Maksim Sozontovich Berezovskij

Автор Nestor Kukol'nik

Творчество Н. Кукольника обширно и многогранно. Наряду с драматургией, он успешно пробует силы в жанре авантюрного романа, исторической повести, художественной критике, поэзии и даже в музыке. Н. Кукольник также первым в русской литературе представил новый тип жанра исторического романа, нашедшего потом на Западе блестящее воплощение в романах А. Дюма, его современника. Nestor Kukol'nik - Maksim Sozontovich Berezovskij

• Язык: Русский
• Издатель: Glagoslav Epublications
• Дата выпуска: 8 янв. 2014 г.
• ISBN: 9781784228781

Предварительный просмотр книги

I

АКАДЕМИК

А за пречудесная сторона!-- говорил Опанас, в переводе на русский Афанасий, лежа под плетеной беседкой, затканной широкими листьями и завитками винограда.-- Ни дать ни взять -- Макиевка, только и разницы, вместо хмелю вино над головой растет, а у нас яблоки да груши, да черешни; или заберешься в огурцы, не успеешь заснуть, а уж сотню проглотил. Надо правду говорить. Если б борщ, да вареники, да водка, так тут просто того... рай, и на небо не нужно: и после смерти готов тут жить; и солнце наше, и того -- девчата, не то казачки... Куда же им, тальянкам, до казачек? далеко куцому до зайца... правда... -то у них и в лице такое цыганское, и ни девка, то с усами, и то правда; чернобровы, так, да уж белолицой ни одной, где там! Параски нашей или Марины, за Мартына вышла, так таких и промежду господ не найдешь, да того...

И Опанас зевнул сладостно; храпение Опанаса раздавалось по всему саду виллы Броски, недавно отстроенной и разубранной с царственным великолепием. Неудивительно: Опанас плотно пообедал на кухне, местные слуги разбрелись по должностям, тем поспешнее, у хозяина были гости. С Опанасом некому было заниматься, да и за беседа в теплом климате после обеда? Лучший собеседник сон, а под виноградной сеткой так прохладно, ни капля растопленного золота, так обильно разливаемого южным солнцем в полдень, не могла пробиться сквозь густую зелень. Опанас спал сном сладким, пользуясь расположением природы и сада. Я по крайней мере больше всего дорожу расположением природы. Нет горя, тоски и грустной думы, которых бы не разогнало тихое, ясное, весеннее утро, в хорошую погоду, человек не чувствует бедности, не хлопочет, не печется о суетных плодах труда, ему ничего не нужно, как Опанасу, ему не нужно ума, памяти, не хочет думать, он забывает все, даже обязанности, хотя бы и любимые. Вот и Опанас не сходил посмотреть, делают ослы, не справился, когда барин поедет назад в Болонью, будут ли тут ночевать или нет, кто этот вельможа, к которому они так давно собирались и боялись ехать... А должен быть человек весьма важный, потому сам старый Мартын, как ехать на виллу, надел свою длинную французскую свиту, а на шею повесил золотую цепь, а старый Мартын, во-первых, ни к кому сам не ездит, а во-вторых, всех у себя принимает в шелковом желтом халате; а на том халате и розмарин и незабудки, и воробьи зеленые шелками вышиты. Должна быть важная особа хозяин виллы, Опанас это предугадывал, да ленился спросить, так и остался в неизвестности. Впрочем, если бы и спросил, если бы ему и отвечали, он бы не много выиграл, едва ли бы он запамятовал имена хозяина и других связанных с ним лиц; толку, если б Опанас и узнал, вилла Броски принадлежит кавалеру Броски, как в уединении своем называл себя Фаринелли, знаменитый певец излечил неизлечимую болезнь короля и, сделавшись первым министром, мудро управлял Испанией. Опанас не уважал испанского короля, потому в Неаполе видел тьму нищих и потому еще, он шпанскую водку считал истинным ядом, а шпанских мух боялся пуще скорпионов. Если бы он знал, теперь гостит у бывшего испанского министра, кто знает, может быть, он бы не спал так покойно, не храпел так гармонически; но этого нельзя сказать утвердительно ... Опанас редко изменял своим привычкам и дома, а уж в гостях... же бы это было за угощение. Тут же никому до него не было дела, он был не нужен даже своему барину, которого, можно сказать, поглощала затрапезная беседа. В прохладной мраморной галерее, украшенной добропорядочною живописью и цветами, за столом, покрытым серебряной и золотой посудой, сидело небольшое общество болонских гостей Фаринелли; старик-хозяин сидел в глубоких креслах, ноги его покоились на мягких подушках и были покрыты атласным стеганым одеялом, на голове, совершенно забытой волосами, торчал остроконечный белый колпак с красными каймами и красной кисточкой, бороды также не было, и казалось, на этом теле никогда не пробивался пух мужественного возраста; отменно нежное и приятное лицо Фаринелли было изморщено и болезненного цвета, хотя дородство, можно сказать, даже тучность выгодно говорила о состоянии его здоровья. По правую руку от хозяина сидел знаменитый Мартини, президент Болонской академии и музыкального общества. По левую Леопольд Моцарт, возле четырнадцатилетний сын его Вольфганг, а возле Мартини Опанасов барин, молодой человек лет двадцати шести, Максим Созонтович Березовский. Последний был в красном кафтане с черными пуговицами, ясно в те времена свидетельствовало о недавней потере кого-либо из близких родственников. Хотя общий разговор шел своим чередом живо и непрерывно, но глаза всех постоянно были обращены на четырнадцатилетнее чудо, осветившее современный музыкальный мир невиданным блеском. А Вольфганг, приученный с семи лет к любопытству и удивлению всех его окружающих, с семейством своим включительно, нимало не смущался и глядел то на хитрую резьбу столовой утвари, то на отца Мартини, как его называл тогда весь свет.

-- Что же, папа! -- сказал Фаринелли с лукавой улыбкой, потирая щеку.-- Кажется, ваши сомнения теперь рассеялись... Пора бы моему другу получить диплом и звание академика...

Мартини, без малейшей перемены в лице, протянул под столом руку и значительно пожал колено Фаринелли. Министр, угадывавший кабинетные тайны, не мог смекнуть, замышляет князь музыки, и поглядел на него с видом вопроса.

-- Удивительно!-- сказал наконец Мартини, принужденный к разговору непонятливостью Фаринелли.-- Вы очень хорошо знаете наши уставы и спрашиваете! Честь быть академиком -- велика; стыд не выдержать испытания -- больше.

-- Ах, папа! -- с живостью прервал Вольфганг.-- Я не боюсь испытания...

-- Талант твой велик, но один талант может изменить...

-- Есть ли у меня талант или нет, право, не знаю. Но у меня, папа, есть наука, эта не изменит...

Род улыбки или тень улыбки пробежала по лицу Мартини и разморщила высокое чело старца. Он произнес какое-то глухое междометие, несколько обращаясь к Березовскому. Максим Созонтович отвечал учителю таким же междометием, и разговор кончился.

-- Я от вас не отстану, папа! -- опять начал Фаринелли.

-- И я тоже,-- подхватил Вольфганг.-- Назначьте день и час моему испытанию...

-- Завтра! -- сказал сухо Мартини.

-- Что завтра? -- прервал Вольфганг.-- Завтра вы назначите день -- или...

-- Нет! Завтра быть или не быть тебе академиком.

-- Быть! -- закричал Вольфганг и ударил о стол с такою силою, посуда заплясала. Слезы выступили у него на глазах. Он не мог удержать душевного волнения, вскочил с места, побежал к старцу, обнял его нежными, можно сказать женскими руками и повис на шее Мартини.

-- Ах, папа, вы не шутите! Согласятся ли ваши цензоры, ваши ужасные профессоры?.. Одного из них я боюсь, он так похож на медведя... И простите, папа, вы не рассердитесь, а? вы не рассердитесь?.. Мне кажется, он и в музыке -- медведь...

-- Друг мой,-- сказал сухо Мартини,-- все члены нашей академии получили свои места при мне...

-- О, тогда простите, папа! Вас нельзя ни обмануть, ни обольстить, как публику...

-- А публику можно?..

-- Можно, папа! Вот вы увидите, как меня будут хвалить за царя Митридата...

-- А ты ее обманешь?..

-- Обману, делать, обману... Опера не мой род, я не люблю оперы, пожалуй, я их напишу сколько и каких угодно: маленьких, больших, веселых, плачевных, не моя часть, да же делать. Надо уметь сочинять все, иначе нельзя написать ничего... Квартет, папа, квартет...

-- И для голосов...-- заметил Мартини.

-- Нет, сначала для инструментов...

-- Что в них? Испортишь чувство...

Вольфганг задумался и через минуту сказал:

-- Хорошо! Да кто же будет петь мои квартеты?

-- Глаза! -- отвечал сухо Мартини и оборотился лицом к Фаринелли.-- Да, я нашел много вещей, в старой музыке, неисполнимых, но для глаза очаровательных. Massimo, помнишь ли ты наизусть небольшой четырехголосный стих, ты переписывал для себя в пятницу?..

-- Помню...-- отвечал Березовский.

-- Вот мы после обеда попробуем... Как раз четыре голоса.

-- Извольте! -- сказал Фаринелли.-- Но каков-то у меня голос?..-- и стал пробовать свой знаменитый сопрано; сначала тоны были нечисты, но мало-помалу звук прояснивался; после двух-трех гамм Фаринелли запел любимую свою ариетту, все невольно задумались, каждый слушал ее, как отрывок из политической жизни хозяина. Приметив впечатление, Фаринелли засмеялся и остановился на половине последней фразы. Собеседники не выдержали и хором окончили ариетту. Это повело к любопытным рассуждениям о свойствах рифмы и каденции, а между тем западное солнце сбоку заглянуло в галерею и напоминало и гостям и хозяину, уже не рано. Встали. Березовский, никому не говоря ни слова, забрался в кабинет Фаринелли, написал партии четырехголосного стиха и вынес их в зал, когда Моцарты уже прощались с хозяином. Вид любопытного отрывка удержал всех, и вся дворня, в том числе и Опанас, сошлись слушать пение к стеклянным дверям залы. Все согласились с Мартини, это превосходно и может быть исполнено глазами,