Время-не-ждет

Автор Лондон, Джек

Американский писатель Джек Лондон (наст. имя Джон Гриффит; 1876—1916) прошел противоречивый и сложный творческий путь. В детстве он рано вынужден был искать заработок. Некоторое время бродяжничал, плавал матросом на промысловой шхуне, переменил множество профессий и, наконец, зараженный «золотой лихорадкой», отправился на Аляску. Золотоискательство стало темой первых его рассказов, довольно скоро принесших ему широкую известность. Романтика борьбы человека с природой вносит в произведения Лондона элементы, характерные для приключенческого жанра. Один из самых ярких, увлекательных романов Джека Лондона. Перед читателем разворачивается история Элама Харниша — «золотого короля» Аляски, настоящего мужчины в полном смысле слова, человека, не боящегося ни трудностей, ни приключений, ни смертельной опасности. Однако самым трудным испытанием для Элама становятся не снежные бури, не схватки с врагами и ужас Белого Безмолвия севера, а каменные джунгли нью-йоркского высшего света, где действительно нет ничего человеческого. Там продается все — дружба и любовь, честь и порядочность, — и надо напрячь все силы, чтоб не превратиться в такого же хищника, как все окружающие…

• Язык: Русский
• Издатель: Aegitas
• Дата выпуска: 24 июл. 2016 г.
• ISBN: 9781773134505

Предварительный просмотр книги

© «Literary heritage», 2012

© Электронное издание.  «Literary heritage», 2016

Книга издана при участии компании Aegitas

Лондон Д.

Время-не-ждет: Роман / Пер. с англ.— «Literary heritage», 2012

(СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ ДЖЕКА ЛОНДОНА).

Американский писатель Джек Лондон (наст. имя Джон Гриффит; 1876—1916) прошел противоречивый и сложный творческий путь. В детстве он рано вынужден был искать заработок. Некоторое время бродяжничал, плавал матросом на промысловой шхуне, переменил множество профессий и, наконец, зараженный «золотой лихорадкой», отправился на Аляску. Золотоискательство стало темой первых его рассказов, довольно скоро принесших ему широкую известность. Романтика борьбы человека с природой вносит в произведения Лондона элементы, характерные для приключенческого жанра.

Один из самых ярких, увлекательных романов Джека Лондона. Перед читателем разворачивается история Элама Харниша — «золотого короля» Аляски, настоящего мужчины в полном смысле слова, человека, не боящегося ни трудностей, ни приключений, ни смертельной опасности. Однако самым трудным испытанием для Элама становятся не снежные бури, не схватки с врагами и ужас Белого Безмолвия севера, а каменные джунгли нью-йоркского высшего света, где действительно нет ничего человеческого. Там продается все — дружба и любовь, честь и порядочность, — и надо напрячь все силы, чтоб не превратиться в такого же хищника, как все окружающие…

Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Часть первая

Глава I

Спокойно и тихо было этой ночью в салуне Тиволи. У стойки, тянувшейся вдоль одной из стен большой бревенчатой комнаты, стояли человек шесть; двое обсуждали достоинства хвойного настоя и лимонного сока как средства против цинги. Разговор шел вяло, то и дело прерываясь мрачными паузами. Остальные почти не обращали внимания на спорящих. У противоположной стены в ряд разместились столы для азартных игр. Стол для игры в крэп пустовал, а за карточным столом сидел один-единственный человек и сам с собой играл в «фараона». Даже шарик рулетки не вертелся, а крупье, стоя у гудящей, докрасна раскаленной печки, болтал с молодой черноглазой миловидной женщиной. От Джуно до Форт-Юкона ее знали под именем Мадонна. Трое мужчин сидели за покером, но играли они по маленькой и без всякого энтузиазма, зрителей не было. В танцевальной комнате медленно вальсировали три парочки под звуки скрипки и рояля.

Поселок Сёркл не был заброшен, и денег в нем было немало. Золотоискатели уже вернулись с Лосиной реки и других рудников, расположенных на западе; летняя промывка прошла хорошо, и карманы их были набиты золотым песком и самородками. Клондайк еще не открыли, а золотоискатели Юкона пока не научились закладывать шахты, оттаивая землю. Зимой работы не было, и они привыкли зимовать в небольших поселках, вроде Сёркла, в течение долгой арктической ночи. Время тянулось медленно, карманы были полны, а развлечение можно было найти только в питейных и игорных домах. И все же в ту ночь салун Тиволи пустовал. Мадонна, стоявшая у печки, зевнула, не прикрывая рта, и сказала Чарли Бэйтсу:

— Если здесь не станет веселее, я пойду спать. Что случилось с поселком? Все поумирали?

Бэйтс даже не потрудился ответить; он продолжал угрюмо свертывать папиросу. Дэн Макдональд, один из первых кабатчиков и содержателей игорных домов верхнего Юкона, хозяин и собственник Тиволи со всеми игорными предприятиями, бродил, как потерянный, по большой пустынной комнате. Наконец он подошел к стоявшим у печки.

— Кто-нибудь умер? — спросила его Мадонна.

— Похоже на то,— последовал ответ.

— Ну, так, должно быть, весь поселок,— решительно сказала она и снова зевнула.

Макдональд усмехнулся, кивнул головой и открыл рот, чтобы ответить, но в эту минуту входная дверь распахнулась настежь и в полосе свете показался человек. Налет инея, которым он был покрыт, в жаркой комнате превратился в пар, заклубился вокруг него, опускаясь к его коленям и, редея, растекся по полу, совершено исчезая футах в двенадцати от печки. Сняв метелку с гвоздя на внутренней стороне двери, вновь прибывший обмахнул снег со своих мокасин и длинных шерстяных носков. Он мог бы показаться крупным мужчиной, если бы к нему не подошел от стойки огромный француз из Канады.

— Здорово, дружище! — сказал он, хватая его за руку.— Черт побери, без тебя мы совсем закисли.

— Здорово, Луи! Когда вас всех сюда принесло? — ответил вновь прибывший.— Идем к стойке и выпьем, ты нам расскажешь о Бон-Крике. Дай мне еще раз пожать твою лапу. А где твой товарищ? Я его ищу.

Еще один гигант отделился от стойки, чтобы пожать ему руку. Олаф Хендерсон и француз Луи, вместе работавшие в Бон-Крике, были самыми крупными мужчинами в этой местности; хотя вновь прибывший имел рост всего на полголовы ниже их, рядом с ними он казался совсем невысоким.

— Здорово, Олаф, ты — моя добыча, знаешь ты это? — сказал он.— Завтра — мой день рождения, и я собираюсь всех вас положить на лопатки, понял? И тебя тоже, Луи. Я вас всех могу положить на лопатки в день своего рождения — понятно? Иди сюда, Олаф, и пей, а я вам сейчас все объясню.

Казалось, вновь прибывший излучал живое тепло, распространившееся по всей комнате.

— Да это Время-не-ждет! — воскликнула Мадонна.

Она первая узнала его, когда он вступил в полосу света. Суровое лицо Чарли Бэйтса смягчилось, а Макдональд пересек комнату и присоединился к стоящим у стойки. С приходом Время-не-ждет трактир сразу оживился и повеселел. За стойкой закипела работа. Голоса зазвучали громче. Кто-то смеялся. А когда скрипач, заглянувший в переднюю комнату, сообщил пианисту: «Это — Время-не-ждет»,— темп вальса заметно ускорился, и танцующие, заразившись общим настроением, стали кружиться с таким видом, словно это им действительно нравилось. Им с давних пор было известно, что с приходом этого человека никто не скучает.

Пришедший отвернулся от стойки и заметил у печки женщину, смотревшую на него с радостным ожиданием.

— Здравствуй, Мадонна, здравствуй, старушка! — крикнул он.— Здорово, Чарли! Что такое случилось с вами со всеми? Зачем разгуливать с такими лицами? Гробы стоят всего три унции! Подходите сюда все и пейте! Подходите, непогребенные мертвецы, и говорите, какого яду вы хотите... Эй, вы, подходите все... Это моя ночь, и я хочу ее оседлать... Завтра мне стукнет тридцать лет, и стану я стариком. Это последняя вспышка молодости. Вы все со мной? Ну так вылезайте же... Шевелитесь, да поскорей...

— Минутку, Дэвис! — крикнул он банкомету, сидевшему за столом, отведенным для «фараона»; тот собрался было отодвинуть стул.— Я хочу сделать одну пробу... Хочу узнать, кто платить будет за нашу выпивку — ты или я.

Он вытащил из кармана своего пальто тяжелый мешочек с золотым песком и поставил его на верхнюю карту.

— Пятьдесят,— сказал он.

Банкомет дал две карты — верхняя выиграла. Он нацарапал сумму в блокноте. Весовщик за стойкой отвесил на пятьдесят долларов золотого песку и высыпал его в мешочек выигравшего.

В задней комнате кончили танцевать. Три парочки, скрипач и пианист двинулись к стойке. Время-не-ждет заметил их.

— Валяйте сюда все! — крикнул он.— И говорите, кто чего хочет. Это моя ночь, а такая ночь бывает не часто. Подходите, вы, моржи и пожиратели лососей... Это моя ночь, говорю вам...

— И чертовски шелудивая ночь,— вставил Чарли Бэйтс.

— Ты прав, сын мой,— весело подхватил Время-не-ждет.— Ночь шелудивая, но, видишь ли, это — моя ночь. Я — шелудивый старый волк. Послушайте, как я вою.

И он завыл, как одинокий таежный волк. Мадонна заткнула уши хорошенькими пальчиками и содрогнулась. Через минуту она уже кружилась в его объятиях в танцевальной комнате; три женщины со своими партнерами последовали их примеру, и скоро все завертелось в веселом хороводе. Все быстрее мелькали обутые в мокасины ноги мужчин и женщин, и скоро весь трактир наполнился шумным весельем, в центре которого был Время-не-ждет. Насмешками, шутками, грубым смехом он подзадоривал всех и тащил из омута уныния, в котором они пребывали до его прихода.

Казалось, даже воздух в этих комнатах — и тот изменился. Он словно вобрал в себя его кипучую энергию. Люди, заходившие с улицы, сразу это ощущали, а в ответ на их вопросы официанты кивали головой в сторону задней комнаты и выразительно говорили: «Время-не-ждет разгулялся». Вошедшие оставались. Игроки пробудились от спячки, и скоро все столы были заняты, стук фишек и жужжание рулеточного шарика непрерывно и властно вздымались над гулом голосов, над проклятьями и смехом.

Мало кто называл Элема Харниша иначе чем Время-не-ждет. Прозвище было ему дано в первые дни его пребывания в этой местности, потому что у него была привычка поднимать своих товарищей с постели криком: «Эй, вставайте! Время не ждет!»

В этой далекой полярной глуши, где, в сущности, все были пионерами, его признали одним из старейших. Такие люди, как Эль Майо и Джек Мак-Квещен, опередили его, но они пришли в эту местность с берегов Гудзонова залива через Скалистые горы, а Элем Харниш первым прошел через ущелья Чилкука и Чилката. Весной 1883 года, двенадцать лет назад, он восемнадцатилетним юношей перешел Чилкут с пятью товарищами. Обратный путь он проделал только с одним. Четверо погибли в холодных неисследованных просторах. И в течение двенадцати лет Элем Харниш искал золото в царстве тьмы у Полярного круга.

Ни один человек не искал с таким упорством и с такой выносливостью. Он сжился с этой страной. Никакой иной страны он не знал. Цивилизация была для него сновидением — сновидением из далекой прошлой юношеской жизни. Поселки, вроде Сороковой Мили и Сёркла, были для него столицами. Он не только вырос с этой страной: он создавал ее; он создал ее историю и географию, а те, кто следовал за ним, описывали его переходы и наносили на карту проложенные им тропы.

Герои редко бывают склонны превозносить геройство, но даже отважные первопроходцы этой молодой страны, несмотря на юный возраст Харниша, признавали за ним первенство. Он пришел сюда раньше всех. Он превосходил всех энергией и выдержкой. А что касается его выносливости, то, по мнению всех, с ним не мог сравниться самый крепкий из них. Наконец, он считался человеком сильным и честным. И ко всему этому был белый.

Всюду, где жизнь — игрушка в руках случая, люди в поисках развлечения и отдыха обращаются к азартным играм. В Юконе люди ради золота рисковали своей жизнью, а добыв золото, играли на него друг с другом. И Элем Харниш не являлся исключением. Он был азартным человеком, и в нем силен был инстинкт вести игру, ставя на карту свою жизнь. Условия его жизни, среда, в которой он вырос, определили форму этой игры. Он родился на ферме в Айове, затем отец его переселился в Восточный Орегон, и в этой стране рудников прошло детство Элема. Он знал только риск и большие ставки. В этой игре помогали мужество и выносливость, но великий бог — случай — сдавал карты. Честный труд, приносивший верную, но скудную прибыль, в счет не шел. Игра была крупной. Человек рисковал всем ради всего и, не получая все, считал себя в проигрыше. В течение двенадцати лет, проведенных им на Юконе, Харниш проигрывал. Правда, прошлым летом на Лосиной реке он добыл золота на двадцать тысяч долларов, да под землей на его участке осталось еще столько же. Но, как сам он говорил, этим он только вернул то, что было вложено раньше. Он отдал двенадцать лет своей жизни, маленький банк на такую ставку, и сорок тысяч — цена выпивки и танцев в Тиволи, зимовки в Сёркле и запаса провианта на будущий год. Население Юкона перевернуло старую поговорку, и теперь вместо «Легко нажить — легко прожить» она читалась так: «Горбом нажито — легко прожито».

По окончании танца Харниш предложил всем присутствующим выпить еще. Стакан стоил один доллар, золото ценилось по шестнадцати долларов за унцию; в доме было тридцать человек, принявших его приглашение, и после каждого танца Элем угощал всех. Эта ночь принадлежала ему, и платить не смел никто. Нельзя сказать, чтобы Элем Харниш любил выпить. Виски большого значения для него не имело. Он был слишком здоровым и крепким человеком, бодрым духом и сильным телом, чтобы стать рабом алкоголя. Ему случалось месяцы проводить в пути, и кофе был самым крепким его напитком; было время, когда целый год он обходился даже без кофе. Но он любил людей, а так как на Юконе общаться с ними можно было только в салунах, он и заходил туда выпить стаканчик. Еще мальчиком он жил в поселках рудокопов, и там мужчины всегда поступали именно так. Для него это был естественный путь общения с людьми. Иного пути он не знал.

Его внешность обращала на себя внимание, хотя одет он был так же, как и все завсегдатаи Тиволи: на ногах мокасины из тонко выдубленной лосиной кожи, украшенные бисером по индейским рисункам шаровары и куртка, сшитая из одеяла. Сбоку висели длинные кожаные рукавицы, подбитые шерстью. По юконскому обычаю, они соединялись кожаным ремнем, проходившим вокруг шеи и через плечи. На голове меховая шапка с поднятыми наушниками и болтающимися завязками. В его лице, худом и удлиненном, с легкими впадинами под скулами, было что-то, напоминающее индейца. Обожженная кожа и острые темные глаза подчеркивали это сходство, хотя бронзовый цвет лица и такие глаза могли быть только у белого человека. В его лице, гладко выбритом и без морщин, было что-то юношеское, и однако он выглядел старше своих тридцати. На первый взгляд данных для такого заключения не было; его лицо носило отпечаток всего, что вынес и пережил этот человек, а его испытания мало кому оказались бы под силу. Он жил жизнью простой и напряженной, и это светилось в его глазах, слышалось в его голосе, казалось, об этом шептали его губы. А губы у него были тонкие, крепко сжатые над ровными белыми зубами. Их жесткость смягчала складка в уголках губ, загнутых кверху. Она придавала его лицу какую-то особую мягкость, а маленькие морщинки в уголках глаз таили смех. Эти свойства защищали его от необузданной грубости, присущей его нраву, смягчали характер, склонный к жестокости и злобе. Нос у него был тонкий, изящный, с широкими ноздрями; лоб, высокий и узкий, был великолепно обрисован и симметричен. Сходство с индейцами подчеркивалось его волосами, прямыми и черными, с тем блеском, какой бывает только у здоровых людей.

— Время-не-ждет времени не теряет,— засмеялся Дэн Макдональд, когда из танцевальной комнаты донесся взрыв восклицаний и хохота.

— И он умеет это сделать, а, Луи? — сказал Олаф Хендерсон.

— Да, черт побери, за это можно поручиться,— сказал француз Луи.— Этот парень — чистое золото.

— А когда всемогущий Бог примет его душу в день последней великой промывки,— перебил Макдональд,— он и его заставит бросать вместе с ним землю в лоток.

— Это очень хорошо! — пробормотал Олаф Хендерсон, с глубоким восхищением глядя на Макдональда.

— Очень,— подтвердил француз Луи.— Я думаю, по этому случаю мы можем выпить.

Глава II

Было два часа ночи, когда танцоры проголодались и на полчаса прервали танцы. И как раз в эту минуту Джек Кернс предложил сыграть в покер. Джек Кернс был крупный мужчина с резкими чертами лица; это он вместе с Беттлзом неудачно пытался основать почтовую контору в верхнем течении Койокука, далеко за Полярным кругом. Затем он вернулся назад в свои фактории на Сороковой и Шестидесятой Миле и пустился в новое предприятие, послав в Штаты за маленькой лесопильней и речным пароходом. Лесопильню уже везли на санях индейцы и собаки через Чилкутский проход; она должна была прибыть по Юкону ранним летом, после того как тронется лед. Позже, когда Берингово море и устье Юкона очистятся ото льда, ожидали прибытия и парохода, нагруженного припасами.

Джек Кернс предложил покер. Француз Луи, Дэн Макдональд и Хэл Кэмбл (которому крупно повезло на Лосиной реке) — все трое не танцевали, так как для них не хватило женщин,— были склонны принять предложение. Они искали пятого партнера, когда из задней комнаты вынырнул Харниш, держа в объятиях Мадонну, а за ним тянулся хвост танцоров. Услышав оклик игроков, он подошел к их столу в углу комнаты.

— Ты нам нужен,— сказал Кэмбл.— Тебе сегодня везет?

— Эту ночь счастье будет со мной,— весело ответил Элем; в ту же минуту он почувствовал, как Мадонна предостерегающе сжала его руку. Она хотела танцевать с ним.— Счастье-то со мной, но лучше я пойду танцевать. Мне не хочется отбирать у всех вас деньги.

Никто не настаивал. Они сочли его отказ окончательным, а Мадонна снова сжала его руку, чтобы увлечь вслед за остальными, отправившимися ужинать. Но тут его настроение изменилось. Нельзя сказать, чтобы он не хотел танцевать, да и Мадонну обижать не собирался, но это настойчивое пожатие возмутило его дух свободолюбия. Он решил, что совершенно не нуждается в том, чтобы какая-нибудь женщина им командовала. Он пользовался успехом у женщин, хотя они в его глазах многого не стоили. Они были забавой, отдыхом после крупной игры с жизнью. Он ставил женщин в один ряд с виски и картами и путем наблюдения выяснил, что значительно легче оторваться от выпивки и карт, чем от женщины, если связался с нею по-настоящему.

Он был рабом самого себя, что естественно для человека со здоровым «я», но малейшая опасность стать рабом кого-либо другого вызывала в нем яростное возмущение и чуть ли не страх. Сладкое рабство любви было ему непонятно; влюбленных, каких ему случалось видеть, он считал безумцами, а безумцы не стоили того, чтобы о них думать. Но товарищеские отношения с мужчинами совсем другое дело. В товариществе не было рабства. Товарищество — это честный деловой уговор между мужчинами. Мужчины вместе преодолевали опасности странствий по горам и рекам в погоне за богатством. Не то в отношениях между мужчиной и женщиной: здесь один непременно должен подчиняться воле другого. Товарищество — иное дело. В нем не было рабства; и хотя он — сильный человек — давал товарищам гораздо больше, чем получал от них, он это делал не по обязанности. Он щедро отдавал себя — свой труд или героические усилия. Днями пробираться через перевалы, где бушует ветер, или брести по болотам, терпя укусы москитов, нести груз вдвое тяжелее, чем груз товарища,— во всем этом не было ни несправедливости, ни насилия. Каждый исполнял то, что мог. Такова суть товарищеских отношений. Одни люди сильнее других, но поскольку каждый делает все, что в его силах, уговор не нарушен, деловой дух соблюден, и сделка никем не может быть опорочена.

А с женщинами все обстоит иначе. Женщины дают мало, а требуют всего. Женщины готовы привязать тесемками от своего передника любого мужчину, дважды взглянувшего в их сторону. Взять, к примеру, Мадонну, которая зевала во весь рот, когда он завернул сюда, и пришла в восторг оттого, что он пригласил ее танцевать. Один танец — прекрасно. Но только потому, что он танцевал с ней один, два, несколько раз,— она ущипнула его за руку, когда ему предложили сесть за покер. Вот они, ненавистные тесемки от передника — первое из многих насилий, какие она совершит над ним, если он уступит. Да, она славная женщина, здоровая, статная, красивая, и танцует она прекрасно, но она женщина, с женским желанием пришпилить его к своему переднику, позорно связать по рукам и ногам. Лучше уж покер! А кроме того, покер он любил не меньше танцев.

Он не поддался увлекающей его руке и сказал:

— Мне что-то захотелось дать всем вам взбучку.

Снова она сдавила его руку. Она старалась окрутить его своими тесемками! На секунду в нем проснулся дикарь: он весь был во власти страха и ярости. В этот миг он походил на испуганного тигра, исполненного бешенства и ужаса в предчувствии ловушки. Будь он только дикарем — он убежал бы прочь либо набросился на нее и растерзал. Но в ту же самую секунду к нему вернулась выдержка, сделавшая человека общественным животным, пусть и несовершенным.

Он подавил злобу и, глядя в глаза Мадонне, с улыбкой сказал:

— Пойди поужинай. Я не голоден. А после мы с тобой опять будем танцевать. До утра еще далеко. Ступай, старушка.

Он высвободил свою руку, шутливо подтолкнул ее в плечо и повернулся к игрокам.

— Чур, только без ограничений... Я буду жарить вовсю...

— Что нас ограничивает? Только крыша...— сказал Джек Кернс.

— К черту крышу...

Элем Харниш уселся на стул, начал было вытаскивать свой мешочек с золотом, но передумал. Мадонна постояла, обиженно надув губы, потом присоединилась к ужинающим танцорам.

— Я принесу тебе сандвич! — крикнула она Харнишу через плечо.

Он кивнул головой, и она улыбнулась в знак прощения. Он избежал опасности и не слишком оскорбил ее чувства.

— Давайте играть на марки,— предложил он.— Эти зерна вечно звенят по столу. Как вы думаете?

— Я согласен,— ответил Хэл Кэмбл.— Мои пусть идут в пятьсот.

— Мои также,— заявил Харниш, а вслед за ним назначили цену на свои марки и остальные; француз Луи оказался самым скромным, оценив каждую в сто долларов.

В те времена на Аляске не было мошенников и шулеров. Игра велась честно, люди доверяли друг другу.

Слово игрока значило не меньше его золота. Марка — плоский, продолговатый, сплавленный кусочек латуни — стоила, быть может, цент, но если кто-либо, играя на марку, оценивал ее в пятьсот долларов — она шла в пятьсот. Тот, кто ее выигрывал, знал, что игрок, поставивший эту марку, выкупит ее, отвесив на весах золотого песка на пятьсот долларов. Марки были различных цветов, и нетрудно было определить их владельцев. В те ранние дни Юкона никому и в голову не приходило играть на наличные. Человек мог ставить на карту все, чем он владел, и не имело значения, где находится его имущество и в чем оно заключается.

Харниш снял колоду — ему выпало сдавать. При этом добром предзнаменовании он, тасуя карты, крикнул официантам, чтобы поставили выпивку всем собравшимся. Сдавая первую карту Макдональду, сидевшему по левую руку от него, он закричал:

— Отправляйтесь в преисподнюю вы все, маламуты, бродяги и сивашские щенки! Принимайтесь за работу! Подтяните постромки! Навалитесь и натяните лямку! Хоп-ля! Уа! Трогаемся в путь! Говорю вам всем просто и ясно: сегодня ночью будет крутой подъем и славная гонка. И уже кто-нибудь из вас набьет себе шишек... да еще каких!

Усевшись за карты, игроки притихли; разговор почти прекратился, но вокруг них все галдели, и виновником этого был Элем Харниш. В Тиволи вваливались все новые и новые золотоискатели и оставались там. Когда кутил Время-не-ждет, никто не хотел оставаться в стороне. Танцевальная комната была набита битком. Женщин не хватало; многие из мужчин обвязывали носовым платком руку выше локтя и танцевали за дам. За игорными столами свободных мест уже не было, и голоса мужчин, разговаривавших у длинной стойки и толпившихся вокруг печки, сопровождались звоном золотых слитков и острым жужжанием шарика рулетки. Все атрибуты подлинной юконской ночи были налицо.

Игра в покер шла с переменным счастьем, хороших карт не выпадало никому. В результате большие ставки делались на мелкие карты, и ни одна игра не затягивалась. Полная масть, оказавшаяся на руках у француза Луи, дала ему возможность объявить пять тысяч и снять у Кэмбла и Кернса по три. Банк в восемьсот долларов был выигран с открытыми картами. А один раз Харниш вызвал Кернса играть в закрытую на две тысячи долларов. Когда Кернс открыл свои карты, у него оказалась неполная масть, а карты Харниша показали, что он вызвал, имея на руках две десятки.

Но в три часа утра пошла настоящая карта. Такого момента игроки в покер ждут неделями. Новость распространилась по всему Тиволи. Зрители притихли. Стоявшие поодаль прекратили разговоры и приблизились к столу. Игроки бросили другие игры, танцевальная комната опустела. Все присутствующие — человек сто, если не больше — тесным молчаливым кольцом окружили стол. Ставки повышались задолго до прикупа. Кернс сдал карты, а француз Луи открыл банк одной маркой — свои марки он оценивал в сотню долларов каждая. Кэмбл ограничился тем, что остался в игре, но Элем Харниш добавил пятьсот долларов, заметив Макдональду, что тот в прошлый банк у него дешево отделался.

Макдональд, взглянув на свои карты, поставил тысячу. Кернс долго размышлял и наконец остался в игре. Французу Луи, чтобы остаться в игре, пришлось уплатить девятьсот, что он и сделал после долгих колебаний. И Кэмбл должен был внести девятьсот, чтобы не выйти из игры и иметь право на прикуп, но, ко всеобщему изумлению, он повысил ставку еще на тысячу.

— Наконец-то дело пошло,— заметил Харниш, поднимая в свою очередь на тысячу.

Макдональд повысил еще на тысячу.

Теперь игроки не сомневались, что на руках у всех настоящая карта. Хотя их лица не отражали ничего, но все внутренне напряглись. Каждый старался держаться естественно, и каждый делал это по-своему. Хэл Кэмбл был подчеркнуто осторожен. Француз Луи выглядел сильно заинтересованным. Макдональд сохранял свое обычное добродушие, правда слегка переигрывая. Кернс был холодно-бесстрастен и необщителен, а Элем Харниш, по обыкновению, смеялся и подшучивал. В банке было уже одиннадцать тысяч долларов; в центре стола громоздилась куча марок.

— У меня больше нет марок,— жалобно протянул Кернс.— Перейдем лучше на запись.

— Рад, что ты не сдаешься,— одобрительно отозвался Макдональд.

— Меня еще не укатали. Я уже внес тысячу. Как дела сейчас?

— Тебе будет стоить три тысячи, чтобы остаться, но никто не помешает тебе повысить.

— К черту повышение! Ты, должно быть, думаешь, что у меня такие же карты, как у тебя.— Кернс посмотрел на свои карты.— Но вот что я тебе скажу, Мак,— игра моя, и я вношу три тысячи.

Он нацарапал сумму на кусочке бумаги, подписал свое имя и бросил расписку на середину стола.

Центром внимания стал француз Луи. Некоторое время он нервно перебирал карты. Затем пробормотал: «Ах, шорт! У меньа нэт даше самой маленькой игры»,— и с сожалением бросил карты.

В следующую секунду все посмотрели на Кэмбла.

— Я не подведу тебя, Джек,— сказал тот, ограничившись объявлением следуемых двух тысяч.

Взоры всех обратились на Харниша, который нацарапал что-то на листке бумаги.

— Я хочу показать вам всем, что у нас здесь не филантропическое общество воскресной школы,— я поднимаю еще на тысячу.

— А я на другую,— подхватил Макдональд.— Игра еще твоя, Джек?

— Моя.— Кернс долго перебирал свои карты.— Я сыграю, но вам следует знать, каковы мои дела. У меня есть пароход «Бэлла» — цена ему двадцать тысяч, ни на унцию меньше. На Шестидесятой Миле запасов у меня на пять тысяч. И вы знаете, я получил лесопильню. Она сейчас у Линдерманна. Крепко я стою?

— Наваливайся; твои дела хороши,— ответил Харниш.— А раз уж мы об этом заговорили, то я упомяну, что у меня в сейфе Мака лежит двадцать тысяч, да столько же осталось в земле в Мусхайде. Ты знаешь, где они, Кэмбл? Есть они там?

— Наверняка.

— Сколько сейчас ставить? — спросил Кернс.

— Две тысячи, чтобы остаться в игре.

— Мы тебе всыпем,— предостерег Харниш.

— Очень уж игра хороша,— сказал Кернс, бросая расписку на две тысячи в растущую кучу.— Я так и чувствую мешок с золотым песком за спиной.

— У меня нет игры, но карта сносная,— объявил Кэмбл, прибавляя расписку,— все же это не такая карта, чтобы можно было поднимать.

— А у меня такая...— Харниш остановился и написал расписку.— Я поднимаю еще на тысячу.

Тут Мадонна, стоящая за его спиной, сделала то, что не разрешается даже лучшему другу. Перегнувшись через его плечо, она взяла карты и, заслоняя их, внимательно вгляделась. У нее в руке было три дамы и две восьмерки, но никто не мог угадать, что она увидела. Глаза игроков впивались в ее лицо, пока она изучала карты, но, казалось, черты ее были высечены из льда — выражение ее лица оставалось неизменным. Ни один мускул не дрогнул, ноздри не раздулись, даже глаза ее не блеснули. Она опустила карты на стол, и глаза игроков медленно оторвались от нее, ничего не узнав.

Макдональд благодушно улыбнулся:

— Я остаюсь и на этот раз — я кладу две тысячи. Как игра, Джек?

— Все ползет, Мак. Ты прижал меня, но эта игра все равно что ретивый конь; мой долг — ее оседлать. Я объявляю три тысячи. У меня недурная игра; Харниш тоже объявит.

— Уж он-то объявит,— согласился Элем, после того как Кэмбл бросил свои карты.— Он знает, когда нужно действовать... Объявляю две тысячи и беру прикуп.

В мертвой тишине, нарушаемой лишь тихими голосами игроков, прикуп был сдан. В банке было уже тридцать четыре тысячи долларов, а игра и наполовину еще не разыграна. К изумлению Мадонны, Харниш оставил трех дам, сбросил две восьмерки и потребовал две карты. На этот раз даже она не осмелилась взглянуть на его прикуп. Она знала, что ее самообладанию есть предел. Не посмотрел и он. Две новые карты остались лежать на столе, как были ему сданы.

— Карты нужны? — спросил Кернс Макдональда.

— С меня хватит,— был ответ.

— Ты можешь прикупить, если хочешь,— предостерег его Кернс.

— Нет, с меня довольно.

Сам Кернс взял две карты, но не взглянул на них.

Харниш все еще не трогал своих карт.

— Я никогда не перебиваю игры,— медленно сказал он, глядя на содержателя трактира.— Назначай, Мак.

Макдональд внимательно пересчитал свои карты,