Hudozhnik: Russian Language

Автор Aleksej Timofeev

В сочинении «Художник» автор хотел изображает жизнь художника в борьбе с людьми, обстоятельствами, судьбой и самим собою.

Aleksej Timofeev - Hudozhnik

• Язык: Русский
• Издатель: Glagoslav Epublications
• Дата выпуска: 21 нояб. 2013 г.
• ISBN: 9781783843145

Aleksej Timofeev

ТИМОФЕЕВ Алексей Васильевич [1812-1883] - поэт и беллетрист. Р. в г. Курмыше б. Симбирской губ. в богатой помещичьей семье. Учился на юридическом факультете Казанского ун-та. Переехав в Петербург, он в 1832 дебютировал в лит-ре драмой "Разочарованный", а в 1833-1837 выступил с рядом книг, имевших успех. Отмечая неопытность и незрелость автора, молодой Белинский признавал его повесть "Художник" [1834] "замечательным явлением в литературе". Больший успех имели книжки стихов ("Двенадцать песен", 1833, "Песни", 1835) и мистерии Т. Однако Белинский отозвался о стихах Т. в пренебрежительном тоне, отрицая в нем поэтическое дарование. После 1843 Т. надолго совершенно исчез с лит-ого горизонта, увлекшись бюрократической карьерой. В 70-х гг., выйдя в отставку и вернувшись в Петербург, Т. возобновил, после 30 лет перерыва, свою лит-ую деятельность. Но изданная им в 1876 обширная поэма в 2 томах "Микула Селянинович" - труд многих лет - не имела никакого успеха, и Т. умолк навсегда. Т. находился под влиянием Полевого (напр. "Художник" по заглавию и теме близок к повести Н. Полевого "Живописец"), но влияние это было по существу поверхностным и кратковременным. В основном Т. один из характерных представителей того напыщенного романтизма 30-х гг., к-рый связывается обычно с именем Кукольника. В своих драматических сценах "Поэт" [1834], "Елизавета Кульман" [1835] Т. старался показать на фоне жестокой судьбы и бессмысленности человеческого существования "неземное предназначение" поэта. Прозаические произведения Т. (из исторических повестей лучшая - "Чернокнижник", из эпохи опричнины) отличаются выспренним слогом и изобилуют афоризмами вроде следующих: "человек создан для крайностей", "человек был всегда неразгаданной тайной" и т. д. Несколько проще и искреннее лирика Т. Здесь также есть страхи и ужасы, но поэт не скрывает, что это только игра, поза, и готов иронизировать над собой. В поэзии Т. есть одно качество, выгодно отличающее его от Кукольника. Это - интерес к фольклору. Правда, его поэма "Микула Селянинович", являющаяся неудачной попыткой дать философию русской истории, насколько она отразилась в народной мифологии, слишком перегружена сведениями из области древних религий. Зато в некоторых своих лирических песнях Т. обнаружил настоящее чутье русского фольклора. Из всего лит-ого наследия Т. только ряд песен и романсов надолго пережил автора. Положенные на музыку лучшими композиторами, многие из них вошли в фольклор. Таковы: "Не бушуйте, ветры буйные", "Не женись на умнице", "Борода ль моя, бородушка" и др. Заслуживает внимания и стихотворная техника Т. В противоположность Бенедиктову, с к-рым его нередко сближали, Т. не имел пристрастия к рифмам: нерифмованных стихов у него больше, чем рифмованных. Иногда ("Свадьба", "Челнок" и т. д.) он дает чередование разных размеров, а в мистериях стихотворную речь перемежает с прозаической. Редкий в русской поэзии пример рифмовки (только нечетных строк) дает он в "Микуле Селяниновиче".

Предварительный просмотр книги

ПРИМЕЧАНИЯ

I

И весь этот маскарад лишь для того, чтобы как-нибудь уловить счастие!-- Презрение заглушало насмешку, и я отвращал глаза свои от этой кукольной комедии.

Творец милосердый! Ежели все эти миллионы существ, созданные твоею же рукою, ежеминутно стремятся за счастием и не находят его,-- мне ли роптать на тебя?!

Вся жизнь моя сплетена из неудач и горестей, с колыбели терновый венец лежит на главе моей. Может быть, я заблуждался, может быть, заблуждаюсь до сих пор, может быть, я заслужил все это?!

Чего хочу я?

Каждый человек, последний нищий, последний бродяга имеет или имел существо, которое может, не краснея, называть отцом своим -- я не имел отца. Отец не хотел знать меня, я не смел знать отца. Я был уже сирота еще прежде рождения.

Что было со мною до восьми лет? Не понимаю. Помню, что я жил в какой-то грязной избе, в сору, вместе с овцами и коровами; помню, что я был предметом насмешек своих сверстников товарищей, предметом презрения всей дворни. Псари травили меня собаками, кучера заставляли прыгать через палку, прихлыстывая кнутом, повара обливали помоями. Когда я плакал, меня били за то, что я плачу, когда я смеялся, меня били за то, что я смеюсь. Мои мучения, мои слезы приносили им величайшее удовольствие. Никто не хотел защитить меня, никто не имел времени пожалеть обо мне: я был сирота, слабый ребенок, все были для меня чужие.

Ябоялся играть с своими товарищами, боялся подойти к ним и, едва завидев человека, бежал в сторону.

Я не мог понять, почему товарищи мои счастливее меня, почему те же самые люди, которые отгоняли меня от себя кнутом и травили собаками, ласкали их и кормили разными лакомствами, почему переменяли им каждую неделю белье, а на мне было всегда одно и то же, изорванное, запачканное... Но я не смел и спрашивать о том: меня прибили бы до смерти. Мне было грустно, досадно. Летом я бродил днем по рощам, лазил по деревьям, валялся в лужах, ловил бабочек. Величайшим моим удовольствием сделалось уединение. Тогда я был на свободе, никто не обижал меня, я мог обойтись без людей, которые обходились со мною так жестоко. Поздно вечером я возвращался в деревню и, прокравшись через гумна в какую-нибудь избу, утаскивал кусок хлеба и снова бежал в поле. Ночь проводил я где случалось, под плетнем, в стоге сена, в помойной яме; мне было везде хорошо, где никто не обижал меня. Я привык к дождю и к холоду, мог безвредно переносить и стужу, и сырость, но один вид человека производил уже во мне лихорадку. Я с трепетом прислушивался к каждому шороху, к каждому треску трущобника,¹ воображая, что кто-нибудь ко мне подкрадывается. Но во время зимы я не мог жить в поле; крайность загоняла меня в деревню, и я должен был выносить все мучения, чтобы не умереть с голода или не окоченеть на морозе.

Иногда казалось мне, что жалость или что-то подобное являлась на лицах некоторых из окружавших меня людей; какое-то приятное чувство западало мне в душу, я уставлял на них с жадностию глаза свои и с трепетом ожидал одного из этих знаков, которыми они в подобных случаях подзывали к себе моих товарищей. Иногда некоторые подзывали и меня к себе, показывая издали кусок пирога или ватрушки, но я боялся подойти. Они манили меня, улыбались, боязнь моя проходила, и я бежал к ним с полною доверенностию; но едва подбегал так близко, что они могли уже взять меня за руку, со всех сторон раздавался хохот, и я в ужасе зажмуривал глаза.-- Меня схватывали за волосы, и... я мог только плакать.

Однажды, утомленный полдневным зноем, я лежал под тению какой-то гнилой колоды, брошенной в конце улицы. В это время из псарни выпустили борзых собак; одна из них, подбежав ко мне, начала ласкаться. Это было первое существо, которое приняло во мне участие. Не могу растолковать, что я тогда почувствовал. Мне стало так приятно, так грустно приятно. Я схватил эту собаку за шею и прижал к ней свою голову, она поставила свои передние лапы ко мне на плечо и повалила меня на землю, я повалил ее вместе с собою. Казалось, ей было так же приятно играть со мною, как мне с нею. Мы катались по траве, прыгали друг на друга, она лизала мне лицо и руки, я осыпал ее поцелуями; через несколько минут присоединилось к нам еще несколько собак, я едва помнил себя от радости: в первый раз в жизни я играл с удовольствием.

Вдруг слышу щелканье охотничьего арапника: у меня потемнело в глазах -- вскакиваю и со всех ног кидаюсь бежать. Псари замечают меня, притравливают собаками, и вся эта стая, которая за несколько секунд играла со мною, бросается за мной в погоню. Я не помню более самого себя, все прошедшее сливается в одну ужасную мысль -- и я бегу... бегу без памяти, почти без чувств, не зная сам куда, и -- вдруг останавливаюсь в барском саду среди толпы разряженных девиц.

Сначала, казалось, они испугались меня, но потом начали смеяться и обступили меня со всех сторон. Я был почти нагой, босиком, весь в грязи, с длинными всклоченными волосами, с лицом коричневого цвета и красными заплаканными глазами. Девицы начали меня о чем-то расспрашивать, но я ничего не понимал, ничего не мог расслышать -- я только плакал. Через несколько минут подошел к нам какой-то пожилой мужчина среднего роста с полным, румяным лицом, с фескою на голове; все обратились ко нему, говоря что-то на совершенно неизвестном мне языке. Физиогномия подошедшего к нам мужчины мне понравилась, но я не смел смотреть на него, не смел пошевелиться и стоял как бы прикованный к своему месту, потупив глаза в землю. Он погладил меня по голове и спросил, как зовут меня. Но я не знал, что отвечать. До сих пор мне никогда не приходило в голову, что и у меня должно быть имя, как и у других людей. До сих пор все звали меня..., но какое-то внутреннее чувство говорило мне всегда, что это только бранное слово; и я не смел произнесть его в присутствии этого доброго господина, каким он мне показался.

В это время мимо нас проходил садовник. Барин подозвал его к себе и спросил, чей я. Садовник отвел его в сторону, и потом они начали говорить между собою так тихо, что ни я, ни одна из девиц не могли их расслышать. По окончании этого разговора добрый господин приказал садовнику послать к нему управляющего, и тогда-то я уже начал догадываться, что этот барин должен быть наш помещик, которого до сих пор я видел не более двух раз и то мельком. Когда пришел управляющий, он поговорил с ним что-то также шепотом и приказал мне за ним следовать.

Меня вымыли, вычистили, выскребли, остригли, обули, одели, и -- я поступил в число дворни. Но за всем тем участь моя не улучшилась, приобретая одно, я терял другое. Помещик наш отличил меня от прочих лакеев. Одному мне предоставлено было право стоять за его стулом во время обеда и доедать остатки кушаньев, которые сдавал он на своей тарелке; один я имел право подавать умываться и пользоваться его обносками. Я любил его. Он был первый из людей, который сделал мне добро. Несмотря, однако же, на это, я не мог смотреть на него без трепета. В его физиогномии не было ничего страшного, но, я не знаю, какое-то внутреннее чувство сковывало меня в его присутствии. Когда он говорил со мною, глаза мои устремлялись в землю; когда он подавал мне что-нибудь, рука моя дрожала; когда он ласкал меня, я желал быть от него как можно далее -- и при всем том я любил его.

Вот, что я выиграл от этой перемены моего состояния; и хотя уже не был более предметом всеобщего презрения, но зато сделался предметом зависти и, следственно, ненависти. Меня никто не смел уже ни травить собаками, ни прихлыстывать арапником, но зато разобьется ли графин, пропадет ли вилка, изорвется ли штора, все сваливали на меня, и я был всегда виноват; я не имел ни покровителя, ни защитника. Каждый считал себя вправе наказывать меня, как негодяя; и я не смел жаловаться. Несмотря на лета свои, я уже очень хорошо понимал, что если бы сказал об этом барину, то меня запутали бы со всех сторон и потом заколотили бы до смерти. Мне было грустно, сердце мое разрывалось на части, каждый вечер засыпал я со слезами на глазах, и каждое утро просыпался с тоскою в душе. День казался мне целою вечностию, не проходило трех часов, чтобы меня кто-нибудь не потаскал за волосы или не осыпал ругательствами; один сон был моим утешителем. "Что я им сделал!-- часто размышлял я сам с собою.-- За что они так ненавидят меня? Неужели во всем свете нет ни одного доброго человека? Разве я не такой же человек? Неужели во мне есть что-нибудь отвратительное,