Альманах Союза русскоязычных литераторов Австрии

Автор Union of Russian-language Writers in Austria

Сборник представляет десять русскоязычных авторов, проживающих в Австрии, чьи произведения в прозе и стихах приоткроют вам дверь в мир русского зарубежья.

• Язык: Русский
• Издатель: Wiener Literat
• Дата выпуска: 16 мар. 2013 г.
• ISBN: 9781301035403

Union of Russian-language Writers in Austria

Союз русскоязычных литераторов в Австрии создан в 2008 году. Объединяет проживающих в Австрии авторов, пишущих на русском языке.

Предварительный просмотр книги

Владимир Калашников

Доктор философии, физик теоретик.

Философскими и культурологическими проблемами «платонизма» стал активно заниматься в 80е годы прошлого века под определяющим влиянием А.Ф.Лосева. Тогда же воз ник интерес к литературе романтизма и модернизма, преимущественно немецкого и русского. Литературно-философские эссе в толстых журналах публикует с 1992 года. Живет и работает в Вене. Член Правления союза русскоязычных литераторов Австрии.

Град ночи

(читая Вячеслава Иванова)

И стал не свет убежищем богов

И знаменьем небесным: в ризы Ночи

Божественные власти облачились,

И лоном откровений стала Ночь.

Каждая эпоха смертна. Смерть пронизывает историю, как тонкая терпкая пыль пронизывает жаркий июльский полдень. И, кажется, нет от неё спасения и некуда нам, растерянным и мятущимся, укрыться от этого разверзшегося полдня. На самых высоких вершинах, в зенитном сиянии дерзкого светила подстерегают нас сумерки жизни, и, утомлённые, спотыкаемся мы о порог ночи. А там, за порогом, - я-то знаю! - всё повторится вновь и вновь: опять будет заря, кровавая, смелая, полная надежд и наивная в вере своей, и опять разольёт истому полуденная ясность, и, утомлённый игрой с полуденным бесом, подойдёт некто к порогу иной ночи. Но не я буду этим «некто». Каждый из нас рождается в свой день, под своим солнцем, каждый из нас заброшен в историю: на её бурное пиршество, либо в её сумеречный склеп - это уж от нас не зависит. Но приходит для человека его полдень, миг ясности всего, когда озаряется и неповторимая индивидуальность каждого дня, и непрекращающаяся повторяемость восходов и закатов. Затоскует тогда чело век, возропщет: к чему? для чего? Но никто не ответит ему, как будто бы сам он виновен в этом ярком, призывном, дерзком, завораживающем, усыпляющем, утомительном, скучном и блудливом коловращении. Ответом будут сумерки.

Наша эпоха пережила свой полдень. Полдень подавляет, растворяет детали в абсолютности своего света. Аполлоническая фигурность полдня обманчива, ибо всё здесь - либо сам свет, либо лишь препятствие для него. Полдень лишь допускает в рамках своей игры с самим собою тебя, со всем твоим я, которое для него - морок, испарение над полями. Бесконечными острыми иглами полдень вонзается в твой мозг и не выпивает тебя, нет, а просто превращает в какой-то бессвязный рой, застывший нелепый вопрос. В полдень, несмотря на кажущийся преизбыток жизни, жизни-то и нет - одна лишь бессмысленная и нелепая «фигура».

Но полдень переходит в сумерки. Сумерки скрадывают рельеф и складывают тени. Нет уже сверкающей глубины, и ты растекаешься по поверхности. Всё бытийное, в чём мыс лилась опора и содержание жизни, - течёт, струится от одного дуновения и негде укрыться. Отстают шелухой формы, привычки и вкусы, падают декорации балагана жизни, и ясен проступает призывный провал двери. Куда?

Отпылал полдень XX века. Сумерки опустились.

KENOSIS*

Светило дня сияющей печатью

Скрепляет в небе приговор судеб:

И то, что колос было, стало хлеб;

Законом то, что было благодатью.

Размышления над неудержимым бегом времени, над сменой эпох, культур, крушением человеческих чаяний и дерзаний убеждают в существовании внешне простой и ясной, внутренне же - таинственной и пугающей архитектоники исторического бытия. Внутренний нерв истории как бы пульсирует, вызывая изменения в тонусе сменяющих одна другую эпох. Вдох и выдох, мгновенная вспышка энергии и молчаливое самоуглубление, саморастрата и самособирание, день и ночь...

В своё время ныне покойный Лев Гумилев оформил подобные интуитивные прозрения в виде концепции пассионарного толчка, играющего роль своеобразного вируса, разрушающего невинность исторического небытия и ввергающего одержимый этнос в бездну исторического стремления. От смутных грёз и предощущений творческих зачатий - к гордому взмаху крыльев оперившегося орла, самоистощающегося в своём неудержимом стремлении ввысь, и, наконец, - к бессильному падению в бездну исторических ущелий: таким представляется путь культур и народов.

Пали античность и средневековье, пало Новое время. Неужели рок истории - подниматься лишь для падения? Для чего это всеприсутствие смерти и оборотничество ночи?

Лёгкая рука новоевропейского гуманизма запустила в употребление столь нам знакомый термин - ночь средневековья. Гуманизм не любил ночи, бежал от неё, а потому сам этот термин уже имел оценочный характер. Но в наше время, время, для которого дерзкий некогда призыв «сверхфилолога» Ницше к переоценке всех ценностей кажется чем то наивным на фоне багровых отсветов отошедшего в Лету века XX-го, нам, носящим в себе свою собственную тень, должно повнимательнее вглядеться в зеркало той, ближайшей к нам Ночи.

Средние века, в самом деле, пришли подобно бурной и ненастной ночи. Сумерки кумиров, низвергнувшие Pах Romana, были поистине Dark Ages - тёмными временами. Почти полтысячелетия клокотал таинственный котёл исторических свершений, в котором из понурых лесных дикарей возгонялся какой-то новый, отнюдь не «гуманный» (в позднеантичном смысле этого слова) человек.

Вакхическим пляскам самоиступлённой человеческой природы, не знавшей и чуравшейся меры, презиравшей культуру (cultura - возделывание), как попытку спрятаться от огненной судьбы, этому сумеречному безумию был поло жен предел неким новым Орфеем, несущим истину Ночного Солнца. Этим новым Орфеем стала Церковь.

Истина - ясный дар,

Дар Любви ночной...

Историческая Европа как бы встала и распрямилась, прислушиваясь к таинственным ночным шорохам и внимательно вглядываясь в ночные светочи то здесь, то там вспыхивающей святости. Стихия человеческого самоутверждения не иссякла - нет. Она просто загустела и опустилась на дно, заняла ей подобающее и вполне определённое место. Всё заняло своё место и перестало преступать положенные ему пределы. Мировое зло как бы обрело плоть под лучами Ночного Солнца веры. Лик неправды был ужасен, а потому и само ночное сознание был пронизано ужасом. Человек жил с ощущением, что где-то в самых глубинах бытия произошла страшная катастрофа, - грехопадение, - и сейчас остаётся лишь изживать её последствия. Ночная изнанка мира таила постоянную угрозу существованию. Но ясна была грань между тьмой и светом, зло было узнаваемым, а потому, в существе своём, бессильным. И бессильна была смерть, ибо она - лишь кульминация жизни, момент её перехода в иную ипостась, обновление.

Хочу сойти в могильный мрак,

И грудь земли раскрыть я;

Пусть ранит боль больней; то знак

Весёлого отплытья.

Несёт нас тесная ладья

На брег иного бытия.

Человек пришёл к осознанию того, что смерть не есть зло само по себе. Она - лишь следствие мирового зла, повёрнутое Богом во благо людям. Ибо в смерти человек умаляется, самоистощается и послушествует, дабы смыть с себя грех и очиститься для жизни новой и вечной. «Высочайшего существа делается человек достойным через смерть».

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!

Нам скучен этот край! О, Смерть, скорее в путь!

И ещё уловили люди мистическую, поистине ночную, связь между смертью и любовью. Ведь именно в любви мы самоумаляем себя настолько, насколько это возможно в этой жизни, умираем для себя, чтобы воскреснуть в другом. А потому «смерть есть увенчание любви, её высшее выявление на земле, прорыв для любви через преграду микрокосма в просторы божественной жизни. Смерть - брак человека с Богом».

На свадьбу Смерть зовет,

Огни лампад светлее...

Порядок существования казался неизменным, и хотя правды не было на земле, в небе сияло Ночное Солнце - Солнце Правды запредельной, незапятнанной и кристально чистой, подобной звёздам. И в свете звёзд металась в предначертанных ей пределах человеческая природа, преследуемая Эринниями чистого духа, усмиряющего плоть плетью из пучка змей закона.

Но что-то должно было свершиться, было ещё в человеке богатство нерастраченное, сберегаемое во имя своё. Не были исхожены земные тропы природы человеческой, а значит, не исполнено до конца дело самоистощения - дело любви, уподобляющей себя божественной. Приняла ночная земля в недра свои семена будущих свершений и всходов на встречу солнцу и стала дожидаться рассвета. Низошли в землю светочи святости, дабы, умерев, дать многие плоды…

Средние века умерли, исполнив тем самым дело любви, исполнив свое земное предначертание. И разошелся человек по земным тропам своим, ринулся во все стороны, черпая творческий огонь из сокровищницы средневековой святости. Началась эпоха извилистых путей, время культуры по-преимуществу. Началось Новое время.

Измыслят торговать,

Художествовать, воинствовать, числить

И властвовать, и рабствовать - затем,

Чтоб в шуме дней, в заботах, в сладострастьи,

В мечтах забыть о воле бытия

Прямой и цельной...

Новое время стало наиболее характерным примером исторического Дня. Всюду засияли открытые и ясные перспективы. Человека не обступал боле мрак ночной, пугающий и вынуждающий искать малейшие проблески огня, искать в себе, прежде всего. Нет, всё более заполнялся мир светом внешним, всё короче становились тени и смешивались грани между добром и злом.

Человек внутренний, взращиваемый среди ночных шорохов пустынной кельи, весь обратился вовне, развратился. Истончилась внутренняя связь предметов, рассеялось подобно ночному мороку сумеречное и таинственное всеединство Души Мира. Чёткие грани и межевые столбы пронизали и покрыли бытиё. Исчезло оборотничество вещи, когда неясно - ты ли в мире, или мир в тебе. Мир предстал вне-положностью. Началось изживание величайшей потерянности, всё большего и