Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812-м году

Автор А. Рязанцев

Небольшая книжка "Воспоминаний очевидца…" увидела свет в 1862-м году, "в полстолетие", словами ее автора, со дня входа французов в Москву. Но имени его на обложке не было. А затем минули годы — более ста пятидесяти — теперь, благодаря ученым, мы знаем, что написал ее московский мещанин А. Рязанцев, который в 1812-м учился в Славяно-греко-латинской Академии, и было ему тогда 14 лет.
Цели и задачи, кои Рязанцев поставил себе перед созданием этой книги, сам он вполне ясно обозначил в предисловии, лучше сказать невозможно. Можно добавить лишь — из всех книг воспоминаний тех, кто остался в Москве и пережил французскую оккупацию, эта — наиболее пространная, поистине маленькая энциклопедия той жизни, исполненная как трагическим, так и комическим. Интересно, что ею при написании "Войны и мира" воспользовался сам Лев Толстой, заимствовав для своего романа одно из наиболее ярких упомянутых в ней событий.
Как бы то ни было, написанная красочным языком той эпохи, а к тому ж любопытнейшими, случившимися с автором ее приключениями, эта книга, безусловно, не отпустит от себя открывшего ее до самого конца.

• Язык: Русский
• Издатель: Strelbytskyy Multimedia Publishing
• Дата выпуска: 8 февр. 2021 г.
• ISBN: 9780880003124

Предварительный просмотр книги

ВСТУПЛЕНИЕ

Дела давно минувших лет,

Преданье старины глубокой…

Пушкин

Соотчичи! Вам посвящаю невымышленный, правдивый рассказ мой; примите его во имя истинных, жестоких, претерпенных страданий, душевных возмущений и в воспоминание грустных, тяжелых дней, проведенных мною с семейством в плененной Москве, в эпоху достопамятного для России Двенадцатого года.

Кто из русских не знает, кто не читал о различных событиях в эту бедственную эпоху? Кто из очевидцев не содрогался при воспоминании о том страшном времени, когда неподготовленная к войне Россия, хотя и мужественно встретила на рубеже грозные полчища Наполеона, но по предопределению Божию, наша первопрестольная, наша златоглавая матушка — Москва должна была подпасть под иго неприятеля? Родная — она, самоотверженно превратясь в пепел, мученически искупила наше бедствовавшее отечество от позорного, постыдного мира, и тем покрыла Россию неувядаемою славою, в назидание грядущему потомству и наперекор завистливому Западу.

Много издано сочинений об этой знаменательной, отечественной эпохе; много и подробно в них рассказано, со всею хронологическою точностью, занимательного о политических событиях того времени; но подобные комментарии, как и все древние истории, заявляют одни общие черты и касаются только массы целого народа; в них нет частных описаний, принадлежащих одному лицу, или семейству, а это также необходимо; ибо по частным выводам слагается общая характеристика и времени, и событий; с этою целью, очевидец вознамерился издать свои воспоминания, касающиеся только происшествий его семейства.

Кто из оставшихся после того грозного времени в живых и теперь еще не ужаснется, каким невообразимым страданиям подверглись беззащитные жители плененной и поруганной неприятелем столицы? Невольно скажешь с Грибоедовым:

Свежо предание, а верится с трудом!

В описываемую эпоху, на четырнадцатилетнем возрасте, я был ритором Духовно-Славяно-Греко-Латинской Академии; имея от природы характер предприимчивый, подстрекаемый любознательностью, беззаботно и не рассуждая о последствиях, я старался быть во всех тех опасных местах, где только мог удовлетворить своему любопытству, и подглядеть что либо замечательное, между тем, по возможности, делая и письменные заметки. Спустя года три по освобождении Москвы от неприятеля, мне пришла мысль собрать валявшиеся под толстым слоем пыли, исписанные лоскутки и, приведя их в систематический порядок, некоторые недоконченные дополнив памятью, составить из них «Воспоминания», которые теперь и представляю публике не на осуждение, но на теплое сочувствие к понесенным бедствиям.

Скоро минет полстолетие, со времени, памятной для всех, страшной годины; мало уже остается современников того прошлого грозного времени, которые бы, положа руку на сердце, могли правдиво сказать, как очевидцы, о былых ужасах. Как свидетель плачевной драмы, я передаю мои юношеские впечатления с чистосердечною откровенностью, не увлекаясь ни заманчивыми вымыслами, не украшая их риторическими фигурами и высокопарными выражениями… Я передаю одну чистую истину. И к чему бы послужила тут неправда? Она затемнила бы только сущность происшествий и отняла бы колорит у живых картин, тогда как в бывшую эпоху, каждое событие не могло сравниться ни с каким красноречивым вымыслом.

Рассказ свой я разделил на три отдела.

1-й: О событиях до нашествия неприятеля в Москву,

2-й: О пленении столицы и

3-й: По освобождении Москвы от французов

В заключение долгом считаю присовокупить, что лица, выведенные мною на сцену происшествий, во время неприятеля, натерпевшись страданий и насмотревшись ужасов, в течение времени, один за другим, по воле Божией, уже померли.

ОТДЕЛ I

О событиях до нашествия неприятеля в Москву

ГЛАВА 1

Суждения русских о Франции и Наполеоне

В исходе XVIII столетия, когда Франция обуревалась мятежами, крамолами и междуусобиями, а народ французский, хотя и отличавшийся легковерием, слыл однакоже за нацию образованную и просвещенную. Париж, этот центр и вертеп вольнодумства и разврата сосредоточивал в себе безверие в Бога; отчуждал и уничтожал всякое религиозное в человеке чувство. Прославившиеся философы-атеисты, отвергавшие тройственное тождество Всевышнего Существа, и чуждые повиновения гражданским властям, догматами своего лжемудрия поселили в легкомысленные умы своих соотечественников семена свободы, основанной на ложном понятии общего равенства. Передовые люди, пропитанные учеными, превратными взглядами, развивали подобные же воззрения и в легковерных народных умах. Французы, отуманенные чадом либерализма, резонерством и лжемудрствованием, стремились к водворению всеобщего равенства, отреклись от повиновения властям, вследствие чего и возникли заговоры, бунты, самоуправство; а в заключение, поправ коренные отечественные законы и существовавшее веками монархическое правление, обагрили трон Франции невинною кровью своего Венценосца, и, поправ религиозные обряды христианской веры, воздвигли вместо их народные жертвенники в честь Разума.

Тогда возникло всеобщее безначалие, породившее между последователями либерализма: зависть, смуты, раздоры и кровопролитие; каждый жаждал быть властелином, и никто не желал остаться подчиненным. На площадях появились эшафоты; отворились темницы; подземные склепы, которые со времен феодализма были наглухо замкнуты; в них зазвучали тяжелые оковы мучеников, появилась пытка со всеми ее чудовищными атрибутами, и кровь граждан полилась потоками; мрачные своды темниц огласились воплями и стонами несчастных, невинных узников-страдальцев.

Среди этого-то кровавого хаоса воспрянул всеобъемлющий властолюбивый гений, который, предвидя, что по легковерию французов настало время привести в исполнение свои замыслы; ибо они, утомленные кровавою свободою, готовы будут ринуться даже и не на верное предприятие; составил из народной массы, под эгидою всеобщего равенства и свободы, многочисленные полчища; пропитав их духом славы, и во главе этой буйной либеральной рати, проник завоевателем в чужеземные государства, повсюду одерживая победы, и приобретая себе славу непобедимого вождя.

Нужно ли объяснять, кто был этот могучий исполин? Кто не узнает в нем покорителя полвселенной, Наполеона-Бонапарте?

Французы, сотворив из него кумир славы своего отечества, возвели гения брани в звание первого консула республики, беспрекословно повинуясь его велениям.

Властолюбивый консул, не довольствуясь приобретенным титлом, при расторженных тогда во имя свободы браздах правления, под щитом народной к себе покорности, захватил окровавленный трон Франции и провозгласил себя императором.

Баловень Фортуны — властолюбивый Наполеон — чувствовал однакоже, что, при обладании влиянием над всей Европой, одна Россия беспечно взирала на его победы и завоевания, и могла противиться его нравственному господству над собою; а потому, замыслив возмутить и поработить ее, придумывал различные козни и вероломства, стараясь в русских уничтожить народный дух патриотизма. Российский кабинет долго равнодушно смотрел на гнусные замыслы властолюбца, но когда мера терпения истощилась, тогда раздраженный Северный Орел воспрянув от мирного покоя, развернул мощные крылья и стал готовиться к обороне. Во всех пределах обширной России раздались бранные клики, мирные жители всех сословий превратились в храбрых ратников, и кровавая брань закипела.

Когда весть о войне с Францией достигла до Москвы, тогда между простонародьем распространились разные суеверные слухи и толки; одни утверждали, что французы, оставя христианскую веру, обратились в идолопоклонство, изобрели себе какого-то бога Умника и раболепно поклоняются ему, что этот чурбан-Умник приказал им быть всем равными и свободными, запретив веровать в истинного Бога и не признавать никаких земных властей. Идолопоклонники, послушавшись своего истукана, возмутились, разграбили свои церкви и обратили их в увеселительные заведения, уничтожили гражданские законы, и к довершению своих злодейств, убили безвинного, доброго, законного своего короля. Другие толковали, что французы, предавшись Антихристу, избрали себе в полководцы сына его Аполлиона, волшебника, который, по течению звезд, предугадывает будущее, знает, когда начать и кончить войну; что чародей Аполлион, сверх того, имеет жену-колдунью, которая заговаривает огнестрельные орудия, противопоставляемые ее мужу, от чего французы и выходят победителями.

Носились также слухи, что, когда Наполеон собирался воевать с Россией, то колдунья-жена его неоднократно говорила мужу: «Остерегись, не ходи в Россию, не раздражай Северного Орла; он могуч, крепок и отважен в бою; если попадешь в его острые когти, растерзает как цыпленка».

Многие также объясняли, что храбрость французов происходила от беспрерывных кровавых сражений: они привыкли к убийствам, и смерть считают за ничто, лезут, как шальные, грудью вперед, не страшась и не разбирая никаких преград, имея в предмете, чтоб только исполнить повеление своего полководца.

Мое юное, фантастическое воображение рисовало французов не людьми, а какими-то чудовищами с широкой пастью, огромными клыками, кровью налившимися глазами, с медным лбом и железным телом, от которого, как от стены горох, отскакивают пули, а штыки и сабли ломаются, как лучина. Непобедимого же их вождя, я представлял себе ростом с колокольню Ивана Великого и с длинными, как шесты, руками, которыми он загребал завоеванные государства, как карточные домики.

ГЛАВА 2

Вести о вступлении неприятеля в русские пределы и народные толки о дурных предзнаменованиях

В первых числах июня месяца, со школьною сумкою через плечо, шел я утром учиться в Духовную Академию, в то время находившуюся на Никольской улице, при Заиконоспасском монастыре. Проходя по Ножевой линии Гостиного двора, я заметил собравшуюся толпу купцов, внимательно слушавших, одного из своих собратий, который читал им московские газеты; примкнув к толпе и приставив свое любопытное ухо, я услышал: «Многочисленная французская армия, переправясь чрез Неман, вторглась в пределы России». Слушавшие, грустно повеся головы, набожно крестились; среди толпы, с открытой головой, стоял, как лунь седой, старик; он, обратив взор на образ Спасителя на Спасской башне, произнес: «Царю Небесный! Попущение Твое — вторгнуться неприятелю в наши пределы, есть уже верное предзнаменование Твоего справедливого гнева, ниспосылаемого на нас за наши беззакония. Господи! Умиротвори гнев Твой и спаси погибающих!» Окружающие слушали умилительные слова старика и также молились. После того, один купец, с окладистой черной бородой, сказал старику: «Абрам Терентьич! мы тебя знаем, по благочестивой твоей жизни; ты недаром предсказал о грядущем гневе Царя Небесного, недаром появилась на небе и комета с длинным хвостом, в виде метлы, как бы она не повымела начисто нашу матушку-Москву! Недаром и буйные ветры более месяца дуют с Запада; не нагнали бы нам какой грозной тучи!» Старик, возведя глаза к небу, проговорил: «Православные! Бдите и молитеся, да не внидите в напасть! Больше ничего не скажу вам».

Стоявший в толпе молодой парень, желая вмешаться в разговор, сказал, в свою очередь: «А вот у нас в доме что творится, так Господи упаси! О зимнем Николе будет 10 лет, как живу в сидельцах у Пахома Сидорыча Мешкова; хозяин — человек набожный, перед Божиим милосердием денно и нощно теплится неугасимая лампада и каждое первое число месяца, наш приходский священник служит у хозяина на дому молебны с водосвятием — ну, словом, до сей поры была нерушимая благодать и тишина в доме. Случалось, в лавке день-деньской намаешься, придешь на фатеру, сперва побалагуришь с кухаркой, потом плотно поужинаешь, да и на боковую — к успению на ушко, и проспишь до утра на одном боку. А теперь что? Завелась такая чертовщина, — хоть из дому вон беги, даже страшно и вымолвить, — мороз дерет по коже; домовой до того расходился, что ночью нигде места не найдешь. Вот как улягутся все спать, вдруг потолок начнет трещать, словно дом разрушается. Мы с хозяином лазили и на чердак, думая не подломились ли балки? Ну, нет, — все целы, а треск во весь дом; а в конюшне, да в курятнике, что творится, так страсти Господни! Лошади во всю ночь ржут, храпят и бьются в стойлах до упаду, а к утру, все стоят в мыле, повеся головы, точно, прости Бог, сатана на них валял в тридесятое царство; корова-буренка мычит и бьет рогами в стены, куры кудахтают, собаки на дворе воют, как за язык повешенные, — страсти, да и только! Абрам Терентьич! Право слово, это не к добру». Старик отвечал: «Все в руце Божией, и да будет Его святая воля!»

В эту минуту, в кружок толпы вошел толстобрюхий, краснорожий купец в китайчатом холоднике, подпоясанный ниже живота пестрым кушаком, по всему вероятию торговец маслом, потому что передняя часть его одежды лоснилась, как глянцевая кожа; он, пыхтя, как запаленная лошадь, густым басом проревел: «Позвольте, православные, и мне объявить вам, что опомнясь толковала моя законная жена: будто варившаяся каша в печи вон из горшка вся повылезла; курица-хохлушка запела петухом; пирожная опара вовсе не стала всходить. Сначала подумал, что это вздор — бабьи приметы: но когда сам уже заметил, — как Васька — сибирский кот, мой любимец, целый день загибает лапы за уши и ставит костыли, тут и я, братцы, струхнул, и подумал: ахти не ладно, не зазывает ли серый гостей в Москву. Недаром, бестия, то и дело облизывается, к тому же у меня верная примета: когда Васька начнет загибать задние лапы за уши и охорашиваться, так уж жди, или нагрянуть незваные гости, или кредиторы за уплатой, или покупатели в долг; а главное — то, что меня сбила с толку моя хозяйка, Домна Сидоровна; она у меня такая набожная, держит строго посты, сверх того понедельничает, а по субботам печет блины на помин души родителей; так вот и она, божась, крестясь и творя молитвы, сказала, что ее каждую ночь давит домовой».

Вся толпа разразилась громким смехом от рассказа пузана; но старик, сурово взглянув на всех, сказал: «Любезные братья! Грешно смеяться над тем, чего мы не понимаем; все рассказанные замечания предвещают много нам бед, страданий и слез; слыханное ли дело, чтобы неприятель врывался в наши пределы, напротив, бывало, русское воинство хаживало в чужие земли усмирять беспокойных, и возвращалось всегда с миром и победами». Смеявшиеся, как уличенные в дурном поступке, повеся головы, разошлись в разные стороны.

ГЛАВА 3

Афишки, шпионы и карикатуры

Неприятель уподоблялся баснословному стоглавому, змею, которому в битвах хотя и отсекались головы, но те головы заменялись новыми, и он лез вперед, не смотря на неустрашимую храбрость русских воинов, старавшихся преградить путь внутрь России.

Правительство наше, видя нахлынувшую несметную, неприятельскую рать, желало всеми средствами поддержать в народе дух бодрости, с этою целью по временам вменяло в обязанность Московскому градоначальнику графу Растопчину издавать афиши о военных действиях и политических событиях, с разными вариантами и смешными прибаутками.

Например: в то время, как неприятель вошел в наши пределы, в афише, извещавшей о том, было сказано: «Хотя на святую Русь и нашла грозная туча, но с Божией помощью мы ее раздуем по-свойски — все перемелется, — мука будет».

Когда неприятель приближался к Москве, испуганные жители, покидая домы и имущества, друг перед дружкою в беспорядке спешили удалиться. Градоначальник в предупреждение, могущего произойти смятения в народе, объявил: «Православные! Не торопитесь оставлять Белокаменной; я сносился с Главнокомандующим армиею Кутузовым: он клянется своими сединами, что не допустит злодея-неприятеля в нашу матушку-Москву». Но жители Москвы — все продолжали оставлять ее, так что Главнокомандующий должен был повторить свои, впрочем, ошибочные, уверения. Вслед за приведенной мною афишей была разослана по городу следующая:

«Здесь есть слух, и есть люди, кои ему верят и повторяют, что я запретил выезд из города. Если бы это было так, тогда на заставах были бы караулы и по нескольку тысяч карет, колясок и повозок во все стороны не выезжали. А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей; но нельзя похвалить мужей, и братьев, и родню, которые при женщинах в будущих отправились без возврату. Если по их есть опасность, то непристойно, а если нет ее, то стыдно. Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет, и вот почему: в армиях 130 тысяч войска славного, 1800 пушек и светлейший князь Кутузов истинно Государев избранный Воевода русских сил и надо всеми начальник; у него сзади неприятеля Генералы: Тормасов и Чичагов; вместе 85 тысяч славного войска; Генерал Милорадович из Калуги пришел в Можайск с 36 тысячами пехоты, 3800 кавалерии и 84 пушками, пешей и конной артиллерии. Граф Марков чрез три дни придет в Можайск с 24 тысячами нашей военной силы, а остальные 7 тысяч вслед за ним. В Москве, в Клину, в Завидове, в Подольске 14 тысяч пехоты. А если мало этого для погибели злодея, тогда уж я скажу: ну, Дружина Московская! пойдем и мы! и выдем сто тысяч молодцов, возьмем Иверскую Божью Матерь, да 150 пушек и кончим дело все вместе. У неприятеля же своих и сволочи 150000 человек; кормятся пареною рожью и лошадиным мясом. Вот что я думаю и вам объявляю, чтоб иные радовались, а другие успокоились, а больше еще тем, что и Государь Император на днях изволит прибыть в верную свою столицу. Прочитайте; понять можно все, а толковать нечего».

За день до вступления неприятеля в столицу граф Растопчин писал к Московским жителям следующее воззвание: «Призываю вас, жители, именем Бога, именем Его Пречистой Матери, на защиту храмов Господних и всей земли Русской, вооружитесь, православные, кто чем может, конные и пешие, запасите хлеба на три дня, подымите хоругви из церквей и с крестным знамением стекайтесь на Три горы, где я буду среди вас! Горе тогда супостату! Перебьем до единого!»

Когда появились неприятельские шпионы в Москве, старавшиеся возбудить жителей к мятежу, рассеивая в народе разные злонамеренные слухи; граф Растопчин, предприняв против их козней строгие меры, с неутомимою бдительностью преследовал незваных гостей, между прочим, объясняя в афише: «Хотя у меня и болел глаз, но теперь смотрю в оба».

Несколько лет жили в Москве два француза, хлебник и повар, хлебник на Тверской содержал булочную, а повар, как говорили тогда, у самого графа Растопчина был кухмистером, по изобличении их в шпионстве, они были приговорены к публичному телесному наказанию. Хлебник был малого роста, худ, как скелет, и бледен, как мертвец, одетый в синий фрак со светлыми пуговицами и в цветных штанах, на ногах у него были пестрые чулки и башмаки с пряжками. Когда его, окруженного конвоем и множеством народа, везли на место казни — на конную площадь, он трясся всем телом и, воздевая трепещущие руки к небу, жалостно кричал: «Батушки переяславные! Ни пуду, ни пуду!» Народ, смеясь, говорил: «Что, поганый шмерц, теперь завыл — не буду, вот погоди, как палач кнутом влепит тебе в спину закуску, тогда и узнаешь, что вкуснее: французские ли хлебы или московские калачи».

Повар был наказан на Болотной площади; широкий в плечах, толстопузый, с огромными рыжими бакенбардами, одет он был щегольски в сюртуке из тонкого сукна, в пуховой шляпе и при часах. Он шел на место казни пешком, бодро, и беззаботно, как бы предполагая, что никто не осмелится дотронуться до его французской спины, но когда палач расписал его жирную спину увесистою плетью, тогда франт француз не только встать с земли, но не мог даже шевельнуться ни одним членом и его должны были, как борова, взвалить на телегу; народ, издеваясь над ним, со смехом кричал: «Что мусью! Видно русский соус кислее французского? Не по вкусу пришелся; набил оскомину!»

На рынках и площадях продавались лубочного оттиска карикатуры на французскую армию, с разными аллегориями и шуточными текстами.

На одной изображался ратник — мужик с бородой, наступивший ногой на живот, лежащему навзничь, французу и, замахнувшись ружейным прикладом, говорил: «Мусью! Вот тебе раз, а другой бабушка даст, что, брат, видно от чужого пива отворачиваешь рыло!»

На другой картине представлен казак с длинной пикой, на которой, как вяленые яблоки на лучине, нанизаны французы, с надписью: «Французы тонки, бока у них звонки и легки, как пух, в семидесяти двух, — один поганый дух».

На третьей, несколько баб в кичках и сарафанах били башмаками неприятелей, приговаривая: «Хранцуз! За чем тебя черт занес на Русь? Заморский гусь, сидел бы, дурак, дома, от скуки глодал бы свои кости, и незваный, не ходил бы в гости».

На четвертой, мужик с вилами, поражая лежащего неприятеля, приговаривал: «Жалко тебя, камрад, вижу, ты и сам не рад; хотел взять сена клок, впустили вилы в бок».

Простой народ, любуясь на замысловатость русского размашистого воображения, в большом количестве раскупал подобные картинки.

ГЛАВА 4

Приезд Государя