Повести

Автор Нина Данилевская

Путь к Небесному Царству – так можно охарактеризовать произведения малой формы, написанные Н. Данилевской. В некоторых случаях это действительно теологическая фантазия, в некоторых – емкая метафора. С предельной откровенностью автор делится своим жизненным опытом, в процессе которого складывалась система приоритетов, пригодная для жизни в этом несовершенном мире компромиссов, где так непросто обрести гармонию с собой и окружающим. Непросто – но возможно.

Выражаю благодарность мамику –

активному поставщику сюжетных линий,

ведущих в рай.

• Язык: Русский
• Издатель: T/O "Neformat"
• Дата выпуска: 28 дек. 2014 г.
• ISBN: 9781310169014

Предварительный просмотр книги

Смерть Петра Христофоровича

Слава Тебе, Господи…

В Питере, в маленькой квартирке на Орбели, жил ученый. Зоолог. Петр Христофорович. Хороший он был человек: тип, еще вполне встречающийся в русских научных кругах, но со своим индивидуальным налетом, который упомянутый контингент окрестил «гаспаризмом», кроме Петра Христофоровича имея в виду также и его многочисленных родственников. Ученый с мировым именем, потомственный интеллигент с какими-то древними дворянскими корнями, с одной стороны. А с другой – очень простой в общении, безалаберный в быту и совершеннейший антипедант во всем, что касается внешней стороны интеллигентности. Например, он никогда не пользовался ножом и вилкой одновременно, запросто мог вычистить хлебом тарелку, а то и допить через край остаток бульона, ставил совершенно немыслимые ударения и, нисколько не стыдясь, путал Ахматову с Цветаевой. При этом он вполне готов был уважать педантичных приверженцев cоmme-il-faut, его антипедантство не было воинственным. И если случались какие-нибудь казусы на этой почве, то он первый над собой смеялся и искренне ругал себя за невоспитанность и/или необразованность.

Зато внутреннюю, душевную сущность интеллигентности (то есть чуткость, деликатность) он чувствовал очень тонко. То есть, собственно, не чувствовал, а обладал ею. Спроси его, в чем она заключается, он бы, скорее всего, сморозил что-нибудь дурацкое, при этом еще ужасно долго бы подбирал нужные слова, все время норовящие вылететь из головы; а может, напротив, вдруг, не думая, выразил бы, сам не зная почему, очень тонкую мысль, ответив – в доброте.

Хотя иной раз близким доводилось наблюдать его и в жестоком амплуа. Почему уж чуткая доброта вдруг изменяла ему – неизвестно. Есть версия, что к определенному виду человеческих слабостей он был, так сказать, педагогически зол. В общем, он любил потешаться над снобизмом и чванством, совершенно не снисходя до того, что последние развиваются как правило на почве затяжной боли.

На момент повествования ему было лет 80. В Питер из Москвы часто наезжали родственники. Вот и теперь, желая в компании художницы посетить Эрмитаж, к нему приехала внучатая племянница с подругой. Он жил один: год, как умерла жена. Сыновья разъехались по заграницам, внучки – туда же. В Москве жила побочная ветвь семьи, с маленьким вышеуказанным ответвлением.

Она забыла номер квартиры. Однако, поднявшись на пятый этаж, сразу поняла, что волноваться не о чем. Мощным налетом гаспаризма была отмечена дверь, уникальная не только на этом этаже, но, скорее всего, во всем Петербурге. Во-первых, зияли дыры от неоднократно выломанного и раз от раза переставляемого на новое место замка (Петр Христофорович часто терял ключи), во-вторых, само полотно двери как бы громко вопияло о том, что в квартире абсолютно нечего украсть. Оно было даже не из фанеры, а из какого-то то ли картона, то ли плотной бумаги, может быть, истертого, совсем истончившегося оргалита, – в общем, филологическому воображению племянницы, склонному воспринимать реальность как текст, представилась здесь отсылка к шинели Акакия Акакиевича. Кстати (нельзя не отвлечься), вся та поездка в Питер ей так живо все время напоминала петербургские повести Гоголя, что она в какой-то момент даже перестала расстраиваться.

Было жаркое лето. Петр Христофорович встретил гостий в трусах (это были синие советские солдатские трусы, которых у иных представителей старшего поколения, всю жизнь к ним нежно привязанных, до сих пор случается волшебный запас; как они умудряются его пополнять – одному богу известно). Племянница (в семье ее звали Даня) сдуру слегка смутилась: все-таки она была с подругой, очень скромной, совсем не богемного типа художницей, которую как-то забыла заранее предупредить о масштабах гаспаризма в данном случае (обычно Даня немного готовила людей, прежде чем вводить их в какую-либо из квартир своего ветвистого семейства). Но Настю, видимо еще не отошедшую от впечатлений, навеянных дверью, слава богу, трусы не травмировали («Да ладно, Даш, в чем еще ходить в такую жару?» – удивилась она малодушным опасениям подруги).

– Привет, Петь, – сказала Даня, в ответ на распахнутые объятия подставляя щеку (старшее поколение Гаспаровых еще сохранило традицию родственных поцелуев), – знакомься: это Настя. Как ей тебя называть: Петя или Петр Христофорович?

– Тьфу-ты, – со смехом отмахнулся тот (радушие обильно светились на лице, и он щедро обдал всем этим Настю, априори допущенную к сердцу, как подругу родни), – конечно, Петя.

И это вовсе не было кокетством. Хотя, согласитесь, немного странно восьмидесятилетнему ученому с мировым именем так просто представлять себя молодой незнакомой дамочке. Она, в скобках заметим, так ни разу и не назвала его в результате по имени: язык не повернулся. Но в этом была его важная суть. Для него это было абсолютно естественно. Противоестественно было бы обратное: если б подруга дочери его любимой племянницы вдруг стала бы кудряво величать его Петром Христофоровичем. Совершенно не признавал он никаких церемоний с собой. Хотя и амикошонства тоже не любил. Ну это понятно.

Даня, зная, что он перманентно сильно занят своими статьями, хотела его по минимуму напрячь. Они привезли с собой полотенца, простыни (он их за это поругал), купили еду и собирались, на скорую руку позавтракав, пойти гулять. Потом, ей было хорошо известно, что вынужденное общение с незнакомыми людьми – даже на своей территории не всегда комфортно. В общем, ей хотелось дать ему понять, что вовсе нет необходимости их принимать и развлекать, но сказать об этом прямо тоже было неудобно: вдруг он почувствует себя лишним, поймет это в том духе, что им вдвоем предпочтительней… Все эти дурацкие тонкости (потому что тонкости чаще, чем кажется, бывают дурацкие) он тут же развеял, явив совершенно очевидное желание с ними пообщаться: не вежливость, не гостеприимство, а именно желание пообщаться (хотя здесь по аналогии можно было бы заметить, что внутренняя сущность гостеприимства – это не яства, не сервировка, не груды крахмальных простыней, это и есть желание общаться с гостями, желание их видеть). Он притащил из холодильника свои нехитрые запасики, сел с ними завтракать, что-то рассказывал, расспрашивал, чем обеих очень растрогал. У Петра Христофоровича было невероятно емкое сердце: он умудрялся каждого своего родственника любить. И такая какая-то была у него полная доброты житейская мудрость, что просто сил нет!

Вот например. У Дани была дочь – Улька, 18 лет (универ, компании, молодость), которая накануне ее отъезда потеряла кошелек со свежеполученной зарплатой: подрабатывала по вечерам. И хотя девочка, строго говоря, ни в чем формально не нуждалась, деньги всегда были крайне необходимы (см. скобку выше). Она очень сильно расстроилась. Полмесяца уже с нетерпением их ждала, рассчитывала на них. Звонит Дане, говорит: «Мамуль, обыщи всю комнату, полазь по сумкам, выверни карманы, во что бы то ни стало найди мою зарплату». Она, конечно, хваталась за соломинку. Сама уже прекрасно понимала, что посеяла, клуша. В общем, Дане было ее очень жалко, и она хотела полностью компенсировать потерю, только сдерживало соображение, не явится ли это злостным поощрением разгильдяйства. С такими мыслями, не успев пересечься с дочерью, она уехала в Питер, так что оставалась неделя на размышление. Она решила посоветоваться с Петром Христофоровичем, спросила, как бы он поступил на ее месте. Он выслушал, спросил, сколько там было денег, и, узнав, что чуть больше тысячи долларов, сказал: «Как жаль, что у меня нет такой суммы. Но к концу твоего пребывания здесь я ее достану». (При этом надо учесть, что Улька была ему вообще седьмой водой на киселе, а сам Петр Христофорович жил весьма и весьма скромно). Вот так. Даня уточнила, не есть ли это вопиющий антипедагогизм. Он в своей манере плюнул и сказал, что тьфу, мол, нет ничего глупее, чем когда родители проявляют педагогизм. Родители, мол, не для того созданы. Намного важнее, чтоб у ребенка всегда была уверенность, что родители его поддержат в трудную минуту.

И побрел в своих трусах за компьютер.

Такая вот мудрость сердца. Естественно, после этого Даня не колеблясь дала дочке деньги. И, надо сказать, ни секунды не жалела. Утверждала потом с уверенностью, что ни на йоту не испортил Ульку этот инцидент. Ничуть не избаловалась, не злоупотребила. Наоборот, стала более щепетильной, ответственной в денежных вопросах. Например, займет у отца на поездку, возвращает по крохам. Тот уж давно забыл, простил ей долг десять раз, а она – нет. «Не говори мне этого, не соблазняй. Я должна вернуть, а то себя уважать перестану». И возвращает. Не успокоится, пока не вернет все до копейки. Это, конечно, предмет их неизбывной гордости. И ведь никаким педагогизмом, действительно, не воспитаешь такого. А точнее (да не покажется занудством) есть предположение, что внутренняя сущность подлинного педагогизма – это просто доброта; умение поставить себя на место ребенка. (Хотя, может быть, это избитая истина. Но и избитые истины невредно себе повторять иногда, а то ведь они имеют свойство забываться, истираться, как та дверь.) Один любитель афоризмов говорил, что знает все секреты воспитания детей, потому что у него есть бесценный опыт: сам был ребенком. Но удивительно, как по-разному люди воспринимают этот бесценный опыт. Одни – вот как Петр Христофорович, например, – ставят себя на место ребенка, вспоминают свои детские реакции и полученную информацию используют так, чтобы поменьше ребенка травмировать. Он часто так и говорил: «Я вспоминаю себя: как было бы здорово, чтобы со мной в этой ситуации поступили так-то и так-то». И поступает именно так. А другие говорят: «Я вспоминаю себя: со мной поступили так-то и растак-то – и ничего страшного, умнее стал».

Если очень грубо, то: по-первому обычно поступает интеллигенция; по-второму – люди простые. И первые со вторыми в этом вопросе никогда не договорятся. Первые будут упрекать вторых в жестокости и глупости, вторые первых – в баловстве и попустительстве (и глупости). Возможно, закон жизни таков, что обществу нужны и те и другие плоды воспитания. Скажем, потенциально успешному интеллигенту надо по максимуму раскрыть свои таланты и здравомыслие (это лучше произрастает на мягких и нежных почвах); а хорошему трудяге нужны в первую очередь дисциплинированность и физическая выносливость (такое взращивается на жестком грунте). И если кому-то кажется, что доброта, забота о чувствах детей, стремление избавить их от боли сделают земную жизнь больше похожей на рай, то другие им в ответ скажут: не надо рая (нас сюда не за тем изгнали), живем не для радости, а для совести. И, возможно, только в раю мы и сможем до конца уяснить себе, кто же все-таки был правее, кто в большей степени