книг в кожаных или пергаментных переплетах ему принадлежали лишь две поэмы, самые известные и самые популярные в те времена: «Иерусалим» [013] и «Адонис» [014]; но имелся там и трактат «Карусель» пера дона Винченцо Аурии [015], больше отвечавший склонностям дона Эммануэле.

Приглушенный закрытыми дверями крик встряхнул дона Раймондо; по голове у него пробежало странное ощущение, и он почувствовал пот на лбу. Немного погодя он услышал, как открывается где-то дверь и шаги в закрытой комнате; потом дверь, перед которой он стоял, отворилась, из комнаты вышла служанка и, не сразу распознав его, испуганно крикнула при виде человека.

— Ну, что? – спросил дон Раймондо.

— Ах, это вы, ваша милость? Вы меня напугали…

— Свершилось? – нетерпеливо повторил шевалье Альбамонте.

— Нет еще, – ответила служанка, прошла через кабинет и наспех удалилась.

Через приоткрытую дверь голоса и шум доносились отчетливее: между спальней и кабинетом была еще одна комната, но ночное безмолвие, казалось, отменило это расстояние. Дон Раймондо услышал еще один крик, более мучительный, более долгий, почти задушенный; потом голос донны Алоизии отчаянно простонал:

— Пресвятая Дева!… Помоги.

И тотчас голос повивальной бабки принялся монотонно выпевать молитву, к поддержке которой в те времена акушерки прибегали при родах, подсобляя и верой.

Святой Либерто,

Дитя приди.

Святой Никола,

Дитя выходи.

Святая Леонарда,

Мама, крепенько потужись.

Мать святая Анна,

Дитя скоренько родись.

Потом увещевания:

— Крепитесь и не падайте духом, ваша светлость.

На минуту все стихло, дону Раймондо показалось, что длилась она вечность. Вернулась служанка.

— Ты куда ходила?

— Просить бить в колокол «Богородице…»…

— Значит, роды трудные?

— Не знаю…

Служанка прошла в комнату роженицы, и опять тяжкое и выжидающее безмолвие окутало дворец. Вскоре большой колокол соседнего монастыря Милосердной пробил негромко девять раз: вызванивали «Богородице…», то есть призывали всех верующих горячо помолиться Святой Деве, чтобы облегчить роды, оказавшиеся трудными и угрожающими; то был святой обычай, в котором суеверие облачалось в сладостную поэтичность братского милосердия при страданиях, и в то же время сотни незнакомых сердец, затерянных на улицах города, посылали новорожденному молитвы и добрые пожелания.

Дон Раймондо содрогнулся. Кто мог подумать, что такое случится? Вдруг еще один стон разорвал тишину.

— Крепитесь и не падайте духом, ваша светлость: матерь святая Анна, помоги!… Святой Франциск Паолинский…

Еще крики, дважды, трижды, то неистовые, то мучительные, в которых уж более не было ничего человеческого, разнеслись один за другим; потом тишина. С дона Раймондо лил пот, руки давили на крышку письменного стола, он прислушивался, вся душа его подалась вверх и сосредоточилась в ухе. Дверь снова отворилась, вышла служанка в слезах; дон Раймондо, лихорадочно волнуясь, спросил ее:

— Ну, что?

— Мальчик, ваша милость, хорошенький, как солнышко!

И ушла; и почти в тот же момент из приоткрытой двери донесся до уха шевалье Альбамонте крик новорожденного, приветствие жизни, приход в мир нового человека, ясно различимый крик, которым этот маленький, еще ничего не осознающий сгусток плоти говорил: «Родился еще один человек!» Дон Раймондо не ответил, не обрадовался; лишь одна мысль промелькнула у него в голове: родился новый герцог Мотты; даже если весть, принесенная братом Марчелло де Оксорио, правда, место дона Эмануэле займет его наследник. Дон Раймондо так и остается навсегда просто младшим братом, без состояния, номером, вещью перед лицом этого маленького существа, над колыбелью которого возвышается герцогский венец.

Навсегда?

Еще не известно.

Не говорили ли в древности, что будущее покоится на коленях у Зевса?

Глава II

Герцог Эмануэле Альбамонте до сорока пяти лет оставался холостяком, хоть и не гнушался порой возложить гирлянду на алтарь Венеры. Он был сильным, энергичным, жизнелюбивым, презирал изнеженность светского общества, молодость его протекла в собственных имениях: бескрайних вотчинах, раскинувшихся среди долин и на холмах, отходивших от остроконечных заснеженных горных хребтов Мадоние. Непроходимые чащи, покрывавшие эти вершины, были богаты крупной дичью, нередко можно было завидеть волка. Дон Эмануэле предпочитал скакать верхом и противостоять опасностям охоты вместо того, чтобы выезжать в карете на прогулки на Приморскую площадь; он с большей радостью всаживал палаш в волчье горло вместо того, чтобы проводить дни, раскланиваясь да разглядывая тонкие кружева на рукавах в салоне какой-нибудь дамы.

Вот почему во время Мессинской войны [016] он, уже вступив во владение своих имений, охотно ответил на призыв в строй и, будучи хозяином вотчин, собрал отряд ополченцев из своих краев и отправился бить французов и мятежников. Было ему тогда двадцать семь лет, и он влюбился в военное дело. Охота на волка была отличным занятием, но война еще лучше; в ней больше героизма, больше величия и благородства деяний. В то время он получил звание полковника, и, поскольку после падения Мессины на Сицилии делать ему было больше нечего, он пересек море и отправился в Испанию, но прежде все же сделал продолжительный перерыв в военной жизни, приехав подышать воздухом родных гор.

Тем не менее в сорок пять лет дон Эмануэле подумал, что надо и род продолжать и что он может оказаться первым герцогом Мотты, который рискует не передать владений своему прямому и законному потомку. Возможно, в разных местах и были неизвестные ему отпрыски его кровей, которым тайна рождения не позволяла похвастаться принадлежностью к роду Альбамонте, но предписываемого законом наследника не было. Вот и появилась у него мысль о браке, и он подумал, что надо поторопиться, поскольку уже начинал приближаться к старости; или жениться немедленно, или навсегда остаться холостяком, как рыцари Мальтийского ордена, и отказаться от прямого наследника.

Род их в ту пору состоял из самого дона Эмануэле, двух его сестер монахинь монастыря Святой Катерины и дона Раймондо; еще два брата старше дона Раймондо умерли в раннем возрасте: Раймондо был последним сыном. Разница в возрасте у него с доном Эмануэле была в семнадцать лет; когда дон Раймондо залепетал первые слова и начал делать первые шаги, дон Эмануэле носился верхом по лесам, как странствующий рыцарь в поисках приключений. Дон Раймондо вырос в тени обширного дворца семьи Альбамонте, почти всегда в одиночестве, под покровительством священника-учителя, жизнь его протекала среди учения, церковных обрядов и редких кавалерийских упражнений, отвечавших его положению. По воскресеньям он ездил навестить сестер-монахинь, сблизиться с которыми у него не было никакой возможности, поскольку бок о бок с ними в теплом семейном кругу не прожил он ни дня; с доном Эмануэле отношения тоже были не более близкими, виделись братья довольно редко, то есть, когда герцог возвращался с войны или после своих длительных пребываний в деревне.

Дон Раймондо сильно робел перед своим братом, рослым, крепким, шумным, не признававшим церемоний, почти грубым, обращавшимся с ним, как с ребенком. Дон Эмануэле и действительно обходился с братом добродушно, как снисходительный и щедрый отец, усматривая в доне Раймондо зеленого юнца со своими причудами. За столом он подзывал его к себе, ставил между коленями и расспрашивал:

— Ну, послушаем, что ты натворил сегодня!

— Да я ничего не натворил, господин брат; уверяю вас!

— Да ну! Я в твоем возрасте такое выкидывал. Разве ты не такой же, как я?

Дон Эмануэле провел на Сицилии десяток лет, живя попеременно то в имениях, то в столице, и за эти десять лет по-настоящему полюбил своего маленького брата, которому запретил идти в священники. Чтобы выходец рода Альбамонте, в котором все были военными или чем-то вроде того, да закутался в рясу? Еще чего! Да и зачем ему это? Разве чего-нибудь не хватает в родном дворце? Разве не любит его старший брат? Уж скорее место ему в Суде королевского достояния или в Верховном уголовном суде, раз его совсем не тянет к оружию.

Дон Раймондо повиновался с той покорностью, какую братское право первородства обоснованно требовало от него, но ему никак не удавалось примириться с фамильярностью брата.

Однажды утром дон Эмануэле сказал ему:

— Я старею, родной; пора мне жениться.

Дон Раймондо стремительно поднял глаза и побледнел. Наверное, впервые он посмотрел в глаза своему брату, но скрытых мыслей не выдал.

— Я уже присмотрел твою будущую родственницу; она гораздо моложе меня, но такому старому дубу как я и нужен ладный молодой отросток, чтобы я вновь зазеленел.

— Все, что вы делаете, всегда к добру, – ответил дон Раймондо без воодушевления, но и не холодно; после минутного молчания он сказал: – Могу я осмелиться спросить у вас имя вашей госпожи супруги?

— Более того, ты вправе спросить, братишка; это донна Алоизия Вентимилья [017]. Добрых кровей. Происходит от нормандских королей.

— Я не имею счастья знать ее…

— Еще бы, братишка; а вот ты, раз ты не проводишь дней на арене Святой Оливы [018] с другими молодыми шевалье, на прогулках, на приемах, среди опасностей, за игрой в карты, среди ударов шпаг, ты… где ты проводишь дни?

— Я… я тоже выхожу на прогулки, господин брат.

— Живешь ты как монах, братишка, как монах; даже хуже, потому что хоть они и монахи, а все же забавляются порой, а ты будто боишься… ты второй Иосиф…, а вот я, послушай, я в твоем возрасте потифаровых жен сам разыскивал и в руках у них плащ не оставлял, нет [019].

— Вы другой человек, я вами восхищаюсь.

— Но не подражаешь мне, черт возьми. Может, в том и моя вина; я слишком часто оставлял тебя одного, мне надо было брать тебя с собой, на охоту, на войну.

— Я никогда не стал бы вам ровней.

— Отчего же?

— Из-за слишком большой разницы в возрасте, я бы всегда оставался подчиненным.

— К чертям подчиненность!

Несколько дней спустя дон Эмануэле официально попросил руки донны Алоизии Вентимилья из знатнейшей семьи маркизов Джерачи, она была на двадцать лет моложе его и оставляла монастырь Святой Катерины, в котором провела годы воспитания под наставления сестер дона Эмануэле. Полгода спустя отпраздновали пышную свадьбу, как принято в первостепенных семействах: во дворе Королевского дворца молодые шевалье в великолепных мундирах устроили турнир, выдумывая интереснейшие состязания, и сам вице-король принимал участие в празднованиях, которые продолжались три дня.

Горожан тоже порадовали: на маленькой площади Милосердной дон Эмануэле соорудил фонтан, из которого вместо воды текло вино, и поставил несколько палаток с горами всякой снеди, которую толпа расхватала в порыве радости за молодых. Хотя у молодоженов разница в возрасте была большой, что предоставляло сплетникам повод почесать языками не то из-за плохо скрываемой зависти, не то из желания поехидничать, нельзя сказать, что они были друг другу не парой, потому что дон Эмануэле казался моложе своих сорока пяти лет не только из-за свежести и стройности фигуры, но и благодаря (и скорее по этой причине) игривой живости духа, который казалось не старел. Может это и привлекало в нем донну Алоизию. В день, когда дон Эмануэле преподнес ей обручальное кольцо, она растерянно стояла перед этим статным мужчиной, который не раскланивался глупо и слащаво, а раскатисто смеялся; за полгода она полюбила его, все же чувствуя себя как бы в его власти и не смея подолгу смотреть ему в глаза. День за днем дон Эмануэле представал ей в пленяющем свете, она чувствовала, будто попала под чары своего прекрасного супруга, который мог быть ей отцом. В первую ночь, когда донна Алоизия осталась наедине с доном Эмануэле в обширном дворце Альбамонте, ее охватил страх. Трепеща, она приникла к его груди, как испуганная лань; он взял ее на руки, усадил к себе на колени, как ребенка, и ласково спросил с такой нежностью в голосе, что она расплакалась:

— Да что вы! Вы меня боитесь? Так вам страшно со мной?

Она не нашла другого ответа кроме мотания головой, что означало нет, но все тело ее дрожало под нежным прикосновением его рук, от которых она, впрочем, не смогла бы освободиться, да и не желала. Он уложил ее на кровать, как дитя, уселся в кресло около кровати и так просидел несколько часов в бессонном молчании; потом донна Алоизия робко подняла голову с подушки и, посмотрев с жалостью, угрызениями и нежностью на этого человека, заставлявшего ее трепетать, проговорила едва слышно:

— Вы так и проведете ночь в этом кресле?

Два месяца спустя дон Эмануэле получил королевскую депешу и вынужден был оставить жену и отправиться в Испанию. Прощание было долгим, нежным, полным слез. Как бы герцог ни пытался оставаться веселым и шутливым, он не смог побороть волнение. Он уехал, оставив жену на попечение брата и одного из верных слуг и пообещав вернуться как можно скорее. Но прошло шесть месяцев, которые для донны Алоизии стали шестью месяцами печального одиночества. С доном Раймондо она встречалась только за столом, и этот час они проводили в молчании одна напротив другого, едва обменявшись парой слов, которых требовала вежливость. У дона Раймондо был холодный, ледяной вид, почти злобный, и он вызывал у донны Алоизии некое отвращение и неприязнь, на грани страха. Было в доне Раймондо что-то зловещее, по крайней мере так ей казалось. Верно и то, что он ни разу не улыбнулся ей по-доброму; если порой улыбка касалась его тонких бледных губ, несла она в себе что-то коварное, от чего донна Алоизия содрогалась. По ночам в комнате донны Алоизии спала вместе с ней ее верная служанка Маддалена, дверь и окна они запирали на засовы, будто боялись, что кто-нибудь к ним ворвется, а днем донна Алоизия делала так, чтобы не оставаться одной ни на час.

И все же нельзя сказать, что присутствие дона Раймондо было для нее навязчивым: около себя она его никогда не видела, но ощущала за спиной злобный блеск его черных, угрюмых глаз, чувствовала, как его неприятный взгляд наблюдает за ней хмуро, настойчиво, невыносимо. Он следит за ней? Так она думала. Почему он за ней следит? Не она ли проводит время, считая дни и ожидая своего прекрасного супруга? Не она ли на все время отсутствия дона Эмануэле приняла обет строгого затворничества? Не она ли устояла перед соблазнами приглашений пойти посмотреть на кавалькады, турниры, представления? Ах, ни одна жена не смогла бы более преданно и с большим самоотречением пожертвовать собой, когда нет рядом любимого! И тем не менее она чувствовала, что за ней следят эти глаза, недобро сверкающие во мраке.

Когда в марте дон Эмануэле вернулся, сердцу донны Алоизии почудилось, что вновь возвратился свет после долгой темной ночи. Она с плачем бросилась в его объятия и прошептала:

— Не оставляйте меня больше! Не оставляйте меня больше!

Дон Эмануэле расспросил как идут дела в доме и, казалось, остался доволен и удовлетворен сдержанным поведением брата; что сделало менее печальным его отбытие четыре месяца спустя после повторного медового месяца.

На этот раз донна Алоизия повисла у него на шее и не хотела отпускать, разразившись слезами и молитвами. Чтобы волнение не взяло над ним верх, дон Эмануэле сделал вид, что сердится:

— Прочь! Это что за слабости? Держите себя в руках! Меня из-за вас зло берет!

Но отнять рук не решался, его охватила огромная нежность к жене, и он здорово злился на его величество, который будто специально отнимал у него сладости жизни, которые, думалось ему, он познал слишком поздно. Дон Раймондо стоял бледный, холодный, с режущим как лезвие взглядом и сжатыми губами, это прощание будто не касалось его. Герцог с горячими, ласковыми словами оставил жену на попечение брата и уехал.

В день Святой Девы пятнадцатого августа донна Алоизия почувствовала, что под ее сердцем забилась новая жизнь. Он сидела одна; она вздрогнула и разрыдалась, но ощутила и огромную радость. С того момента ей начало казаться, будто что-то оберегает ее, материнство заполнило ее одинокие, вызывающие страх часы, она разговаривала с Маддаленой о новом создании, в котором будто присутствовал уехавший далеко муж. Однажды, войдя в обеденный зал в немного расширенном в талии платье, она заметила, что глаза дона Раймондо неотрывно смотрят на ее живот с испытующей настойчивостью. Она покраснела и испугалась. Испугалась не за себя, а за шевельнувшееся под грудью дитя, словно оно тоже почувствовало этот взгляд. Инстинкт? Ясновидение? Нелепость? Она не знала, но с того момента ей начало казаться, что дон Раймондо строит козни против ожидаемого младенца.

Заметил ли дон Раймондо, что вызывает недоверие и страх? Наверное, да. Он попытался улыбнуться и пошутить.

— Ну что, дорогая невестка, дело сделано?

Донна Алоизия покраснела, склонила голову и не ответила.

— Так значит, будет у нас новый герцог Мотты?

Слова его были добрым пожеланием, но донне Алоизии показалось, что в тоне голоса крылось великое огорчение, почли заглушенный гнев, озлобленность. Отчего?

С той поры она сделалась еще более замкнутой, еще более необщительной, еще более осторожной; она боялась, что недоброжелательность деверя может навредить ребенку, что он может сглазить малыша или напустить какую-нибудь порчу, чтобы убить его; донна Алоизия приняла все предосторожности, какие предписывало суеверие в те времена. Она сходила в церковь Святого Франциска Паолинского, где за хорошую милостыню ей дали два боба и две освещенных просфоры, тесьму из черной шерсти и свечку с заклинанием – все очень действенные вещи. Бобы и просфоры она съела в церкви, набожно стоя на коленях, а дома повязала на талию освященную тесьму. Ей показалось, что она таким образом предотвратила беду, она почувствовала себя увереннее, но все же избегала встреч с доном Раймондо.

Так шли месяцы; огромное утешение, день ликования и сладких слез доставило ей за это время письмо от дона Эмануэле, которому ранее она сообщила великую новость. Дон Эмануэле ответил ей письмом, полным нежности; он утверждал, что младенец конечно же мальчик, предавался мечтам, фантазировал и говорил о наследнике с большой радостью. Его тоже казалось заполнило отцовство, в котором продолжался его род. Вот так-то, его предки, должно быть, радовались, что доблести, переданные ему по длинной цепочке первородства, не умрут или лучше сказать не остановятся на нем; он повинуется великому закону рода и передает их своему малышу. Пред новой колыбелью стоят на страже триста лет дворянских поколений.

Письмо, в котором дон Эмануэле объявлял о своем скором возвращении, шло до Палермо почти два месяца, таким образом донна Алоизия, получившая его в конце ноября, ожидала со дня на день возвращения мужа.

Из Рима и Неаполя уже пришло объявление, что война закончилась, что заключили мир, а значит у дона Эмануэле больше нет причин задерживаться в войсках и, как следовало из письма, он уже должен был быть на пути к дому. Но почему же он не приезжает? Донна Алоизия беспокоилась и воображала тысячу опасностей, которые добрая Маддалена пыталась опровергнуть.

— Не переживайте, ваша светлость, – говорила она ей, – в теперешний сезон погода переменчива, и его светлость господин герцог не выйдет в море, если оно неспокойно…

Или говорила:

— Откуда мы знаем, вдруг король дал ему какое-нибудь поручение? Его светлость настоящий воин, из тех людей у короля, которые на пальцах можно пересчитать…

Но донна Алоизия, хотя с одной стороны из потребности духа хваталась за объяснения, несущие утешение и надежду, и соглашалась со словами Маддалены, с другой стороны не могла отделаться от терзавших ее тревог, опасений, страхов, которые все росли из-за молчания герцога и отсутствия от него вестей, хоть бы и не лично от него.

Как-то утром, подавляя отвращение, она спросила у дона Раймондо:

— Вы тоже не получали вестей от дона Эмануэле?

— Если б я получил, я бы вам сказал.

— Не могли бы вы сходить к вице-королю и спросить, может он что-нибудь знает?

— Схожу, сделаю вам одолжение, но полагаю, что вице-король прислал бы кого-нибудь из секретарей, если бы у него появились новости.

— Вы понимаете, что это отсутствие известий для меня прямо как…

— Вот вы и ошибаетесь: никаких вестей – тоже добрая весть… но, чтобы успокоить вас, схожу сегодня во дворец.

— Я буду вам благодарна.

Она произнесла эти слова с таким искренним волнением, что казалось, будто деверь и супруга брата всегда были в добрых отношениях; чувство признательности, которое она ощущала, словно была уверена, что он обязательно принесет ей утешительные вести, помешало ей перехватить коварную улыбку, промелькнувшую на тонких губах дона Раймондо, и проблеск злорадства, сверкнувший в его глазах.

Никаких новостей из дворца дон Раймондо не принес. Вице-король тоже ничего не знал; но предполагал, что поскольку герцог в числе лиц, ведущих переговоры о мире, вероятно ему пришлось поехать в Мадрид.

— Нет, нет! Меня бы уведомили!…

Беременность завершилась в безмолвной печали из-за отсутствия вестей; с каждым днем уныние донны Алоизии возрастало, она чувствовала, что сердце ее охватывает отчаяние. Она проводила целые дни в слезах, часто скрываемых в тени одиночества. Маддалена в порыве крепкой привязанности осмеливалась нежно упрекать ее:

— Так вы заболеете, ваша светлость, и дитя заболеет, упаси господи!

При этих словах донна Алоизия вытирала слезы, и все ее думы устремлялись к ребенку, она содрогалась при мысли, что он может заболеть, и заставляла себя успокоиться.

Но в тот день, когда она ощутила первые признаки великого события, она впала в тревожное смятение. Она не увидит рядом с собой никакого другого дружелюбного лица, кроме лица Маддалены. Человека, который мог бы и сумел бы придать ей храбрости, который нежной лаской, жизнерадостной улыбкой, уверенным словом сопроводил бы ее в этот великий, священный и таинственный момент, рядом с ней не было; и она даже не знала где он; нет его рядом, и он не примет в свои руки рожденное от него существо, не скажет ему «добро пожаловать» при его приходе в этот мир!

— Дон Эмануэле! Дон Эмануэле! Отчего вы меня бросили? – прокричала она в отчаянии.

Но природа взяла верх над ее горестями; то, что должно было произойти, произошло согласно вечным, непреходящим законам жизни.

Малыш появился на свет, и только лишь мать поцеловала его.

Отцовского поцелуя он никогда не получит.

Глава III

На следующее утро около пяти пополудни итальянского времени за доном Раймондо срочно пришел слуга из Королевского дворца от имени его высочества.

Дон Раймондо, который по своему долгу спрашивал, как провела ночь супруга брата, торопливо сказал Маддалене:

— Если госпожа герцогиня будет спрашивать меня, скажи ей, что я скоро вернусь.

И дабы быстрее дойти до Королевского дворца, устремился пешком, распорядившись, чтобы слуги подали его портшез ко дворцу.

Если вице-король зовет его, значит у него появились новости для дона Раймондо. Он подтвердит то, что сообщил брат Марчелло де Оксорио? Дон Раймондо поспешно прошагал по улицам и подошел к Королевскому дворцу почти одновременно со слугой, который приходил за ним домой. Вице-король ждал в кабинете, сидя за большим письменным столом перед грудой бумаг.

— Ах, господин шевалье, – произнес он со скорбью в голосе, – к сожалению, вам сообщили верное известие!

— О моем брате? – побледнев, воскликнул дон Раймондо.

— Бог взял его к себе.

С головы до ног дона Раймондо пробежала дрожь; он побледнел, сжал губы, не мог произнести ни слова. Вице-король участливо добавил:

— Надо смириться с божьей волей!…

Потом, минуту помолчав, проговорил:

— Я о бедной герцогине думаю, в ее положении… Вы говорили, что у нее роды?

— Да, ваше высочество, – ответил дон Раймондо подавленным голосом, – она разродилась сегодня ночью.

— О, господи боже! Кто?

— Мальчик, – пробормотал шевалье Альбамонте сквозь зубы.

— Бедная герцогиня! Usted [020] не сообщайте пока ей эту новость.

Дон Раймондо ответил жестом, который мог означать не то согласие, не то обещание. Потом, помолчав, спросил:

— Ваше высочество получило официальное сообщение?…

— Вот, – сказал вице-король, взяв из груды бумаг письмо, – сегодня утром из Неаполя пришли две галеры, на одной из которых прибыл посыльный из Рима… господин герцог погиб в Африке, в Алжире…

— В Алжире…

— Убит.

— Убит? Мой брат?

Дон Раймондо стоял бледный, с остекленевшими от потрясения глазами и отвисшей челюстью, его охватило невероятное волнение, с которым он не мог справиться, он бормотал машинально:

— Убит!… Да вы уверены?

— Совершенно уверен. Сообщил человек, видевший, как герцог погиб.

— В Алжире?

— Так говорится в письме господина посланника его католического величества. Деталей в письме немного, но оно достаточно достоверно. Две тосканские галеры месяц назад захватили алжирскую галеру и освободили гребцов христианской веры. Среди них были и сицилийцы; один рассказал, что в начале ноября прошлого года его вместе с другими христианами, плывшими на паруснике из Марселя в Неаполь, схватили мавры. В числе пленников оказался и господин герцог Мотты. Рассказывают, что герцог попытался поднять мятеж, чтобы освободить себя и товарищей, но за свою смелость поплатился жизнью. Остальных отвезли в Алжир и бросили в тюрьмы, а потом отправили гребцами на галеры.

— А сам рассказавший где сейчас?

— Не знаю, что с ним стало. Конечно же, губернатор Ливорно сообщил новость во Флоренцию, откуда, поскольку речь шла о подданном его католического величества и знатном дворянине, сообщение передали испанскому посланнику в Риме. Брат Марчелло де Оксорио, к сожалению, говорил правду.

— Но, – возразил дон Раймондо, – с господином герцогом моим братом было двое слуг.

— Естественно, их тоже, скорее всего, схватили. Они или среди христиан, которых освободила тосканская галера, или в какой-нибудь тюрьме, или их продали… в любом случае, Usted не сообщайте пока эту новость госпоже герцогине; найдете способ потом осторожно мало-помалу дать ей знать о великом несчастье… я прикажу завтра отслужить заупокойную обедню во дворцовой часовне.

— О, господи! Господи! – бормотал дон Раймондо, затерявшись в вихре раздумий. – Какое несчастье! Какой удар!

— Поверьте, господин шевалье, что душа моя терзается не менее вашей. Город потерял видного горожанина, который был славой и гордостью, а его величество утратило доблестного слугу.

Дон Раймондо не отвечал. На минуту оба застыли в молчании.

— Не могло бы ваше высочество разузнать о человеке, который рассказал все это?

— Если желаете, я отправлю письмо в Рим с посыльным, который отплывает завтра.

— Я умоляю ваше высочество. Вы, конечно же, поймете потрясение и потребность расспросить в самых малых деталях о несчастной кончине моего брата.

— Совершенно справедливо. Между тем, на ваши плечи лег долг настолько же милосердный, насколько серьезный… бедному дитяте, пришедшему в мир в такой трагический момент, вы должны стать за отца.

Дон Раймондо встрепенулся, побледнел и нахмурился, он ответил краткими словами, которые и сам не знал, что выражают:

— Да уж…

В глазах его сверкнул недобрый отблеск и челюсти судорожно сжались.

Из Королевского дворца он вышел, покачиваясь. Герцог Верагуаса подумал, что причиной тому страдание, и вздохнул у него за спиной: «Несчастный дон Раймондо! Герцог был для него вторым отцом».

Вернувшись домой, шевалье Альбамонте спросил, проснулась ли донна Алоизия и позволит ли она дону Раймондо поклониться ей и повидать господина племянничка. Донна Алоизия застыдилась, но отвращения не ощутила – гордость материнства поборола все остальные чувства, и она была счастлива показать свое создание. Счастье ее омрачалось налетом только одной печали – запозданием мужа.

Дон Раймондо вошел с неприступным видом, повел себя любезно, спросил, хорошо ли она себя чувствует, и склонился над колыбелью взглянуть на новорожденного. Долго смотрел на него бесчувственным взглядом. Малыш спал; личико его было еще распухшим, раскрасневшимся, покрытым нежнейшим пушком, оно выглядывало из чепчика, обрамленного кружевами и ленточками, тельце завернуто в пеленки, ручки безжалостно примотаны к тельцу. Мальчик спокойно спал, время от времени по личику пробегала мышечная дрожь и искажала, кривила его, как порывы ветра, пролетающие над нивой. Казалось, что пристальный взгляд дяди нарушает безмятежность сна. Если бы донна Алоизия смогла увидеть лицо дона Раймондо в этот момент разглядывания малыша, она испугалась бы – пред глазами ее предстал бы лик коршуна, зависшего над соловьиным гнездом. Но дон Раймондо стоял к ней спиной; и она была счастлива видеть такого заботливого деверя, предполагая, что у колыбели удерживает его чувство нежности.

— До чего хорошенький, да?

Дон Раймондо распрямился, вздрогнув при этих словах, будто пробудился от видения. С шипением в голосе ответил:

— Да…

Но глаза его не отрывались от выступавшего из богатых кружев личика. Хорошенький? Он не видел ничего хорошенького, что материнские глаза разглядели в этом уродце; он видел там, в этом свертке неразумной плоти, владельца огромного состояния; это «нечто» увенчивала герцогская корона, а в своем маленьком кулачке, не способном ничего удержать, сжимало оно имения, деревни, толпы слуг, крестьян, вассалов. Это «нечто» было уже предвестием, образом, символом величия и власти, перед которым все склонялись с благоговейным трепетом, в подчинении.

Только вот если бы дон Раймондо нажал пальцем на этот еще неокрепший череп или на горло новорожденного, эта жизнь остановилась бы навсегда, и символ величия, олицетворение дворянства перешло бы ему. Какое имеет значение еще бесформенная, неосознанная, бесполезная жизнь? Кто сможет заметить переход из материнского чрева в огромное и не менее таинственное чрево земли? Эти глаза еще не видели солнца; этот рот еще не сказал: «Я жив». Человек ли это? Нет, это нечто.

Дон Раймондо провел весь день в одиночестве, замкнувшись в мрачном молчании. Коварная мысль нашептывала ему пойти к жене брата и сказать ей:

— Герцог убит!

Но что-то удерживало его, это, конечно же, была не забота о донне Алоизии и о том, в каком хрупком состоянии она находится. В молчании крылось скорее всего глубоко залегшее коварство и некоторый расчет. Но он сообщил горестное известие слугам, повивальной бабке, родне. Это был способ донести весть до ушей донны Алоизии косвенным путем.

И верно, дворец будто молнией поразило, все окуталось глубокой тишиной, в которой люди передвигались, как тени, придавленные бедой; во всех взглядах читалась дружеское сострадание к роженице, хотя слов утешения никто произносить не осмеливался. К вечеру приехал кое-кто из дальних родственников; перед тем как войти в комнату донны Алоизии прибывшие останавливались в зале и перешептывались несколькими словами с доном Раймондо. Донна Алоизия услышала этот шепот, и душа ее забеспокоилась, и она немало удивилась, увидев позднее, что родственники одеты в траур. Но никто ни малейшим образом ни на что не намекнул. Хотя и было что-то необычное в серьезных лицах пришедших, в их молчаливости и в некотором замешательстве, донна Алоизия ни о чем не заподозрила. Более того, ее удивление переросло в недовольство, ей казалось, что подобные посещения, эти черные одеяния – дурное предзнаменование для малыша. Но на следующий день, когда она увидела, что дон Раймондо вошел в ее комнату бледный, держась холодно, в строгом и выдержаннейшем траурном облачении, которое не оставляло сомнений, она пронзительно, душераздирающе вскрикнула:

— Дон Раймондо! Да что случилось?

Шевалье Альбамонте, не отвечая, склонил голову будто ответ причиняет ему тягость и боль.

— Что-то с доном Эмануэле? Да говорите же! Что-то с доном Эмануэле?

Он стоял в том же глубоком молчании. Стоял неподвижно, опустив глаза, от всей фигуры его исходило печальное подтверждение несчастья. Донна Алоизия замерла на минуту, будто в ожидании, приложив руки к груди, сердце ее сильно билось, в висках стучало; и когда красноречивое молчание развеяло малейшую тень сомнения, она испустила вопль и упала на подушки.

Улыбка скользнула по тонким губам дона Раймондо лишь слегка, а глаза его тотчас устремились к колыбели.

В тот же момент, будто все только ждали сигнала, весь дворец разразился плачем. Страдание, которое до сих пор проявлялось в скрываемых приглушенных всхлипываниях и перешептывании, теперь пролилось во всю силу в рыданиях и жалостных стонах. Маленькую колыбель обволакивали не радостные улыбки, а сострадательные причитания.

Дон Раймондо удалился в свою комнату. Он размышлял. Удача отдавала «нечто» в его распоряжение, оставалось сделать только один шаг. Ему говорили, что великое горе может убить только что разродившуюся женщину; донна Алоизия потеряла сознание, это означает, что полученный ею удар достаточно силен. Если бы она умерла, маленький и ничего не значащий сверток плоти, олицетворявший феодальную корону, оказался бы у него руках. А в этом возрасте так легко умереть!

Когда позднее ему сказали, что у донны Алоизии поднялся жар, сердце дона Раймондо подскочило от радости, но за побледневшим лицом он сумел скрыть коварное чувство:

— Пошлите за врачом, – приказал он. – Позовите отца Алаимо.

Дон Раймондо не хотел, чтобы подумали, что он не заботится о жене брата.

Глава IV

В этот момент предстал перед дворцом молодой человек в изорванном платье, со всклокоченными волосами и бородой.

Слуги оттолкнули его. В эти дни они думали совсем о другом.

— Да как же? – вскричал подошедший. – Так вы меня не узнаете? Я Андреа.

— Андреа?

На него взглянули получше, его узнали, впустили во двор, повторяя удивленно, радостно и горестно:

— Андреа? Да что же за вид у тебя…?

Среди слуг разлетелась новость:

— Андреа вернулся!

Один за другим все сбегались на кухню, куда ввели новоприбывшего, чтобы посмотреть на него, сердца наполнялись радостью и удивлением, и все восклицали:

— Андреа!… Как тебе удалось вернуться? Откуда? Ах! В такой момент пришел!… Ох! Несчастный хозяин! Как случилось?… Ты с ним был?… Ты ведь был с ним, да?

Повар поставил перед ним тарелку с едой, чтоб тот подкрепился; Андреа ел с жадностью и на все вопросы отвечал односложно. Прибежала и Маддалена, она растрогалась.

— Ах, если бы ты знал, бедная хозяйка!

Ему рассказывали новости, говорили все в голос – хозяйка разродилась:

— Такой хорошенький мальчик, если бы ты его видел; весь в хозяина, добрая ему память. Только вот известие о несчастье!… Сейчас к ней лекарь пришел! Бедная женщина! Такой жар!… Так страдает!… Теперь всем дон Раймондо заправляет… но ты должен рассказать, как произошло несчастье с хозяином…

— Когда госпожа герцогиня узнает, что ты вернулся… бедняжка, какой удар!… Ох, она, конечно же, захочет узнать все подробно! Я ее подготовлю, потихоньку.

Дону Раймондо доложили, что вернулся Андреа, один из слуг, которые уезжали вместе с его светлостью герцогом «в дальние края», вечная ему память. Появление человека, лично присутствовавшего при смерти дона Эмануэле, застало дона Раймондо врасплох и ввело в замешательство, он и сам не знал почему; но все же дон Раймондо выразил сильное желание видеть его. Дон Раймондо тоже спрашивал себя откуда и как вернулся Андреа; он подумал, что скорее всего Андреа и есть тот гребец с тосканской галеры, который во Флоренции сообщил о злосчастной смерти герцога.

Он приказал, чтобы послали Андреа к нему.

Андреа, подзакусив, едва успел переодеться в более приличное платье и сразу же заторопился пойти поклониться шевалье Альбамонте. Он рассказал ему, что прибыл несколько часов назад на паруснике из Неаполя; а до Неаполя добирался из Флоренции то пешком, то верхом милостию ехавших по пути. От него-то наместник Ливорно и узнал о захвате паруснике, шедшего из Марселя, и о смерти герцога. Дон Раймондо захотел узнать, как все произошло. Рассказ Андреа, очень подробный, подтвердил то, что ему сказал вице-король. Если в сердце дона Раймондо и оставалась некоторая тень сомнения, рассказ Андреа развеял ее.

— Перед смертью его светлость герцог пожелал, чтобы я снял у него с шеи серебряную цепочку с медальоном, и сказал мне: «Андреа, если случится так, что тебя выкупят, или тебе удастся сбежать, съезди в Палермо и передай этот медальон герцогине, пусть она повесит его на шею моему сыночку!» Вот медальон, ваша милость; я не забыл слов моего хозяина и пришел только, чтобы выполнить его последнюю волю…

— К сожалению, – произнес дон Раймондо, – госпожа герцогиня тяжело больна и принять тебя не может. Дай медальон мне, я сам передам его герцогине.

— Покорно прошу прощения, ваша милость, – ответил Андреа, – мне надо в точности выполнить последний приказ моего хозяина; если сейчас нельзя, я подожду. Я уже три месяца держу медальон при себе, могу подержать и еще несколько дней. Я подожду, ваша милость.

Дон Раймондо закусил губу.

— Делай, как знаешь, – ответил он, – но предупреждаю, что ждать придется долго.

Андреа раскланялся, вышел и уселся в прихожей, куда минуту спустя присоединилась к нему Маддалена. Они долго сидели и разговаривали; между ними всегда было много общего – как Андреа был верным слугой дона Эмануэле, так Маддалена была верной служанкой донны Алоизии, и это обстоятельство сближало их, объединяло в преданности хозяевам. Теперь, встретившись через много месяцев в скорбный момент, они рассказывали друг другу о своих горестях и утешали друг друга.

В этот момент вышел лекарь, дон Доменико, и прервал их разговор. Маддалена спросила его:

— Простите великодушно, ваша милость, как себя чувствует госпожа герцогиня?…

— Эх! Радости мало… она очень плоха…

— Как вы думаете, ваша милость, госпоже герцогине станет хуже, если она повидает вот этого молодого человека?…

Дон Доменико не знал Андреа, и пристально посмотрел на нее:

— Отчего ей должно стать хуже?

— Андреа был слугой его светлости господина герцога и выслушал его последнее желание… несколько часов назад приехал.

Дон Доменико посмотрел на Андреа с доброжелательным любопытством, потом, будто отвечал самому себе, произнес:

— Кто знает?… Может случиться… да, да, реакция.

И удалился, бормоча эти слова, что Маддалена истолковала по-своему.

— Я сейчас сама скажу ее светлости…

— Шевалье дон Раймондо меня почти отговорил.

— Я сама попробую. Бьюсь об заклад, что госпоже герцогине будет в утешение повидать тебя.

Донна Алоизия еще не оправилась от тяжелого удара; жар терзал ее тело, но сама она казалась спокойнее. Одно лишь утешение придавало ей сил. Лекарь сказал ей:

— Подумайте, ваша светлость, что у вашего малыша остались только вы и что, если с вашей светлостью что-нибудь случится, сиротка станет игрушкой судьбы. Ваша светлость должна беречь себя для своего малыша. Это самый лучший способ чтить память доблестного и славного господина герцога.

Сберечь себя для сына! Да, она желает этого, всем сердцем, всеми силами своего духа. Эта мысль проникала в нее до самой глубины души, возбуждала великое ответное действие и понемногу придавала ей новых сил. Жить! Она хочет и должна жить!… Не слышит ли она, как плачет ее малютка?

Маддалена вернулась в комнату, готовая исполнить любое желание хозяйки. Донна Алоизия приказала подать ребенка; она хотела подержать его на руках, крепко прижав к сердцу. Маддалена умело завела разговор; подавая ей дитя, она произнесла пожелание:

— Пусть растет он красивым, крепким, вашей светлости в утешение и достойным отпрыском славного и знатного дворянина; и пусть душа отца всегда оберегает его!

Глаза донны Алоизии наполнились слезами, она нежно поцеловала сына.

— Ох, Маддалена, – прошептала она, – горе-то какое!

— Утешьтесь, ваша светлость, потому что господин герцог погиб славной смертью и получил на небесах вознаграждение за свою веру…

Донна Алоизия еще не знала, как погиб ее муж; слова Маддалены хоть и вызвали у нее новую волну слез, пробудили желание узнать, по крайней мере, как и где погиб дон Эмануэле.

— Ты-то знаешь? – спросила она у Маддалены.

— Да, ваша светлость. Но кое-кто знает лучше меня.

— Дон Раймондо? – пробормотала она с нотой необъяснимого отвращения.

— Нет, ваша светлость, тот человек лично присутствовал при смерти его светлости герцога и выслушал его последнюю волю…

— Где он? – живо воскликнула донна Алоизия и попыталась подняться с подушек. – Где он? Я тотчас же хочу его видеть… он здесь?

— Здесь.

— Кто это, Маддалена?… Скажи, кто это…

— Ваша светлость знает его, это один из самых верных слуг… подлинно самый верный…

— Андреа?

— Он самый, ваша светлость.

— Андреа! Здесь? Ступай же, ступай! Позови его… немедленно!

— Если вы будете так волноваться, ваша светлость, навредите малышу. Слышали, что сказал лекарь?…

— Я успокоюсь; ступай!

Через несколько минут следом за Маддаленой заметно растроганный вошел Андреа; насилу сдерживая слезы, он преклонился на колено у постели донны Алоизии и поцеловал ей руку.

— Андреа! – прошептала герцогиня, а по щекам ее лились слезы.

Несколько мгновений от волнения ни один из троих не мог проронить ни слова; сколько мыслей, сколько молчаливых образов объединяло эти три души! Донна Алоизия заговорила первой:

— Расскажи мне все, Андреа.

Он рассказал, как они отплыли из Марселя в первых числах октября, намереваясь вернуться в Палермо. Дул попутный ветер, море было спокойным; они плыли беспрепятственно, в Аяччо загрузились водой и снова отправились в путь, около острова Азинара на парусник напали две алжирских галеры, которые, скорее всего, ждали в засаде за прибрежными скалами, изрезавшими побережье. Герцог, следуя порывам своего благородного сердца, намеревался отдать приказ защищаться, но матросы и другие пассажиры воспротивились: это было все равно, что сгубить себя без пользы; они предпочли сдаться. Всех заковали в цепи, а парусник взяли на буксир. Галеры были хорошо вооружены. Герцога с двумя его слугами, поскольку их посчитали хорошей добычей, пересадили на одну из галер, на головную, но герцог был не из тех людей, кто смиряется с положением пленного. Во время плавания ему в голову пришел безрассудный план: поднять на бунт гребцов-каторжников, разбить кандалы, напасть на экипаж, убить капитана, завладеть головной галерой и атаковать вторую. Он начал вести разговоры с гребцами, которые только и желали, что завоевать свободу, и однажды ночью, пока галеры спокойно плыли в тишине, не зажигая огней, герцогу и двум слугам удалось разбить кандалы, они вскочили на ноги, набросились на охранников, стоявших у бака, отобрали у них оружие и сбросили их в море. В тот момент послышались крики: каторжники пытались высвободиться; кое-кому удалось разорвать цепи, и они потрясали ими как оружием. Раздались залпы аркебузов. Дон Эмануэле бросился на капитана, вырвал у него из рук секиру и размозжил ему голову, но его окружили разъяренные матросы… Крики, звуки ударов привлекли вторую галеру, и она тотчас приблизилась. Схватка была недолгой и отчаянной: сраженный выстрелами из двух аркебузов герцог рухнул на палубу; один из его слуг уже лежал подле него мертвым; Андреа легко ранило в плечо. Жить герцогу оставалось несколько минут; он подозвал Андреа и сказал:

— Лучше умереть, чем быть отданным в рабство. Передай эти слова моему сыну, когда увидишь его и когда он вырастет. Попрощайся от меня с донной Алоизией… Скажи ей, что я умер с мыслью о ней… а моему сыночку, скажи ему… пусть он всегда носит на шее медальон, который сорок семь лет носил на шее я… вот возьми и передай ему.

Несколько минут спустя герцога не стало. Мятеж подавили, гребцов заковали в новые цепи, избили палками и все оставшееся плавание изводили голодом. На следующий день к вечеру приплыли в Алжир. Рана у Андреа зажила, и его отправили гребцом на галеры.

Донна Алоизия выслушала рассказ, не упустив ни слова; только тихие слезы текли у нее по щекам, и слегка подрагивающей рукой прижимала она к груди своего малыша. Когда Андреа умолк, она спросила:

— А медальон?

— Вот он, ваша светлость.

Андреа вытащил медальон из-под рубахи и подал донне Алоизии; она с плачем поцеловала медальон, потом надела его на шею мальчику и прошептала:

— Вот, сын мой, это благословение твоего отца!… Пусть оно всегда оберегает тебя!…

Весь оставшийся день донна Алоизия провела спокойно, погрузившись в глубокое уныние, прижимая к груди сына; ее боль стала более скрытой, более смиренной. Ей казалось теперь, что она должна посвятить всю себя малышу, будто через него действительно возвращается в жизнь ее супруг.

Когда вечером лекарь и дон Раймондо пришли навестить ее, они