Эрон

Автор Анатолий Королев и Anatoly Korolev

Ева и Лилит. И та, и другая приезжают в 1973 году покорять Москву.

Ева – золушка с траурными глазами и провинциальным ригоризмом – презирала свой жалкий вид, ненавидела свои изношенные до дыр джинсы, дурацкое пончо, но отвергала ложь как стиль жизни.

Лилит – голубоглазая белоснежка с маленьким ртом кусачей кошки – обладала грацией ночного цветка, пожирателя бабочек. И однажды они обе влюбятся в одного и того же «красного принца», «нового Суслова»...

Казалось бы, банальный любовный треугольник. Но даже самый искушенный читатель не сможет предугадать, какие превратности судьбы ждут девушек.

Роман Анатолия Королёва «Эрон» — современный эпос о закате советской империи и судьбах героев, тонущих вместе с красным Титаником. Роман охватывает 16 лет жизни Москвы, страны, планеты и, стартуя зимой 1972 года, обрывается в точке вылета американского космического зонда «Пионер-10» за край Солнечной системы в 1988 году, накануне распада СССР.

Начинаясь как роман реалистического толка, «Эрон» постепенно, шаг за шагом приобретает черты постмодернистского текста. В плоть романа вошли знаковые события времени: от аварии Чернобыля и кражи тела Чарли Чаплина из швейцарской могилы до первых фотографий планеты Марс и гибели Джона Леннона… Таких точек татуировки века по телу романа раскидано несколько сотен.

Одни литературные критики находят текст романа скандальным, другие — слишком сложным, но есть и такие, кто считает «Эрон» одним из самых значимых произведений литературы ХХ века, русской классикой нового времени.

• Язык: Русский
• Издатель: Dialar Navigator B.V.
• Дата выпуска: 30 мая 2017 г.
• ISBN: 9785000993316

Предварительный просмотр книги

Бег времени

От автора

Издатель романа «Эрон» Ольга Данилова попросила меня написать небольшое вступительное слово к книге, выхода которой я ждал долгие 20 лет… Что ж, попробую вернуться в давние времена и бегло вспомнить работу над романом, историю его журнальной публикации, реакцию критики, а кроме того, помочь читателю понять мой авторский замысел.

Думаю, это будет нелишним.

Так вот, 30 лет назад, в 80-е годы прошлого века, я находился в положении начинающего писателя, сравнительно недавно переехал из Перми в Москву, издал две первых книги и… и взял паузу, чтобы оглядеться внутри собственной судьбы.

Признаюсь, я был недоволен собой: дело в том, что оба моих первенца — и роман «Мотылек на булавке в шляпной картонке с двойным дном», и сборник прозы «Ожог линзы» — были капитально выправлены тогдашней цензурой. Например, первую книгу издательство «Молодая гвардия» решилось издать только под другим названием «Страж западни», а редактура (при всей моей тогдашней признательности моим первым благожелательным редакторам) серьезно сдвинула жанр интеллектуального триллера о поединке геометрии с животворящим хаосом в сторону всего лишь приключенческой повести о гражданской войне. Еще больше досталось позднее моему сатирическому роману «Рай зимой», который в издательстве «Советский писатель» был так сокращен и переформатирован, что превратился в комическую хохму «Вечная зелень». Обе книги прошли практически незамеченными, так они были загодя отретушированы… Причем я сам — сам! согласился с пожеланиями редакторов и не смог защитить свои тексты от правки, вот что меня больше всего угнетало.

Если коротко: после долгих раздумий я пришел к решению больше ни под каким соусом не поддаваться напору цензуры. И первым делом заточил в ящике стола свою повесть «Гений местности», героем которой был пейзажный парк на протяжении 300 лет русской истории. Я решил не показывать парк ни в журналах, ни тем более предлагать рукопись столичным издательствам.

Баста!

В тогдашнем СССР это решение означало одно — тебя никто и никогда не будет печатать. Что ж, буду писать в стол… Примерно таком мрачном настроении я приступил в июле 1988 года к роману, у которого еще не было точного названия и каковой я тогда обозначил рабочим именем «Метроград». Мне думалось, что на писание книги уйдет года два, но ушло в два раза больше — 5 лет! Я закончил работу над рукописью лишь в октябре 1993 года, — в общей сложности я прожил в трудах над романом ровно 375 дней, год с хвостиком.

Между тем окончание работы совпало с нарастающими переменами в стране, как раз в эти дни был обстрелян из танков Белый дом, где размещался парламент, да и всесильная компартия, а вместе с ней и цензура давно потеряли прежнюю силу, но! Но я понимал, что даже если все идейные препоны для публикации романа будут устранены, останутся главные преграды: власть классических традиций и элементарная деспотия обывательских вкусов. А раз так, то мой новаторский роман будет просто не понят, не воспринят, отторгнут… К тому времени он наконец обрел название «Эрон», что означает бег времени.

Между тем я чуть-чуть забежал вперед.

Вернемся обратно в эпоху распада СССР, в начало 90-х годов.

Так вот, к тому времени моя принципиальная установка писать в стол потеряла свой стоический смысл: теперь можно было печатать все, что написано.

Мое творчество внезапно оказалось востребованным.

А необычность моих текстов вдруг пришлась ко двору.

Первыми новую гибкость продемонстрировали литературные журналы. В 1990 году ленинградский журнал «Нева» публикует мою повесть «Гений местности» (она была встречена критикой на ура), а журнал «Знамя» — о котором я даже и не мечтал — вдруг весной 1991 года присылает письмо с просьбой что-нибудь предложить для публикации — такой резонанс получило мое питерское повествование о парке.

Завороженный лестным майским письмом из главного литературного журнала Москвы, я прервал работу над «Эроном» и залпом, за лето написал повесть «Голова Гоголя», весьма шоковый текст, который был так же стремительно принят к публикации, опубликован в 1992-м, и фактически сделал мне имя в тогдашней литературе. Я стал в журнале желанным автором, чуть ли не любимчиком, и редакция пошла на беспрецедентный шаг — анонсировала на 1994 год мой «Эрон», роман, который еще никто не видел в глаза!

Инициатором публикации стал новый редактор журнала, критик Сергей Чупринин. «Я ставлю ваш роман на лето», — сказал он мне по телефону, на что я ответил, что роман еще не окончен — хотя, хотя я уже вышел к финальным страницам.

И вот 31 октября 1993-го — уф, — поставлена долгожданная точка, но!

Но, друзья, я писал свой роман по старинке от руки — шариковой ручкой на листах писчей бумаги, и вот они передо мной: 1073 страницы. Эту гору, сложенную в трех толстых папках, еще предстояло элементарно перепечатать на пишмашинке — минимум год работы! — а журнал уже анонсировал публикацию.

Как быть?

Осмыслив ситуацию и понимая, что эту махину, объемом примерно в 55 авторских листов, (книга объемом с «Улисс» Джойса), журнал физически не сможет издать, я выбрал из массива текста 11 глав из числа написанных 33.

11 глав, на мой взгляд, вполне адекватно и репрезентативно представляли сжатый и энергичный сгусток большого романа. За три месяца авральной работы я отпечатал журнальный вариант «Эрона» и — хорошо помню — 24 января 1994 года отвез роман в редакцию. В нем было 500 страниц на машинке (если точно — 492).

Дальше все шло, как в солнечном сне.

Через две недели, в середине февраля, Чупринин сообщает мне, что роман принят, хотя сам он успел прочесть только половину… В марте роман уже полностью прочитан всеми членами редколлегии и ставится в ближайшие 7-й и 8-й номера «Знамени». И вот я держу в руках свежие выпуски журнала — счастливый миг для писателя.

На этом чудеса кончились, и наступил час расплаты.

Тогдашняя критика с редким единодушием встретила роман «Эрон» в штыки, в общей сложности было опубликовано около 30 рецензий, откликов, реплик, реакций, шпилек, негативных упоминаний в обзорах плюс круглый стол в журнале «Вопросы литературы», специально посвященный разносу моего текста… Оказалось, что я написал скандальный роман, о чем я, каюсь, не подозревал.

Как говорил Энди Уорхолл, «у каждого есть право на 15 минут славы».

Что ж, эти 15 минут я получил.

Только три рецензии были одобрительными: рецензия Елены Иваницкой, отзыв Михаила Золотоносова из Петербурга и рецензия писателя Анатолия Курчаткина, ставшего после моим другом, как и Лена.

Я был обескуражен. Я еще не понимал, что новой литературе прежняя критика не нужна, что писатель отныне сам должен не только писать романы, но и одновременно создавать критический канон для их оценки.

Итак, почему же был такой агрессивный резонанс?

Мой роман начинался внешне вполне традиционно: молодые люди на старте жизни в огромном враждебном Мегаполисе влюбляются, ищут себя, начинают карьеру. Отчасти, описывая судьбы своих сверстников, я живописал свои собственные переживания провинциала в столице, но.

Но постепенно, шаг за шагом, роман набирал дух постмодернистской эстетики, и реалистические страницы вдруг превращались в сюрреалистические кошмары: вот исполинская свинья бродит в поле и пожирает грешников; вот мясники забойном цехе, убивая скотину, виртуозно распевают оперу Моцарта «Волшебная флейта»; вот красный принц, сынок, выходец из кругов партийной элиты, на охоте в Африке вступает диалог с Единорогом, и мифический зверь рассуждает точно так, как великий немецкий философ Хайдеггер (чьей философией я увлечен до сих пор), а злая красотка Лилит превращается в шумерскую богиню тьмы Тиамат и выходит на бой с богом Мардуком… Есть от чего впасть в ступор ревнителям реализма.

Кроме того, все повествование «Эрона» было нанизано на хронотоп, в котором автор скрупулезно зафиксировал историю мира в русле 15 лет (с 1972 года…), а движителем этой пестрой хроники стал полет космического американского зонда «Пионер-10» по маршруту: Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун и так до Плутона.

Кроме того, я достаточно откровенно — но не бесстыдно! — описывал секс; кроме того, я не чурался размышлять о божественном, и в мою любимую героиню влюбляется ангел, самый настоящий фантом с крыльями, тот, что по утрам умывает лицо огнем; кроме того, я не отворачивался от сцен злодеяний.

Пожалуй, наибольшее отторжение критики вызвала именно эта моя глава о ночной Москве «Смерть безноса», где были документально описаны исключительно ночные сцены насилия, которые я в течение целого года вырезал ножницами из газеты «Московский комсомолец». То есть я ничего не выдумал, только лишь втиснул хронику преступлений года в одну кошмарную ночь, даже сцена самоубийства методиста на ВДНХ, который выстрелил себе в сердце гарпуном из ружья для подводной охоты, — не измышление автора. Я принципиально не желал выдумывать новинок насилия, для того чтобы не умножать мировое Зло…

Я мечтал показать нашу жизнь как грозное единство морали, времени и пространства, как единое космическое тело состоянии перелета из шкурного эгоизма в освежеванное состояние вселенского бытия.

При этом я никак не рассчитывал на такой дружный свист публики, я наивно полагал, что пишу интеллектуальный роман духе симфоний Оливье Мессиана, и думал, что мало кто его вообще станет читать, ведь этот текст для тех, кто чтит симфоническую музыку, а таких лиц не так уж и много. Тем более, что мое кредо — книга не должна иметь никаких прежних последствий для человека.

Только один раз мне удалось издать в томике избранной прозы журнальную версию «Эрона» (издательство «Терра», 1998), да еще один новый фрагмент (издательство «Гелеос», 2008), но целиком же всю книгу решительно никто не хотел печатать.

Все московские издательства, которым я предлагал «Эрон», не принимали его к публикации. Первые годы рукопись отвергали по критериям вкуса, а затем — исключительно по соображениям прибыли: считали, что столь сложный текст принесет издателю только убытки.

Я — как и многие — не подозревал, что стратегия барыша и гнет рубля/доллара для писателя будет гораздо более тяжким, чем идеологические горки компартии и хныканье цензуры.

Короче, 20 лет я не мог найти издателя для «Эрона», хотя благополучно издал практически все, что написал, на сегодня — это уже 20 книг, — в том числе и те, что изданы в Италии, Франции и Германии.

Неужели все-таки роман вышел в свет?

Я пишу эти строки, не зная ответа…

Если да, то ХХ век для меня, наконец, кончился, с новым ХХI веком, читатель!

Анатолий Королёв,

Москва

Часть первая

Глава 1

Б Е Г С Т В О

1. Ева

Ева прижалась лицом к стеклу и увидела, что дождь заливает окно слезами. Поезд катил сквозь непроглядную ночь, колеса тоскливо громыхали по короткому мосту, но ей этот мост казался бесконечным, словно он был построен над заливом мертвого моря, а может быть, и над всем морем, ровным, как черный лед. Капли дождя текли по стеклу жемчужными струйками, и Ева видела в вагонном окне свое увеличенное отражение: заплаканное лицо с сияющими глазами, по которому скатывались нескончаемые огромные слезы. Мост над рекой оборвался, по отражению — слева направо — помчались пощечины станционных огней. «Жизнь кончена», — сладко подумала она. Только в молодости душа так упивается роковым чувством итога, и, оплакивая разбитую судьбу, Ева одновременно приходила в скрытый восторг от такого романтического согласия жизни с ее скомканным чувством. Раз, два, три. Поезд, ночь, луна, одинокие огни безлюдных станций, и на все мрачное великолепие наброшен дождь ее души. «Я никогда больше не буду любить. Я навсегда останусь одна. Я скоро умру! Да, да», — с радостью заклинала она ночь. «Да, да, да», — поддакивало молодое сердце. «Да, да, да», — стучали колеса.

Сейчас не время и не место вдаваться в причину ее дорожной бессонницы. Шаги угрюмой проводницы по вагону спугнули пассажирку назад, в темное купе. Стараясь не разбудить спящих, Ева вскарабкалась на верхнюю полку и легко уснула, как может уснуть молодая гибкая девушка, после того как всласть наплачется на полпути между прошлым и будущим. Ей привиделся солнечный галечный берег неизвестного моря, приснился увиденный с высоты пустой солярий, грозовая туча рядом с солнечным диском и одинокая фигурка голого человека на пляже. И еще пригрезился запах каких-то неистово цветущих кустов, с обидой облепленных губастыми желтыми цветами. «Это дрок», — сказал голос. Потом на сон упала тяжелая тень, и Ева тихо застонала. То была тень Метрограда.

Мартовская ночь еще не кончилась, когда скорый поезд прибыл на один из восточных вокзалов Москвы. Но дождь навечно останется там, над мостом через чернильную воду. Свежая, счастливая, успевшая выспаться за полтора часа и смыть с глаз размазанную слезами тушь, Ева налегке шла среди толпы пассажиров. Все как один молчали. На ее юное лицо можно оглянуться. Она была одета по моде тех лет в фирменные шмотки: закатанные левисовские джинсы, свитерок-лапша в стиле Стива Уандера с высокой горловиной, поверх лапши — вязаное пончо с кистями, на ногах — узконосые шузы, на тонкой шее — головка с мальчишеской стрижкой а-ля Гаврош. Левис, Стив Уандер, пончо, Гаврош — все сие объяснять напрасно. Ее вид отрицал женственность, и ей это нравилось. Женщиной можно было становиться по желанию — внезапно, а это увеличивает вечную тайну. Впрочем, лицо ее на столь далеком расстоянии почти неразличимо.

Волнуясь от неизвестности, она вышла на огромную безлюдную площадь трех вокзалов и увидела в хмуром электрическом зареве небес две высотные башни. Ее провинциальным глазам они показались циклопическими горами зла. Еву удивило, что ни в одном из сотен окон не горит свет. Ночь и внутри была неумолима. Языки тьмы свешивались из окон. Только на самом верху каменных скал горели дымные красные огни, и над ними, вокруг советских гербов кружились — черными хлопьями пепла — бессонные стаи птиц. А выше — бесстрастная даль небосвода в холоде воскового глянца. Последний раз в Москве она была еще школьницей и сейчас видела перед собой врата забытого города. Воспоминание вернуло Еву к чувствам девочки, и, не без робости, она прошла по улице-расщелине между двумя башнями куда-то в центр электрического зарева — под бег редких машин, откуда на нее смотрели злые лица шоферов, — туда, к мавзолею, в сторону островка в памяти, где ей помнились многолюдная летняя площадь и черно-красный мраморный домик с окаменелыми солдатиками у входа. Солдаты были недвижны, как манекены в магазинной витрине... Но как отыскать ту десятилетнюю школьницу на площади в этом ночном лабиринте? Еве теперь 19 лет. Она беглянка. В Москве ее абсолютно никто не ждал, а в сумке болтались брошенные наспех вещи: косметичка, расческа, вареное яйцо, ночная рубашка, платье из зеленого шелка — комком, яблоко, красный пенальчик с зубной щеткой, запасной лифчик, теннисный шарик и ракетка, которые она забыла вынуть, и любимая черепашка-Катька, талисман, которую она завернула в шарф, чтобы та не замерзла. Талисман, который надо кормить?.. конечно, такие талисманы выбирают только в юности.

Понимала ли Ева, куда примчал ее ночной экспресс и зачем? Нет, не имела ни малейшего представления. Она хорошо знала только, от чего сбежала. Правда, грозовая красота сторожевых башен рая насторожила на миг чуткое сердце, но молодость тут же спаслась от тревоги беспечными заклинаниями: это мой город, мой! Меня тут никто не знает. Ни одна душа. Как хорошо!

Улицы были затоплены накаленным рассветом.

Москва встречала беглянку необычно теплой весной, и Еве казалось, что погода тайком охраняет ее побег и так будет всегда. Ведь там, откуда она убегала, весна еще только просочилась под дверь непогодицы, и солнце по утрам бывало лунного цвета, небо мучалось насморком. Она мурлыкала под нос любимую мелодию той весны, из Джоан Баэс: что они сделали с дождем. Она еще не знала, что мегаполис съедает времена года. Но вот ночь кончилась, и над столицей державы поднялся шар винно-алого огня.

Год спустя Ева Ель не могла без страха вспоминать свой легкомысленный восторг, но тогда ей было всего 19 лет, а сейчас уже 20. Целый год ей понадобился на то, чтобы понять до конца, что она уехала. Но однажды, вдруг, в новогоднюю ночь, в случайной компании она встала из-за праздничного стола и пошла искать кухню в незнакомой квартире. Пить! Перепила любимого шампанского и мучилась жаждой. Пить! Ева легко сориентировалась в исполинской коммуналке, а на кухне ей вообще все показалось странно знакомым — от настенной кофемолки и двух старых холодильников, стоящих друг на дружке, до крохотного железного умывальника с медным краником, из которого ударила снежная струя. Ева хлебнула с наслаждением из ледяной дырочки пенную воду, а когда подняла глаза, то увидела за голыми окнами кухни — там, где должны были увидеться только сирые макушки тополей да силуэт водокачки — колоссальный каменный утес, косо уходящий под звездный купол тысячами пылающих окон. От ужаса волосы шевельнулись на голове. Откуда вдруг в стороне пустыря за содовой фабрикой эта страшная пирамида? Она уже начала слабо кричать, пока не очнулась от наваждения: какая ж ты дура!.. Шампанское подвело Евины чувства. Она была вовсе не на своей кухне, а за окном пылала и громоздилась высотка на Садовом кольце. МИД! И ночь простирала жуткие совиные крыла над заревой громадой. Ева пьяно расплакалась: боже мой, я ведь живу в Москве! Эта простая мысль ошеломила. Наступал новый, 1973 год. За стеклом летел косой снегопад. Звездная ночь отливала магическим блеском. Бок каменной горы напротив был облеплен мокрым снежищем. Даже шпиль был запылен снегом. Пирамида министерства излучала марсианскую власть, и странно было ожидать такого поведения снега, а именно, что сырой снег сможет так по-свойски облепить эту музыку мрака.

За Евой на кухню явился пай-мальчик Побиск Авшаров и начал вежливо приставать. Они пришли вдвоем, и Побиск имел молчаливое право распустить руки, имел. И все же Ева яростно отпихнула прилипалу: разве так покоряют женщин! И все-таки дело было не в Побиске, а в том, что она впервые боялась будущего и заметила, что боится.

За год с ней случилась целая жизнь. Проспав две ночи на вокзале и угодив в милицию, Ева была вынуждена позвонить домой. Надеялась, что трубку возьмет мать, но подошел, как назло, Грачев. Он пригрозил, что во всем откроется Лидии, если та не вернется, но Ева не верила его очередной лжи. Впрочем, теперь ей было совсем все равно. Она потребовала денег, что ей было обещано, кроме того, Грачев дал адрес своей московской тетушки, которой, оказывается, успел позвонить. Так начались ее скитания. Упрямо продремав еще одну ночь на третьем вокзале, Ева утром, оглохшая от бессонницы, поплелась к грачевской тетке, которую заочно представляла ужасной грымзой. «Чистюля!» — честила Ева себя. Оказывается, она не умела жить без ванны и не могла даже зубы почистить в вокзальных туалетах, настолько они омерзительны. Тетушка оказалась на удивление моложавой особой, она даже понравилась Еве, которая наивно полагала, что симпатия всегда взаимна. Вот только дом в Сретенском переулке поразил Еву безумием коммунальной жизни. До революции это был шикарный особняк, но — бог мой — во что его превратила оргия равенства: обшарпанные, загаженные кошачьим калом лестницы, матерные ругательства исполинскими буквами на стенах, подоконниках и даже на потолке, изуродованные кулаками, пинками, плевками искромсанные почтовые ящики, неработающие, выжженные дотла лифты, садистски выбитые все до единой лампочки в подъезде и стойкий запах человечьей мочи из углов. В квартире разгром был потише: черный от копоти коридор, груды стоптанной обуви на полу, серый от жира и папиросных ожогов общий телефон на стене. Зато две теткиных комнаты сияли надсадной чистотой. Попросившись в душ, Ева обнаружила там хмурого соседа, который отмывал в ванне детский велосипед, но — терпи! — когда человек удалился, она покорно ополоснула от грязи кафельную ванну в страшенных пятнах-выбоинах и встала нагишом под горячие чистые струи. Ах, вода! И все же уже через день Ева убедилась, что грачевская тетка настоящая фурия. Ханжа и жадная чистоплюйка. Она устроила скандал из-за того, что Ева притронулась к ее импортному мылу. Черепашку-Катьку пришлось прятать в сумке. Кроме того, подвыпив, Грачев звонил Еве. Повезло только в одном — у тетки оказался сносный дылда-племянник, который где-то учился на подготовительных курсах для рабочих метро. Это был совершенно бестолковый милый атлет, пышущий здоровьем, и надо же! — он влюбился по уши в Еву. Да, Павлик был мальчиком совсем не ее круга, но напуганная Ева уцепилась за его пресное чувство, как пресловутый утопающий за пресловутую соломинку. Они вдвоем сбежали от тетки и поселились где-то на окраине, у черта на куличках, с видом на лес, в абсолютно пустой квартирке из одной комнаты. Фатера принадлежала неизвестному типу, уехавшему работать по найму на Север. В ней не было действительно абсолютно ничего, только пустые бутылки на балконе да алюминиевый остов раскуроченной раскладушки. Хорошо стало лишь черепашке. Она ползала, где хотела. Первые ночи спали на полу на газетах. Наконец Павлик нашел на свалке старую железную кровать с панцирной сеткой. Кровать была единственным условием, с помощью которого Ева отбивалась от ночных нападений Павлуши. На полу не хочу! Простыни и одеяло они украли с развешанных веревок в соседнем дворе. Одним словом, она стала с ним жить. Это был второй мужчина в ее жизни, и оказалось, что юная сила ничто против опытной нежности. Наступило лето. Иногда она тишком плакала по ночам, боясь разбудить своего Геркулеса. По потолку, с голой лампочкой надувательства на электрошнуре в ошметках извести, гуляли полосатые тени жалости. Это светили фары машин на кольцевой магистрали вокруг столицы. «Вот и я тоже взрослая», — говорила Ева сама с собой. Зачем? Еще недавно жизнь была с ней так ласкова, так привязчива: круглые шары шоколадного мороженого в стальной вазочке для сладкоежки-Евы, сладостная преступная страсть, жаркие ласки Грачева, записки от школьных мальчиков, выпускной вечер, полный теплого ветра, который вздувал парусами белые платья из ткани с лавсаном... Она приехала совсем не в этот бездушный гигант, а в тот радостный город из детства с мавзолеем из горького шоколада. Приехала и заблудилась. Слезы тихо катились по атласным щекам. Рука Павлика свесилась с кровати на пол, и она невольно любовалась ее мускулистой линией. За окном без штор сменяли друг друга беззвучные зарницы бега. Утром ночная печаль забывалась. Они отправлялись бездельничать с новыми друзьями на пляж в Серебряный бор. Там была давка, словно в метро, грязный песок, дети мочились в воде, взрослые — в кустах. Ева никак не могла убедить себя в том, что как бы счастлива бегством. Павлик только выглядел сильным, а на деле был еще вовсе мальчишкой и требовал столько же забот, сколько ее черепашка-Катька. Правда, в Москве можно было прожить на сущие гроши. В магазинчике рядом с домом в открытой продаже всегда было свежее мясо по 2 рубля за килограмм. Увидев в первый день приезда на улице женщину, несущую в руке кусок мяса в куске бумаги, Ева даже оглянулась. Через месяц после побега от тетки они уже вдвоем жили на деньги Грачева, который приезжал в Москву, глупо караулил на Главпочтамте на Кировской, когда Ева явится за денежным переводом до востребования, но — неудачно. Впрочем, Ева об этом не знала. В конце концов она стала полузло звать Павлика Катькой. Она чувствовала, что так долго продолжаться не может.

И точно — все лопнуло осенью.

Павлик умудрился провалить сдачу экзаменов на своих дурацких рабочих курсах, раз. В квартиру нагрянул еще один приятель хозяина, два. Новая парочка обосновалась на кухне, три. Но самым ужасным для Евы была смерть Катьки-черепашки. Еще вчера она пила молоко из блюдца, а сегодня лежала на старой газете, опрокинутая смертью на спину, и пять кожистых ручейков вытекали из-под панциря на пол. Катька жила у Евы с седьмого класса, она помнила ее размером с ладошку, была жутко привязана к милому неуклюжему робкому существу. И вдруг черепашка валяется посреди чужой комнаты брюхом вверх. А ведь это был ее, Евин, живой талисман.

Через день ранним утром Ева опять пустилась наутек в коридор бегства. Она неслышно встала с постели, ее Павлик спал сном пьяного младенца. На полу у кровати задушенно потрескивала «Спидола»: ночью он ловил в реве надсадных глушилок «Голос Америки» — узнать подробности старта из кратера на Луне космической кабины «Аполлона-16», но так ничего и не поймал. Ева выключила приемник. Спи, малыш! Парочка на кухне уже проснулась и, шумно матерясь, занималась любовью. Оказывается, и к этому можно привыкнуть. Ева поспешно оделась и опрометью сбежала к подъезду. Стояла ранняя осень, небо было еще высоким и чистым, но в шуме листвы уже проступал бритвенный скрежет сухих листьев. На Еве был все тот же наряд приезда: вязаное пончо с кистями, джинсы, свитерок-лапша от Стива Уандера... В порыве смятения она решила вернуться домой — сдаюсь! — но сначала на авось направилась к новой подружке Майке, которая снимала комнату где-то в центре: Ева все еще не понимала телесного устройства Москвы. Где-то на Бульварном кольце. Может быть, выйдет перекантоваться у Майки? Удалось. Та была рада ее прибегу: вдвоем легче платить за жилье. А жила она классно! В доме, где когда-то размещался публичный дом. Комнаты прежде были уютными кабинами проституток с зеркальными потолками. Кое-где до сих пор остались куски тех любовных зеркал. Торчали у пола светильники для нижнего света. По углам лепились амуры из гипса. У входа в кабинет свиданий за узкой боковой дверью даже помещалась душевая кабинка с сидячей ванной и мраморным умывальником. В общий коридор вели двойные дубовые двери... Это был бордель экстра-класса для толстосумов.

Майка жила только под музыку, все стены логова были обклеены испанским Рафаэлем, она врубала на полную громкость магнитофон, но — класс! — музыку соседям было не слышно. Дом терпимости был сделан на совесть. Дурачок Павлик ее не искал. Евины странствия продолжались. Майя была москвичкой, занималась фарцовкой, но бралась за дела взбалмошно, припадками жадности. Все тогдашнее лето она бредила подпольными записями бродвейской постановки «Джизус Крайст — суперстар» Ллойда Уэббера. Достала Евангелие, принялась переписывать его в общую тетрадь. Собственноручно сколотила распятие, налепила на липовый крест тело Христа из красного пластилина, покрытого лаком для ногтей. Кайф от арий Уэббера смешался в тот напрочь забытый год с кайфом от возвращения в поп-музыку короля душ Элвиса Пресли. Московская молодежь героинно вдыхала летом левой ноздрей — Суперстар, правой — Пресли. Словом, привычно и ревниво Метроград проживал запоем судьбу Америки. Надо же! В тот роковой год короля рок-н-ролла элементарно бросила юная сучка жена Присцилла. И бросила — ну и ну! — в то самое надрывное время, когда после молчания длиной в восемь лет Пресли вновь вышел на сцену, чтобы одним махом переплюнуть успех английских выскочек «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Он получал в неделю по две тысячи писем от поклонниц. Из-за него фанатки не раз сводили счеты с жизнью, а сучка Присцилла променяла обалденного короля рока на слугу-каратиста Майка, которого он — царь тайны — нанял ей для домашних тренировок. Слуга спит с женою монарха... Пожалуй, никогда он не пел так, как пел в тот високосный год. Его голос пламенел кровью в лучах прожекторов. В 37 лет почти что покойник Пресли снова смог стать первым среди равных. На его нью-йоркские концерты в «Медисон-Сквер-Гарден» собралось 80 тысяч поклонников. Большинству из них тоже под сорок. Это бывшие стиляги, утиные хвостики легендарного пятьдесят седьмого года, когда стиляги Запада и Востока ясно дали понять миру, что надежд на спокойное будущее больше не будет.

Ева припала душой к Майкиной страсти. Надо же было чем-то жить, дышать полной грудью, запивать дрянным винцом отвращение к жизни. И пусть коробит Христос из морковного пластилина, пусть от Пресли рябит в ушах, пусть! Душа Майки не стеснялась самой себя. И Ева тоже не будет краснеть. Все лето подруги разрывались между Иисусом и Пресли. Не занимались башлями. И к осени остались совсем без гроша. Мамашу собственную Майка за мать не считала. Все макароны и супы в бумажных пакетах были съедены. Грачев перестал посылать Еве деньги, пытаясь хотя бы так вернуть заблудшую овцу в стойло. Надо было выкручиваться, и Майя предложила податься в пролетариат, в клевую фирму «Заря» по бытовому обслуживанию партийных буржуев. Туда брали всех желающих. Закрывали глаза на наличие прописки: москвичи не хотели мыть полы и окна, нянчиться с собственными детьми, ходить за продуктами, выгуливать собак, чистить одежду, ухаживать за стариками... словом, это была крыша для иногородних девчонок. Что ж, Ева уже не чуралась физического труда, времена имени крем-брюле миновали, и без особых эмоций она взялась за грязную работенку.

Так прошло еще несколько месяцев, и однажды она оказалась в удивительной квартире, где требовалось навести уборку. В фирме предупредили, что хозяйка из числа постоянных клиентов, особа весьма разборчивая, но хорошо платит сверху. Дверь открыла домработница в чепце и белом переднике, которая объяснила, что надо сделать, и ушла к себе в комнату. Никогда еще Ева не видела вокруг себя столько загадочных прекрасных вещей в просторе огромной квартиры: старинные часы из кудрявого фарфора… замысловатое бюро орехового дерева на крылатых ножках из бронзы… внушительных размеров картина в золоченой раме, где была нарисована громада бело-розовых зефирных туч над далекой панорамой старой Москвы, увиденной с Воробьевых гор… через окна в анфилады квартиры лился морозный свет. Стоял январь нового года. Крыши домов были завалены снегом, и его льдьистое сияние озаряло холодным заревом жемчугов эту чужестранную жизнь. Ева подошла к просторному высокому напольному зеркалу, по краям которого шли матовые зигзаги из лилий. Из зеркала на нее глядела незнакомая девушка с затравленным взглядом. Неужели это я? Дрогнуло сердце. Сизая тень под глазами. Заострившийся нос. Впервые за год Ева видела себя целиком с головы до ног. До этой минуты ее отражение мелькало только обрывками, в осколках лица, от в узком зеркальце косметички, то в круглом туалетном зеркале Майки, всегда на бегу, впопыхах, и видны были на донышке амальгамы то глаз, то щека, то губы, а тут Ева была вся целиком, в рваном Майкином свитере, в линялых джинсах, чужая постаревшая девочка с тряпкой в руке. Какая ель, какая ель. Какие шишечки на ней... Драная ёлка! Еще недавно от такого чувства она бы непременно расплакалась, но сейчас ее глаза были сухи.

Ева, мамочка моя, ведь ты не станешь меня убивать?

2. Лилит

Еще в детстве маленькая Лили заметила за собой одну странность — иногда, далеко не всегда, может быть, всего раза три в год, стоит ей только взять что-нибудь в руки — неважно, что именно: игрушку ли, чайную чашку, телефонную трубку — как враз то место, которое она обхватила рукой, становится мягким, как глина.

И она никогда и никому не проболталась об этом.

В отличие от Евы, Лилит приехала завоевывать Москву во всеоружии. Приехала в такую же раннюю весну, только на год раньше, и не одна, а вместе с матерью Лидией Яковлевной. Здесь все было продумано до мелочей и к приезду готовились давно, по сути, с детских лет Лилит. Диета. Теннис. Бассейн. Свой круг общения. Элитная полузакрытая школа с английским языком в Ростове-на-Дону, где ученики судят друг о друге по уровню притязаний. К восемнадцати годам Лилит выросла в спортивную девушку с идеальной фигурой манекенщицы по самым строгим французским параметрам. При холодном прагматическом складе ума она имела поразительно обманчивую внешность: романтические голубые глаза, наивное выражение лица, белоснежные волосы, беззащитную улыбку. Только в суховатой геометрии губ таилась пугающая бесстрастность. В известном смысле Лилит была совершенством советского дизайна с двойным дном. И обладала грацией ночного цветка, пожирателя бабочек.

На языке прошлого века, мать и дочь прибыли за выгодной партией. Лилит очень рано рассталась с тем трепетным чувством ожидания любви, которое так свойственно юности, и приехала в столицу с весьма циническим внутренним чувством прицельности к жизни. Школу она закончила с отличием в прошлом году, но на семейном совете образование было сочтено недостаточным, и она еще год шлифовала свой английский и немецкий с репетиторами, а еще вдобавок научилась в блатной секции ипподрома прилично ездить верхом, а кроме того, сдала на право вождения машины. Лилит потеряла отца, когда ей было двенадцать лет. Крупный партийный работник трагически погиб на охоте: был случайно застрелен егерем. Но уход отца из жизни никак не отразился на их положении. Мать имела могучих родственников в Москве и не потеряла ничего, даже служебную дачу и машину с шофером. Наоборот, вдова сумела с выгодой употребить свою свободу. Притом, строго выращивая дочь-орхидею, она не скрывала от нее правды своей жизни, безжалостно обнажая причины всех своих поступков. Это была школа успеха. Она любила дочь не чувством матери, но — садовника. Одно время Лилит матерью восхищалась, но сейчас смотрела на нее с тайной враждебностью, терпеливо выжидая, когда отпадет потребность в ней. Словом, они были мать и дочь по расчету.

Лидия Яковлевна прилетела в столицу на полмесяца раньше и сняла за бешеные деньги удобную просторную квартиру на Калининском проспекте. Из окон на семнадцатом этаже открывался вид на грандиозную панораму центра Метрограда с белыми столпами Кремля, с парящими в знойном мареве золотой жары химерами высотных башен, с лилейными горами пара из труб МОГЭСа. Лилит, приехав, первым делом опустила жалюзи, она боялась высоты. Уже смеркалось, Лилит приняла ванну и легла спать. Даже перелет в новую жизнь не мог помешать распорядку дня. Назавтра она еще раз уточнила с матерью план предстоящей судьбы: пока ни о каком поступлении в вуз нет и речи: туда, куда надо, с улицы не принимают. Это первое. Вторым пунктом Лидия Яковлевна сочла нужным еще раз подчеркнуть, что в тех кругах, куда они метят, девушка может удивить не просто красотой, а красотой девства. Лилит в ответ рассмеялась. Целомудренность была маминым пунктиком, и она блюла ее с жестокостью Цербера у входа в античный ад. Весь следующий месяц ушел на показ дочери. Лилит ужасно скучала по милому Ростову, Москва ей не нравилась пыльной жарой, столпотворением тысяч людей, азиатчиной. Здесь приходилось ездить на такси и даже в метро. Она отдыхала душой только в бассейне, где ежедневно плавала по два часа, поражая красотой брасса и профессионально отводя все знаки внимания со стороны случайных юнцов. Юнец — это потеря времени. Наконец, прохладным июньским вечером на загородной даче маминой сводной сестры Ирмы, на застекленной цветными стеклами террасе состоялся откровенный и жестокий разговор столичной мегеры с двумя провинциалками. Мать хотела сначала отослать дочь в парк, но Ирму раздражала надменная красота юной сучки и она захотела побольнее царапнуть ее самолюбие. Ирме было 55 лет, она прошла огонь, воду и медные трубы и знала изнанку столичной жизни как пять пальцев. Обращаясь в основном к белокурой куколке, она сказала, что золотая молодежь ее в свой круг не примет, потому что эти оболтусы меньше всего озабочены семейными перспективами и пойдут под венец — ее выражение — только под страхом смерти. Для тех же, кто вырос из золотых штанишек и под угрозами старших задумался о браке, она не партия. Да и искать знакомства с ними нужно не в нашей московской дыре, а, скажем, на Ривьере в пансионатах французской Компартии. Словом, сливки в карман не положишь, пошутила Ирма, а закончила совсем грубой открытостью о том, что искать выгодную партию придется среди стариков, причем приличные вдовцы наперечет, значит, надо вооружаться зубками на семейных. Мать кивнула, кто-кто, а она никогда не была провинциалкой и не церемонилась с совестью. Но редко кто из партаппаратчиков, нахлестывала Ирма, пойдет на развод. Постель? Да. Любовь против карьеры? Нет. Потеря поста неизбежна, хотя случаи такие известны. Кстати, падший все равно остается в номенклатуре, а грешников у нас любят и со временем разводы прощают. Но и тут у Лилит есть соперница, речь о дочери брата Брежнева Якова Брежнева, молоденькой Любке, племяннице генсека. Вся элитная сволочь добивается сегодня именно ее руки...

Ирма пыталась понять, что переживает сейчас эта красотка с васильковыми глазами из яркой синьки. В душе Ирма боялась таких длинноногих соперниц, но казалось, что матовое лицо Лилит излучает только чистоту юности. Хозяйка даже пошла на подлог, ведь племянница генсека уже была замужем, но личико куколки оставалось нетронутым чувствами, и ее злила такая идеальная выдержка. Для Лилит же слова строгой матроны с крупными бриллиантами в волчьих ушах были давным-давно пройденным уроком души. Она сама все это знала и без слов и, пропуская нравоучения мимо ушей, про себя любовалась дивной русской гончей, которая лежала на диване из хромовой кожи, положив узкое осетриное рыло на тонкие кудрявые лапы. Гостья вдыхала двумя ноздрями роскошь этого места обитания жизни, где тесно от прекрасных вещей, где вышколенный официант — слуга в доме! — расставляет кофейные чашки и сверкает позолоченным перламутром из рук, одетых в перчатки. «Все это моё», — думала Лилит как бы вообще.

В Москву с госдачи их увезли на черной «Волге» с плотными шторками на заднем окне, в таких автомобилях возили только правительственную элиту страны. Машина с голубой мигалкой на крыше властно шла на красный свет светофора, и Лилит льнула рукой к стальной боковой ручке, наслаждаясь черным махом авто. Власть была пока тем единственным, что ее возбуждало. Вот оно! Сталь, поддаваясь напору пальцев, становилась мягкой как глина. У Лидии Яковлевны разболелась голова: сестра оказалась умней, чем она предполагала. Кроме того, красота дочери перед глазами кровоточила в ней страхом собственной старости, вот сейчас она чувствовала, что у нее дряблая шея общипанной курицы.

Осенью, чуть ли не в тот же день, когда Ева Ель соберется однажды хоронить свою черепашку на окраине Метрополиса, в самом начале бархатного сезона Лидия Яковлевна повезла Лилит в Крым, в татарское местечко под Симеизом, в закрытый санаторий Совета Министров, где отдыхали крупные чиновники госаппарата в ранге не ниже уровня замминистра. Мать спешила: дочь была в самом расцвете соблазна. С погодой повезло, за месяц ни одного хмурого дня! Санаторий располагался в белоснежном особняке на макушке виноградной горы, построенном в середине ХIХ века для кого-то из членов императорской семьи. Лилит восхитил лифт, который шел из холла прямо к подножью горы на закрытый пляж к морю. В лифт разрешалось входить в пляжной одежде, и странно было видеть среди пестрых купальников и голых спин лифтера с затравленным лицом лакея в глухом черном костюме. Уже на второй день мать остановила свой выбор на Иване Алексеевиче Павлове и сумела кстати познакомить его с дочерью. Лилит несколько дней изучала этого вымотанного на службе рыхлого человека с несимпатичными рыжими глазами: и. о. министра, вдов, трезвенник, дети выросли... в общем, как бы и подходил, но ей показалось, что Павлов смешон и простоват. Внешне подчиняясь диктату матери, она сделала все, чтобы втайне его отпугнуть. Сделать это было легко: Лилит потрясающе смотрелась на фоне дебелого дамского большинства. Здесь давно не видали таких хорошеньких блондинок с осиной талией и глазами немецкой куклы. Бабы были тут тертые, и на Лилит разом упала тень общей неприязни. Павлов не мог этого не заметить, дерзкое алое бикини пляжной спутницы тоже смущало. Он был из бабников, но в санатории царил дух чинного пуританства. Если бы такая девочка оказалась на пляже без матери, он бы, пожалуй, рискнул на курортный роман, но мать на страже писаной крали разом меняла все дело. Кроме того, Павлов отдыхал с собственной дочерью, которая была ровесницей раскрасавицы. И Лилит — в пику матери — сделала все, чтобы с ней подружиться. Долговязая Лия была некрасивой неприятной девчонкой с такими же рыжими глазами, как у папаши, расположить дурнушку было непросто. Она завидовала красоте Лилит и ревновала к отцу. Но она не выносила одиночества, а в этом привилегированном местечке сверстников больше не оказалось. Лилит стала учить Лию играть в большой теннис, высмеяла отцовский флирт и тонко переключила ее ревность на собственную мать. Лидия Яковлевна не сразу раскусила поведение дочери, например, то, что в дружбе двух сверстниц нет и намека на должные отношения между вероятной падчерицей и будущей мачехой. Несколько раз они убегали вечерами из курортной скуки чиновников в компанию местных пляжных спасателей на лодочной станции. Пили густо-красную терпкую «Гамзу» из круглых бутылей, оплетенных полиэтиленовой сеткой. Грелись у костров волосатых хиппи на ночном берегу. Ели черный виноград, от которого синей смолой красились рты. В двух шагах от ноги шептал прибой, шуршал сырой галькой и пятился в черноту. Ноздри девушек щекотал больничный душок йода от водорослей. Быстро пьянея, Лия забывала ревность к чужой красоте и уже сама любовалась этой снежноголовой русалкой с перламутровыми очами. Ей и в голову не могло прийти, что неприступная Лилит может завидовать тому, как Лийка бесцеремонна со своим телом, как открыто, грубо, бесстыдно она подчиняется рукам мужчины и уходит вдвоем купаться нагишом в лунную воду. Каждая такая вылазка кончалась для Лилит скандалом с матерью.

В начале октября пошли дожди, и Павловы уехали. Обошлось без предложений руки и сердца. Для Лилит наступило лучшее время. Она одна плавала под теплым дождем. В ней уживались расчет и поэзия. Она воображала себя Европой на спине быка, отлитого вот из этой лазурной безумной пятнистой массы. В памяти бродили строчки из Лорки: «Пенные зубы, лазурные губы...» Мое море! Выходя из воды, она бежала под тент, где обтиралась сухой махровой простыней — их меняли три раза в день, шикарно! — и не уставала опять любоваться своим телом, вытирать любимые пальцы, полировать коленные чашечки, выпрастывать легкие волосы ведьмы из-под купальной шапочки. Тело было волнующим инструментом ее будущего, а она — хранительницей инструмента. Лидия Яковлевна шла вдоль пляжа навстречу дочери под зонтом и мрачно видела себя девчонкой с фотоаппаратом, в панамке, внучкой наркома на Балтийском взморье, там, у опечатанных сестрорецких дач в тридцать восьмом... дед оказался прав в том, что буржуазность переживет революцию.

После туманного Крыма Москва резко сверкала в глаза, как жидкая грязь в сиянии белых трубок неона. Лилит окончательно невзлюбила этот расхристанный город и поднимала жалюзи на своем высотном окне только ночью, когда Москва пропадала из глаз и только лишь азиатские башни Кремля, освещенные прожекторами, торчали из черноты красными сосульками света, да валил белесый пар из черных воронок МОГЭСа. Лилит считала, что это трубы какого-то центрального крематория. Именно такую тревожную ночь написал на своем полотне в 1972 году лидер суровых молодой Владимир Попков: работа окончена, на низкой тахте, закрыв глаза, скрестив ноги, лежит на спине небритый художник, он бос, на нем хемингуэевский свитер, а выше — огромное оголенное окно в ночь с отдернутой шторою. Там с высоты панорама Метрограда: колосс МИДа, совиное желтое око часов Киевского вокзала, глыбы спящих домов, редкие пятна света. И вместо вифлеемской звезды — отражение нагой электролампочки в космосе. Глухая пора поражения.

Лилит могла часами стоять у холодного стекла напротив несметного мрака. Только ночью она была сама собой... В Москве Павлов попытался снова ухаживать, но уже сама мать вкупе с Ирмой вдруг отвергли его кандидатуру. Короткая дружба с Лией тоже оборвалась, рыжеглазка опасливо берегла от Лилит своих московских мальчиков. Телефон молчал. Пошел крупный снег. Обедали дома, хотя мать достала пропуск в цэковскую столовую в переулке Грановского. Это было рядышком, но Лилит и пальцем не хотела пошевелить ради такой жизни. Она забросила плаванье. Она могла неделями не разговаривать с матерью. Лидию Яковлевну охватила паника. За всю зиму ей удалось вытащить дочь только один раз, на день рождения к Розалии Петровне Диц. Розалия Петровна приходилась матери двоюродной теткой. Старая волевая дама, одетая в стиле Шанель 40-х годов — костюм в крупную клетку, с затянутой талией, мужские брюки — держала у себя нечто вроде салона чинов. Старуха произвела на Лилит сильное впечатление, и сложилось оно из мелочей: из манеры курить папиросы, властных жестов богатой руки с крупными кольцами, и вещи вокруг владелицы собрались невероятным зверинцем, например антикварные часы из фарфора, где арапчонок в зеленой чалме указывал неподвижной стрелой время, а вот циферблат часов вращался вокруг оси. Выходит, хозяйка обходится в жизни без минутной стрелки. Клево! Такой даме нужно было понравиться обязательно, но, увы, Лилит Розалии не приглянулась: с такой внешностью в любовницы, но не в жены... Тем же вечером ее вывод получил подтверждение. За Лилит увязался один из подвыпивших гостей, крупный чиновник и женатый селадон, некто Снурко. Назло матери Лилит кокетничала с волокитой весь вечер, а потом позволила себя умыкнуть и проводить. Снурко был откровенен до цинизма, пожаловался, что у него сгорела дача, «уютное гнездышко для любви», затем предложил ключи от свободной квартиры и назвал круглую сумму, которую она будет получать за каждую неделю свиданий. Только тут Лилит опомнилась. Ее взбесило, что все сие было сказано в присутствии служебного шофера, который бесстрастно крутил баранку. Весь путь домой она промолчала и, только выходя из машины, влепила Снурко пощечину. Шофер и ухом не повел. «Неужели ты думала, что я бы не отвез тебя к дому, если б ты сделала это сразу?» — только и бросил Снурко. Яд угодил в самое яблочко. Лилит была поражена и уязвлена точным попаданием реплики в суть. Именно об этом она и подумала в тот самый миг. Поднимаясь в зеркальном лифте, Лилит изучала свое отражение: черт возьми, неужели по лицу можно прочесть все ее мысли? Если так, то она пропала.

Зима тянулась как больничный сон, сквозь жизнь шел крупный холодный снег, подлетая к сердцу, он отливал красным. Она выросла на юге, и метель в марте — когда в Ростове сияют цветущие абрикосы! — наводила зеленую тоску. Только в начале нового лета она наконец смогла бросить вызов матери. В тот воскресный вечер они с Зайкой, дочерью Ирмы, поехали на дачу польского посольства на журфикс под открытым небом. Зайка сидела за рулем симпатичного жука-«фольксвагена». Денечек выдался полным солнца и высокой синевы, и Лилит вдруг, как зверек, очнулась от зимней спячки. Вот где ее броская внешность никого не шокировала, а, наоборот, восхищала. Машины, миновав железные ворота с постом охраны, проезжали под живым навесом из переплетенных веток и, развернувшись вокруг большого газона, останавливались на стоянке автомобилей. Дверцу авто открывал молодой солдат в забавной конфедератке. Справа от дачи, на изумрудной лужайке, под тремя раскидистыми кленами в живописном беспорядке стояли круглые белые столики, окруженные ажурными стульями. Вокруг пестрели фигуры гостей. За длинным столом под снежной скатертью торчали два официанта, готовые налить гостю вино в ясный бокал, а стол был уставлен легкими закусками, бутылками и цветами. Лилит явилась раскованно и непринужденно. Красота ее сразу оказалась в центре внимания, а отличный английский и неплохой польский наконец пригодились на практике. Она выпила шампанское и вдруг опьянела легким пожаром свободы. Она не посоветовалась с Зайкой, что надеть, и на свой страх и риск облачилась в джинсовую мини-юбочку, натянула через голову грубый свитерок-лапшу. Плюс малость косметики, блеска для губ и для ногтей в цветастую крапинку, яркой бижутерии, на лоб итальянские зеркальные очки в оправе из белой пластмассы — и на свет появилось юное очаровательное существо с улицы, с модной стрижкой «Гаврош». Правда, на журфиксе под зелеными кронами царил другой стиль тогдашнего времени — «яхтсмен»: белые блейзеры с синими брюками, синие пиджаки с белыми юбками-плиссе. Еще вчера бы Лилит запаниковала, ее прикид никак не вписывался в этот капитанский стилек, но сегодня она вдруг опьянела и стала свободной. Отвяжись от себя! Вдобавок она минут десять любезничала с юношей в белейшего цвета блейзере, не придала значения его белой бабочке, а когда тот вдруг профессионально подхватил с тележки поднос с коктейлями и предложил ей что-нибудь выбрать, она прыснула от смеха: ты кокетничала с официантом, дуреха! Но минута настала — она все же смутилась. Зайка представила ей француза Робера Фарро, высокого мужчину с романтической внешностью под Алена Делона... может быть, на нее упала тень того чувства, которое называется любовью с первого взгляда? Но Лилит никогда не собиралась идти на поводу своих женских чувств. И разом внутренне насторожилась. Ясно же, что он женат. Вот и обручальное кольцо на руке... Что с тобой, остолопка? Робер неплохо говорит по-русски. Он живет в Париже. И надо же, сразу оказал Лилит самые лестные и серьезные знаки внимания. Минут через десять Зайка вернулась с разведки и с фальшивой улыбкой шепнула, что он женат на советской, а работает экспертом по графике в европейском отделении лондонской «Сотбис». Пустой номер! Но Робер был явно взволнован, он как-то недоверчиво оглядывал прекрасную снегурочку с глазами морской русалки, словно боялся, что она вот-вот исчезнет, растает снежком в мареве знойного дня. И так же в полном смятении чувств оглянулся вдруг на женщину с белым лицом, которая смотрела на них ужаленным взглядом. Это была его жена с мужским именем Алик. Наконец она встревоженно подошла — их обоюдная взволнованность не могла укрыться от глаз. Почувствовав столь мгновенную победу над мужчиной, не зная еще, что ей делать с его чувством, Лилит между тем протрезвела и принялась исподволь тщательно изучать Алик, еще не зная зачем и с какой целью. Та была, конечно, намного старше Робера, но удивительно хороша собой. И еще у нее был безукоризненный вкус. В модном платиновом парике, с перламутровой гладкой кожей, с большим коралловым чувственным ртом... Пожалуй, впервые в жизни Лилит повстречалась с соперницей. Все ее прежние победы в школе были тут же развенчаны, даже торжество над раскрасавицей Женькой Кивель. Женька была непроходимо глупа, и тем самым красота ее оказывалась безоружной. Тут же совершенно другое — ум, элегантная женственность, шарм, культура. И все же — дьявольским нюхом на паленое — Лилит почувствовала, что Робер устал от ее превосходства, что Алик, понимая это, обреченно настаивает на высоком уровне чувств. Разумеется, Лилит никак не выдала своей проницательности, а ни взволнованный Робер, ни смятенная Алик, конечно же, не могли заподозрить в этом юнце женского пола столько холодной трезвости — вот куколка играючи попивает молочный коктейль, вот прелестница объедается мороженым с винными вишнями и выплевывает с бесстыдным вызовом косточки на траву, глазея, как Алик воспитанно выдавливает из губ махровый кругляшок сначала в ложечку, а затем опускает трофей в блюдечко, которое ставит на поднос. Да вы буржуа, советская леди! Мужу и жене нужно было срочно поговорить, словно случилось нечто внезапное, но Лилит не захотела отпускать Робера от себя ни на шаг. Она тишком наслаждалась двойной вспышкой столь ярких чувств, не желала выпускать инициативу из полированных ручек и ослабила хватку только после того, как он назначил свиданье. Уже на следующий день Робер в ресторане признался в любви и пылко увлек к себе на Ленинский проспект, Лилит еще ничего не решила, и все же... все же, но как же была она удивлена, когда дверь в квартиру открыла Алик — она ждала их! Дальше события развивались и вовсе нежданно. Робер оставил соперниц вдвоем и не просто оставил, а тут же ночным рейсом улетел в Афины. Взвинченная своим решением отдаться Роберу, девственница перевела дух и с облегчением смятения вошла в новую ситуацию, хотя не могла понять, что происходит. Не могла, но по инерции чувств решилась дождаться любого конца. Алик показала шикарную квартирку — оказалось, что это их московское жилье, здесь она жила до замужества — достала вино и почти напилась практически в одиночку, показывала парижские слайды. И все говорила, говорила о Робере. Лилит между тем, перепробовав вин из всех иностранных бутылок, выбрала шоколадный австрийский ликер «Clenfiddich». У этого вина была густота райского меда. Сторожевыми глазами она следила за каждым движением Алик, пытаясь понять, что, в конце концов, происходит меж ними. Сегодня она еще раз оценила, как хороша Алик и каким соблазнительным комфортом окружено ее тело: гостиная в желтых китайских тонах, груды свежих шафранных роз в напольной вазе из розовой яшмы. Чем ближе вещи подкрадывались к Алик, тем изящнее они становились: плоская коробочка сигарет «Luxury Mild», тонкие дамские сигаретки с черным фильтром в золотых полосках от зебры, браслет часов «Rollex» из крокодиловой кожи, невиданные кольца на острых пальцах в виде геометрических фигур: ромбы и пирамиды из фиолетовой массы. Алик встретила гостью в лилейной лайковой куртке, надетой поверх брючного костюмчика, и в шапочке Джульетты из перекрученных позолоченных нитей в молочных каплях мелкого жемчуга. Жизнь вокруг Алик излучала комфорт богатенькой европейской женщины, и Лилит мысленно, но без умысла, примеряла на себя и эту квартирку с нежно-фиалковой ванной, и ту парижскую со слайдов, двухэтажную в престижном районе недалеко от самой Плас де ла Конкорд, с витой лестницей и просторной верандой с ухоженным цветником. Детей у Алик с Робером не было. Сама Алик, правильнее Алис, оказалась из семьи дипломатов, училась в Лондоне, а познакомилась с Робером в больнице, куда угодила после аварии в парижском туннеле во время каникул. Слава богу, отделалась синяками... В те дни Робер приходил навещать больную мать, примадонну столичной оперы, красивый, как Аполлон, и загадочный в своем пристрастии к консерватизму во всем — в одежде, в поведении, в отношении к женщине... он долго и церемонно добивался Алис... Она как бы уступала сопернице свои права на Робера! Она делилась уроками собственных чувств — вот как надо с ним обращаться. И Лилит приняла эту исповедь как подарок на будущее... после того, что поведал о жене сам Фарро, все ставки Алик казались битыми. Он больше не любит ее. Он любит Лилит. Он увозит ее в Париж. Развод с женой дело решенное...

И надо сказать, чем больше Алик пьянела, тем чутче она становилась. Вовсе она не собиралась сдаваться. Ее восприимчивость была так тонка, что она безошибочно читала все вихрастые мысли в головке самонадеянной куклы. Она поддразнивала соперницу фразами типа: «Сейчас модно встречать Новый год в Вене». Или: «Лучшее время летом в Европе — яхт-праздник в Дуарнене, в Бретани» и следила за напускным равнодушием целомудренной бляди. Манекенщица! Она зря испугалась тяги Робера, это будет всего лишь эпизод, не больше. Эпизод! Но Алис ошибалась. Честолюбие Лилит было честолюбием высшего эшелона власти, к которому принадлежали уже два поколения семьи, и меньше всего она бы согласилась на участь эпизода. А внешность прекрасной куклы была только счастливой маской: больше часа она мучалась про себя: в чем может быть цель такого вот благородства? Потом сообразила. Что благородство вообще не имеет цели. Она сумела даже понять, что Алик идеализирует любовь. Несколько дней они провели вместе до возвращения Робера. Алис дарила сопернице забавные безделушки. Выпив, вдруг ругала протестантскую мессу: «Нельзя сидеть перед Всевышним!» И что же? Она собиралась бороться за мужа, а вышло, что приготовилась к капитуляции, потому что жертвенность — душа русской женщины, и, когда Робер прилетел из Афин, оставила их вдвоем. И все же... все же был в этом бессознательный расчет — нет ничего долговечней и опасней платонических романов. И это было первое поражение Лилит, она сбежала от матери в дом, где абсолютно все принадлежало другой женщине. Она не сразу поняла опасность, которую излучали эти стены. Вещи жалили, когда она брала их в руки... Странно похожи чувство враждебности от изобилия комфорта у Лилит и страх Евы от враждебности пустоты.

Между тем роман с Робером принял странный оборот, Аполлон действительно оказался старомодным господином в современной упаковке. Его растрогало признание Лилит, что у нее еще не было ни одного мужчины, и он вдруг превратился в кокон. Они проводили день и ночь под одной крышей, но отношения развивались в самом возвышенном, платоническом духе, и Лилит-девственнице это нравилось. Он был так нежен, и печальные глаза так чернильно блестели на его бледном лице напудренного Пьеро. И так сладко было целовать крохотное серебряное распятие на цепочке, искать крестик губами на курчавой груди. В конце концов Лилит сама увлеклась Робером, который верил в бога Христа и бессмертие души! Который считал, что главное в жизни — выполнить свой долг. Но — вот странность — сущность этого долга он предоставлял определять другим. Он молил судьбу о том, чтобы Лилит подарила ему новую жизнь, — она ждала того же от Робера. Словом, они были обречены, даже если бы их не разлучили. Однажды Лилит проснулась в панике, стояло раннее утро, низкое солнце заливало комнату отвратительным целлулоидным светом. Она задыхалась в этом шафрановом паре. Фарро нервозно говорил с кем-то по телефону в гостиной и явно изворачивался, врал. Значит, он может лгать? Вскоре он умчался по срочному вызову в торгпредство, и они увиделись как-то случайно в аэропорту только через двенадцать лет... В дверь позвонили. Лилит по глупости отворила — вошла разъяренная мать, на лестничной площадке стояли еще двое в штатском. Между дочкой и матерью произошла самая безобразная сцена, затем в квартиру Робера позвонила по телефону Ирма и сухо объяснила ситуацию ультиматума, потом позвонил приятель Робера из торгпредства и передал, что тому пришлось срочно улететь из Москвы. Робер струсил говорить сам... Только тогда лишь Лилит сдалась, потрясенная тем, что власть ее круга может быть так безжалостна к ней самой.

После депрессии, которая длилась полтора месяца, Лилит решилась жить самостоятельно.

— Нам надо поговорить, — сказала она, входя в комнату Лидии Яковлевны, — вы и сами ждете того же.

С детства она была с матерью на вы, — так хотел отец.

— Я знаю все, что ты можешь сказать, — резко ответила мать и закурила.

— Не притворяйтесь, что вам все равно.

— Оставь этот хамский тон. Вульгарность никому не к лицу.

— А вы оставьте свое лицемерие. Эту манеру вечного поучения. Чему вы можете научить меня? Ханжеству? Стыдитесь, мама, вы привезли меня подороже продать. И только. И чтоб с выгодой для себя.

— Я привезла устроить твое будущее. Если на твоем жаргоне это продажа, пусть будет по-твоему. Я не цепляюсь за слова. И учти, я лучше знаю тебя. Ты слишком избалованна, чтобы жить как все. Ты умеешь только заваривать кофе и делать омлет. Жизнь раздавит тебя, как стекляшку.

— Мыть вставные челюсти старому хрычу? Вот ваш идеал?

— Ерунда! Тебе никто не мешает спать с Робером. Но жить с ним — глупость. Там он заурядный дилер, коммивояжер, дешевка, скупщик картин наших диссидентов. Смазливый лакей и только! Он не может быть моим зятем. И он не достоин твоей руки.

— Только тела? — расхохоталась Лилит. Ее душила злоба. Она была готова ударить мать, вырвать из рук сигарету.

— Я никогда не опускалась до роберов. Пойми себя, дура. Больше всего волнует в мужчине не тело, а его власть. Ты же вся в меня! Не ври, что это тебе безразлично.

Лидия Яковлевна уже поняла, что Лилит все решила, и хотела только понять, на что она рассчитывает... неужто на себя? Или на кого-то?

— Да, — Лилит взяла себя в руки, — я слишком похожа на вас. Я смешна. Вы привили мне свои комплексы старой вдовы.

— Прекрати. Чего ты хочешь?

— Я хочу жить одна. Без вас и ваших денег.

— Где? Здесь?

— Не ваше дело.

— Эта квартира стоит пятьсот рублей в месяц. Решила продать драгоценности?

— Хотя бы и так. А потом пойду на панель.

Лилит было радостно видеть, как по лицу матери расплываются пятна душевного кипятка.

— Ты расчетливое чудовище! — сорвалась мать. — Прежде чем пойти на такой разговор, ты подстраховалась связью! И не играй в истерику.

— Да! Подстраховалась. Я ведь ваше яблочко. — И Лилит торжествующе вышла, хотя проницательность матери смутила. Действительно, она решилась отыскать того наглеца селадона Снурко.

— Если вы не уедете, я вскрою вены! — крикнула она из прихожей и ушла, хлопнув дверью. Ее волнение было абсолютно холодным. Но и лед обжигает.

Лилит слов на ветер никогда не бросала, это мать знала совершенно точно, и добивалась поставленной цели с неистовостью проклятья. Еще в семь лет Лили поразила мать тем, что, едва научившись писать, завела кухонную тетрадь, а затем пересчитала все до единого и переписала в тетрадку по графам вилки, ножи, ложки, тарелки, чашки в доме. Она уже тогда была сильнее всех в семье, даже — отца. И с этим нельзя не считаться.

Лидия Яковлевна шепотом грязно выругалась, но с облегчением поняла, что Робер ничего не добился. Странно было еще и то, что сигарета в ее руках ничем не поплатилась за скандальную сцену — пальцы ни разу не стиснули ее бока, не ткнули пеплом в дно пепельницы.

Весь вечер Лилит бесцельно моталась по центру Москвы. Шел грязный дождь осени черепашки Евы. Сырые черные голуби по-крысиному рылись в мусорных баках. На набережной у крематория девушка угодила в клубы сизого пара, которые шли из конических труб МОГЭСа и, описав дугу, пригибались к асфальту. Мир был гадок, но Лилит не собиралась сдаваться на милость земному уродству и шла в клубах холодного пара, стиснув перламутровые зубки.

Как и Ева, она решила начать все с нуля.

Мать уехала утром, заплатив за квартиру до конца года и оставив деньги на жизнь. Ирму было приказано не беспокоить — выкручиваться самой. Пошел отсчет наказанию. Что ж, Снурко стало можно пока не звонить, но решение — пасть — сделало свое дело, Лилит разом повзрослела, и красота ее ожесточилась.

3. Адам

Адам жил в лабиринте Метрограда уже третий год, он тоже был из армии провинциалов, штурмующих столицу, но его чувство Москвы было по-мужски цельным, в нем не было ни Евиной паники перед схемой метро, ни тем более отвращения Лилит. Кроме того, он пошел по стопам отца-архитектора, учился в МАРХИ и чувствовал мегаполис как некое объемное космическое тело, лежащее пестрым пасхальным яйцом посреди Среднерусской возвышенности, в гнезде междуречья Оки и Волги. Адам Чарторыйский приехал из заштатного степного городка Б-бска, построенного его отцом в послевоенные годы. Увы, это был безобразный городишко, единственной достопримечательностью которого оказался элеватор, сооруженный еще немецкой фирмой ЦОРХ в начале века для вывоза русской пшеницы. Адам высмеивал отца за халтуру из силикатного кирпича, за панельную архитектуру многоэтажек, а ведь в молодости отец был дружен с самим Корбюзье. А Ле Корбюзье Адам боготворил. Легко поступив в архитектурный, Адам поначалу жил в общежитии на Стромынке, а затем принялся блуждать на пару с приятелем-сокурсником по Москве, снимая комнаты в разных концах города. Этим летом они обитали уже в отдельной квартире на последнем этаже десятиэтажного дома-уродца в Лефортово, построенного в тридцатые годы кем-то из круга АСНОВАтелей в трусливом предсталинском стиле, где смешались в кучу остатки увлечения конструктивизмом со страхолюдной архитектурой бетонных тортов. Но при всем внешнем уродстве домины жить внутри этой эклектики было удобно: из просторной квартиры наружу торчал исполинский балкон размером с целую комнату, на котором свободно поместились и шкаф, и раскуроченное пианино, и тахта, и в придачу еще круглый стол для чаепития, окруженный стульями. И балкон этот по прихоти конструктивизма одиноко висел над крышею бокового домишки. Встав с ногами на стол и взяв в руки бинокль, можно было увидеть в просвете между строениями силуэт Кремля в далеком каленом мареве, маковки Василия Блаженного, стеклянный студень гостиницы «Россия»... Все лето Адам жил на балконе и наслаждался тем, что живет, как перелетная птица, что парит над низкими крышами. Отец с матерью звали домой, но Адам поклялся в душе, что больше ни ногой в банальное безобразие Б-бска. Он навсегда запомнил то блаженное головокружение от Москвы в первые дни приезда три года назад в семидесятом году. Оказывается, он смертельно изголодался по формам, иссох глазами в скукоте паршивого городишка. И надо же! В Б-бске воплотилась душа отца, унылая душонка труса... Нет, на родину он не вернется никогда, разве только на похороны.

Приятель Адама, Павел Щегольков, мрачный добродушный бородач — аж тридцати пяти лет! — звал на лето к себе, в бывший Троцк, то есть в Гатчину, но Адам остался в раскаленной летней Москве кипятить по утрам в одиночестве чайник, клеить макеты Дворца разума и моря, пить водку с натурщицей Люськой Истоминой, блаженно парить над Москвой на ночном балконе и снова просыпаться от ударов мяча по стене трансформаторной будки. Этим каждое утро занималась упрямая девчонка в трико с большой теннисной ракеткой в руках.

Забегая вперед, скажем, что сын архитектора, сам будущий архитектор студиозус Адам мечтал ни много ни мало о том, что на месте этой Москвы — при его участии — отгрохана новая ультрастолица, нечто вроде Бразилиа Оскара Нимейера. Это была навязчивая идея фикс всех последних трех лет его московской планиды. При этом Адам чувствовал Москву очень тонко, влюбленно, всей кожей и фибрами души чуял: и то, как чудно чернеет городской силуэт при магниевых вспышках солнца в ветреный день, когда оно то жалит, то прячется в облаках, и то, как наливаются вены Метрограда горячей кровью метропоездов в 5 часов подземного утра, и то, что небо над Москвой особого колера — какая-то вечная прокаленная кованая заря.

Он сам подивился, когда понял, что мечтает все это — бац! — уничтожить. А понял в тот странный день, когда к нему вдруг приехала его школьная любовь Стелла Тургенева по прозвищу Лёка. Он — вот так номер! — сразу и не узнал ее голоса по телефону, трубка трещала, и сквозь этот космический шум еле пробивался слабый знакомый голос. «Это я — Лёка», — сказала Стелла. Адам опешил, хотя был обрадован тем, что она сумела его отыскать в Вавилоне. Стелла звонила из аэропорта. Она оказалась проездом в Москве, буквально до завтрашнего утра, а телефон Адамов разузнала еще в Б-бске... «Очень хочу тебя увидеть. Сегодня я одна». Адам велел ей ехать на экспрессе до Парка культуры, а сам через полчаса полетел вниз на лифте, неясно соображая, зачем она позвонила? Что значит «я одна»? На семнадцатилетие отец отдал Адаму свою машину, не бог весть что, старую послевоенную «Победу», на которой — кстати — Адам три года назад и прикатил в Москву. Захлопнув дверцу, Адам не сразу тронулся с места, приводил в порядок взбаламученные чувства.

Лёка Тургенева была сладким бредом его школьной юности. Он влюбился в нее в 10-м классе, но она никогда не отвечала ему взаимностью, наоборот, с удовольствием высмеивала его неуклюжие попытки, явно отдавая предпочтение мальчику-красавчику из параллельного класса Женечке Чапскому. А после того как она унизительно при всех отшила Адама на новогоднем балу в речном училище, они даже перестали здороваться. Из-за нее он не пошел на выпускной вечер в школе, из ревности возненавидел Чапского, пустышку, недостойную, на его взгляд, собственной ненависти. И вдруг ее звонок... Впрочем, все это было уже так далеко, так неразличимо мелко, как сцена кукольного театра в окулярах перевернутого бинокля из темноты балкона. И действительно, лихо подкатив к Парку культуры, он даже не узнал ее. Стоял и вертел головой. Вдруг его окликнула стройная высокая незнакомка с лаковой сумочкой на ремешке через плечо. Это была Стелла! Она порядком изменилась: из девушки превратилась в молоденькую дамочку, даже стала выше ростом. «Ты что, выросла?» — «На целых пять сантиметров!» — «Но так не бывает». — «Бывает!» И они рассмеялись. Лёка как-то церемонно протянула ему узкую холодную руку, не для рукопожатия — для поцелуя. И разом показалась Адаму манерно искусственной, натянутой. Постепенно впечатление фальши усилилось. Он снова оказался в плену родного осточертевшего Б-бска, а ведь с прошлым покончено! В машине он узнал, что она никуда не поступала, что второй год замужем за Эдиком Петровичем Нагаевым! Их молодым учителем физики. У Адама челюсть отвисла. Но, кажется, тот был женат? А как же красавчик Чапский? И вообще? Стелла нервозно попросила сигаретку. «Ты же не курила?» В общем, выяснилось, что Нагаев развелся, поэтому ему пришлось уйти из школы. Что пока он халтурит методистом в Доме пионеров, что живут они у Тургеневых, что бывшая жена Эдика — тоже учителка — пишет жалобы в районо и горком партии и прочее, и тому подобное... А Женечка Чапский засыпался на фарцовке и получил полтора года условно... От жизни забытых имен можно было съехать с ума, но Адам пировал: гордячка Лёка попала в такую густую сетку причинно-следственных координат, что ее было впору пожалеть, а Адам Чарторыйский был свободен от пут, и его «Победа» — пусть старая, пусть! — катилась в легковом потоке машин, текущих по Садовому кольцу за горизонт Метрограда. Веера света от заходящего солнца превращали бег машин в лаково-красный поток горячей ликующей лавы. Справа мелькнули колонны мрачного особняка гения архитектуры модерна Федора Шехтеля, моргнул закатными стеклами тайный дом Воланда на Садовой, 302-бис, за ним заслонила небо громадина самурая социализма, поэта-самоубийцы на гробовом постаменте... Лёка курила, придерживая рукой дребезгливое стекло правой дверцы, черные тени московских домов полосовали автостраду, превращая ее в мистическую лестницу к облакам. В воздухе тяжело пахло гарью от горевших подмосковных лесов. Сто лет не было такого африканского пекла в Метрограде, как в лето 1972 года.

— Такое состояние жизни я называю авоськой, — сказал Адам.

— Ты слабый утешитель, — усмехнулась Стелла.

Она не показывала виду, что панически боится столицы, ей казалось, что машина катит в водопаде колес на волосок от гибели. Адам по-прежнему не понимал, зачем она нашла его на обратном пути из Друскининкая, где отдыхала по горящей профсоюзной путевке, почему она так жеманно куксит губы? Дома — неожиданность: Адама поджидала Люська Истомина с традиционной бутылкой водки. У нее был свой ключ. Адам не успел растеряться, как Люська соврала Лёке, что она хозяйка квартиры и зашла списать показания электросчетчика. Для приличия она немного посидела за столом на балконе, чему-то улыбаясь про себя. Только тут наконец Адам исподтишка разглядел Стеллу, она стала совсем взрослой женщиной, а ведь ей было, как и ему, всего двадцать лет. И была она уже не так симпатична, как прежде: черты лица изменились, рот вырос, короткая прическа обнажила уши, грудь отяжелела. Но она выпила водки и похорошела. Тут Люська стала прощаться и поманила Адама пальцем в прихожую.

— Ничего ей не говори про меня, усёк? Она ж любит тебя, дурачок, а я нет, — и Люська пьяно поцеловала в губы.

— Это твоя женщина? — презрительно спросила Стелла, когда он растерянно вернулся на балкон под покров летнего вечера, в свет настольной лампы.

— С чего ты взяла? — ответил Адам, все еще ошеломленный Люськиным прозрением. Кровь прихлынула к его лицу. У Адама была тонкая детская кожа, и от крови щеки стали горячими. Тайна была раскрыта, в голове зажегся волшебный фонарь, и он уже понял, что за насмешливым вопросом таится ревность, а за фальшивыми нотками превосходства — уязвленное самолюбие: Лёка была ошеломлена и оскорблена машинальностью его встречи. Но ведь все давно кончилось! Нет, даже не начиналось. И она замужем... Взяв настольную лампу на длинном шнуре за бронзовую ножку, Стелла пошла смотреть Адамово логово. В темноте квартира походила на пещеру с зиянием выхода в звездную ночь. Хозяйка дома была из артистических аристократок, и стены жилища были густо увешаны лепными рамками, где под стеклом, как засушенные цветы в гербарии, пестрели идеального качества фотопортреты Вяльцевой в шляпке с перьями страуса, Плевицкой в окружении белых офицеров на палубе миноносца, дагерротипы в золотых зигзагах из лилий, грезы и вензеля начала века. Потом неожиданно шел портрет Сталина на трибуне, писанный маслом на картоне, явно с газетной фотографии, и приклеенный липучками эскиз Щеголькова. «Что это?» — «Проект монумента бей буржуев, который Пашка собирается построить в Мексике. Утопист!» Адам был готов сгореть со стыда: на эскизе был грубо нарисован кубистический сжатый кулак в виде фаллоса исполинских размеров. Стелла натянуто рассмеялась — она была озарена лампой, как фигуры на картинах Жоржа Латура — ее насквозь розовые ноздри дрогнули.

Дальше в глубь пещеры их не пустила длина лампового шнура. Лёка вернулась на балкон, где все нестерпимей сияла звездами жаркая ночь Метрограда. Тут-то и грянуло объяснение. Стелла как-то отчаянно хватанула еще один фужер теплой водки и, кусая зубами сигарету, поспешно, чуть ли не сломя голову, выпалила Адаму, что была увлечена им в школе гораздо раньше, чем он ее заметил. Еще в девятом. Что потому она и закрутила роман с Чапским, назло ему закрутила, а когда он соизволил обратить на нее внимание — в десятом, глупо мстила и мстила Адаму за то, что он опоздал на год с ответным чувством. Глупец Чапский, конечно, ничего не понимал, а потом вдруг бац...

— Ты уехал, и я опомнилась. С Чапским на руках. Ты видал еще таких дур? А? — она рассмеялась пьяным смехом. — Если б ты знал, как