Дочь времени

Автор Джозефина Тэй

Герой романа — полицейский Алан Грант, который, оказавшись временно прикованным к кровати, расследует убийство племянников английского короля Ричарда III.
Грант, который увлекался тем, что по фотографиям мог многое сказать о характере человека, решил изучить принесённые его подругой, Мартой Халлард, репродукции с портретов людей, с которыми связана какая-то тайна. Среди них его привлекает изображение короля Ричарда III, за которым в истории закрепилась слава злодея, тирана, деспота и убийцы своих племянников — принцев Эдуарда и Ричарда.
Перевод Дмитрия Кабацкого.
 
Strelbytskyy Multimedia Publishing © Ukraine — Kyiv 2023 

• Язык: Русский
• Издатель: Strelbytskyy Multimedia Publishing
• Дата выпуска: 10 мая 2023 г.
• ISBN: 9780880046213

Предварительный просмотр книги

1

Грант лежал на высокой белой койке и в упор смотрел в потолок. Смотрел с отвращением, так как знал уже каждую мельчайшую трещинку на его гладкой, чистой поверхности. Он составлял карты этого потолка и отправлялся по ним в путешествие; сперва это были карты рек, потом островов, потом континентов. Он играл с ним в угадайку, находя на нем скрытые объекты: сперва лица, потом птиц, потом рыб. Он выполнял математические расчеты его размеров, для чего вспомнил из детства теоремы, углы и треугольники. Что еще делать с ним, он уже не знал; оставалось только смотреть на него. А смотреть на него он уже не мог.

Он попросил Коротышку чуть развернуть койку, чтобы перед ним открылся новый участок потолка для исследования. Однако, похоже, это испортило бы симметрию коек в палате, а в больницах симметрия ценилась чуть меньше чистоты и бесконечно больше благочестия. Все, что нарушало параллельность, было больничным богохульством. «Почему он не читает? — спрашивала она его. — Почему не берет в руки эти новейшие романы в дорогом переплете, которые его друзья постоянно приносят ему?»

«В мире рождается слишком много людей, и пишется слишком много слов. Они миллионами выходят из-под печатных станков каждую минуту. Это ужасно, если в это вдуматься».

— Похоже, вы ими уже пресытились, — сказала Коротышка.

«Коротышкой» была сестра Ингем — росту в ней было всего-то пять футов два дюйма и при этом все остальное в соответствующей пропорции. Грант называл ее Коротышкой, чтобы отыграться на ней за то, что им тут командует какая-то фигурка из дрезденского фарфора, которую он мог поднять одной рукой. То есть, мог бы, если бы был на ногах, так сказать. Унизительным для Гранта было даже не то, что она говорила ему, что он может, а что не может делать, а та ловкость, с какой она обращалась с его шестифутовым телом. Казалось, не было такого веса, с которым Коротышка не могла бы справиться. Она ворочала матрасы с отстраненностью и грациозностью жонглера, крутящего тарелки. Когда она не работала, за ним приходила ухаживать Амазонка — богиня с руками как ветви березы. Амазонкой была сестра Дэррол родом из Глостершира, которая начинала тосковать по родине каждый раз, когда расцветали нарциссы. (Коротышка была родом из Литэм-Сент-Энса, а потому никакой глупой тоски по родине из-за нарциссов она не испытывала). У нее были большие мягкие ладони и большие мягкие коровьи глаза, из-за чего казалось, что она всегда смотрит на тебя с жалостью; однако при малейшем физическом усилии она начинала дышать, как насос. Вообще ощущать себя неподъемным грузом для Гранта оказалось еще более унизительным, чем пушинкой, не имеющей никакого веса.

Грант оказался прикованным к постели и на попечении Коротышки и Амазонки после того, как упал в люк. Это падение, конечно же, было самым главным унижением, а пыхтение Амазонки и жонглерская ловкость рук Коротышки стали всего лишь его следствием. Провалиться в люк было верхом абсурда; жутким, немыслимым, резким обрывом на самой высокой ноте, нелепостью. В момент его резкого исчезновения с поверхности тротуара он уже почти настигал Бенни Сколла, и тот факт, что Бенни свернул за угол и попал прямо в руки сержанта Уильямса, давал ему единственную маленькую толику утешения в его совершенно невыносимой ситуации.

Теперь Бенни «закрыт» на три года, к большой радости для граждан, однако Бенни могуть сократить срок за хорошее поведение. В больницах же срок за хорошее поведение не сокращают.

Грант перестал пялиться в потолок и перевел взгляд на стопку книг на своем прикроватном столике; это была стопка веселых, дорогих романов, которые Коротышка настоятельно рекомендовала его вниманию. Верхним в стопке, с красивой картинкой Валетты в нереалистичных розовых тонах, красовался очередной новенький, этого года, роман Лавинии Фитч о мытарствах невинной героини. Судя по картинке мальтийской Великой гавани на обложке, очередная Валери, Анжела, Сесиль или Дениз будет женой моряка. Он открыл книгу и прочел только посвящение, которое написала Лавиния в начале своего романа.

Пот и пашня — роман Силаса Уикли, в котором автор говорит о земле и лопате на всех семистах с чем-то страницах. Ситуация, судя по первому абзацу, существенно не изменилась с момента выхода последней книги Силаса: мать на сносях (уже одиннадцатых по счету) лежит на втором этаже, отец лежит (после девятой кружки) «накачанный» внизу, старший сын лжет налоговому инспектору в коровнике, старшая дочь лежит со своим любовником на сеновале, а все остальные лежат, затаившись, в амбаре. Соломенная крыша протекает, а от еще свежего навоза на навозной куче поднимается пар. О навозе Силас никогда не забывает. И не вина Силаса в том, что пар от свежего навоза — единственный элемент, который у него поднимается. Если бы Силас смог открыть такой вид пара, который опускается, он его бы обязательно ввел в свой роман.

Под яркой и контрастной суперобложкой другой книги Силаса притаился элегантный любовный сюжет, — барочная чепуха, прикрашенная эдвардианскими завитушками, под названием Беллс на пуантах. Главный герой, Руперт Руж, очень изобретателен в части порока. Руперт Руж неизменно вызывает в вас хохот на первых трех страницах. Примерно с третьей страницы вы замечаете, что Руперт научился-таки у этого очень остроумного (при этом, конечно же, не порочного) создания по имени Джордж Бернард Шоу, что самый простой способ казаться остроумным — обращаться к этому дешевому и удобному методу под названием «парадокс». После этого шутки у него можно встретить через каждые три предложения.

Книга с красной вспышкой от пистолетного выстрела на темно-зеленой обложке — самый последний роман Оскара Оукли. Хулиганы, цедящие сквозь зубы на деланном американском сленге какие-то слова, в которых нет ни остроумия, ни глубины настоящей драмы. Блондинки, дорогие бары, головокружительные погони. Изрядная дрянь.

В Деле о пропавшем консервном ноже Джона Джеймса Марка автор допустил три процедурные ошибки на первых двух страницах, чем подарил Гранту приятные пять минут, в течение которых он составлял в воображении письмо автору.

Он никак не мог припомнить, о чем была эта тонкая голубая книжка в самом низу стопки. «Наверно, что-то серьезное, с цифрами, — подумал он. — Что-то о мухах це-це, или о калориях, или о поведении в сексе, или еще о чем-нибудь таком».

Но даже в этих книгах вы всегда знаете, что будет на следующей странице. Неужели больше никто в этом подлунном мире не меняет хотя бы изредка свой стиль? Неужели каждый пишущий в наши дни уже не может обойтись без шаблона? Авторы сегодня пишут так много книг по шаблону, что читающая их публика привычно уже ждет от них шаблона. Эта публика говорит уже «новый Силас Уикли» или «новая Лавиния Фитч», и это звучит у них точно так, как «новый кирпич» или «новая расческа». Вы никогда не услышите от них «новая книга автора такого-то». Интересует их не сама книга, а ее новизна, так как они уже точно знают, о чем будет эта книга.

«Было бы хорошо, — подумал Грант, отводя с отвращением взор от этой пестрой тошнотворной стопки, — все печатные прессы мира остановить на целое поколение. Нужно ввести литературный мораторий. Какой-то Сверхчеловек должен открыть такой луч, при помощи которого можно было бы остановить их все одновременно. Тогда тебя не забрасывали бы в палате стопками дикой чуши, когда ты лежишь неподвижно на спине, и тогда любящие командовать фигурки из мейсенского фарфора не заставляли бы тебя читать это».

Он услышал, как открылась дверь, но не пошевелился, чтобы взглянуть в ту сторону. Наоборот, он отвернулcя лицом к стене, в буквальном смысле и в метафорическом.

Он слышал, как кто-то подошел к его кровати, и закрыл глаза, не желая ни с кем разговаривать. В данный момент он не нуждался ни в глостерширском сочувствии, ни в ланкаширской проворности. В наступившей за этим тишине едва уловимое очарование, ностальгическое благоухание сразу всех полей Граса коснулось его ноздрей и обвило голову. Он вдыхал его с наслаждением и рассуждал. От Коротышки пахло лавандовым туалетным тальком, а от Амазонки — мылом и йодоформом. То, что создавало такой густой аромат вокруг его ноздрей, называлось L’Enclos номер пять. Только один человек из тех, кого он знал, пользовался духами L’Enclos номер пять: Марта Халлард.

Он открыл глаза и искоса посмотрел на нее. Она, очевидно, нагнулась над ним, чтобы узнать, не спит ли он, и теперь стояла в нерешительности — если хоть что-то из того, что делала Марта, можно было назвать нерешительным, — взглядом изучая стопку лежавших на тумбочке явно нетронутых печатных изданий. В одной руке она держала две новые книги, а в другой — большой букет белой сирени. Он пытался разгадать, зачем она выбрала белую сирень: то ли затем, что таковым было ее представление о том, что следует дарить зимой (сирень украшала ее гримерную в театре с декабря по март), то ли затем, чтобы этот букет не отвлек на себя внимание от ее черно-белого шикарного платья. На ней была новая шляпа и неизменные бусы из жемчуга, — бусы, которые он когда-то помог ей вернуть. Выглядела она очень стройной, очень по-парижски и, к огромному облегчению, совсем не по-больничному.

— Я разбудила тебя, Алан?

— Нет, я не спал.

— Кажется, я принесла библейские угли[1] на твою голову, — сказала она, кладя еще две книги на тумбочку рядом с их отвергнутыми собратьями. — Надеюсь, эти окажутся более интересными, чем те, что лежат в этой стопке. Неужели ты даже не попытался прочесть хоть чуть-чуть, хоть две строчки нашей Лавинии?

— Я не могу ничего читать.

— Тебя мучают боли?

— Не то слово: я в агонии. Но причиняют мне ее не моя нога и не спина.

— А что же тогда?

То, что моя кузина Лора называет «шипы скуки».

— Бедный Алан! И как же права твоя Лора! Она вынула букет нарциссов из стакана, который был слишком большим для них, бросила их в таз одним из своих самых грациозных жестов, и на их место стала водружать сирень. — Казалось бы, скука — это такая большая накрывающая тебя эмоция, которая вызывает зевоту, но это, конечно же, не так. На самом деле это маленькая, ничтожная тварь.

Маленькое ничто. Беспокоящее тебя ничто. Ощущение от нее такое, будто тебя высекли крапивой.

— Почему бы тебе не взяться за изучение чего-то?

— Чтобы извлечь пользу из момента?

— Чтобы доставить пользу твоему уму. Не говоря уже о душе и характере. Ты мог бы начать изучать одну из философских систем. Йогу, или что-то подобное. Но, мне кажется, аналитический ум — не лучший инструмент для размышления об абстракциях.

— Мне бы хотелось опять начать изучать алгебру. Мне кажется, в школе я никогда не уделял алгебре должного внимания. Но я столько времени упражнялся в геометрии на этом чертовом потолке, что уже немного подустал от математики.

— И предлагать собирать пазлы в твоей ситуации, насколько я понимаю, нет смысла. А как насчет кроссвордов? Я могла бы принести тебе целую книгу кроссвордов, если хочешь.

— Боже упаси!

— И ты даже мог бы их составлять. Я слышала, что это еще более увлекательно, чем их решать.

— Возможно. Но словарь весит несколько фунтов. К тому же, я никогда не любил копаться в справочниках.

— Ты, кажется, играешь в шахматы? Я точно не помню. Тогда как насчет разбора шахматных задач? «Белые ходят и ставят мат в три хода», или что-нибудь подобное.

— Мой интерес к шахматам чисто графический.

— Графический?

— Очень красивые фигурки: слоны, пешки и все остальное. Очень элегантные.

— Вот как! А я могла бы принести тебе шахматный набор для игры…Ну, да ладно, шахматы, значит, вычеркиваем. А почему бы тебе не провести какое-нибудь академическое расследование? Это похоже на математику: найти решение до сих пор не решенной задачи.

— Ты имеешь в виду распутать преступление? Я знаю все уголовные дела наизусть. И в них нет ничего, что можно было бы дорасследовать. И уж точно не тому, кто лежит неподвижно на спине.

— Я не имела в виду уголовные дела Скотленд-ярда. Я имела в виде что-то большее… как сказать? Какое-то классическое преступление. Какой-то загадочное историческое преступление, которое столетиями не могли разгадать.

— Ну, например, какое?

— Скажем, «Письма из шкатулки».

— О, нет! Только не Мария, королева шотландская!

— А почему нет? — спросила Марта, которая, как все актрисы, смотрела на Марию Стюарт сквозь розовые очки.

— Меня еще могла бы заинтересовать порочная женщина, но глупая — никогда.

— Глупая? — спросила Марта своим классическим низким голосом Электры.

— Очень глупая.

— Ох, Алан, как ты можешь?!

— Если бы она носила другую шляпку, никто бы никогда на нее даже не посмотрел. Соблазняла всех только ее шляпка.

— Ты считаешь, что она любила бы менее страстно в соломенной шляпке?

— Она никогда никого страстно не любила в любой шляпке.

Марта выглядела настолько ошарашенной, насколько вся жизнь, проведенная в театре, и целый час, потраченный на тщательный грим, ей позволяли.

— Почему ты так думаешь?

— Мария Стюарт была ростом шесть футов. А почти все высокие женщины сексуально холодны. Это может тебе сказать любой доктор.

И, сказав это, он вдруг подумал, а почему за все эти годы с тех пор, как Марта стала водить его с собой, когда нуждалась в сопровождении, ему в голову не приходила мысль о том, что ее пресловутое равнодушие к мужчинам может быть связано с избытком дюймов в ее росте. Но Марта не проводила никаких параллелей; ее мысли были все еще поглощены ее любимой королевой.

— По крайней мере, она была мученицей. Ты не можешь с этим не согласиться.

— Мученицей за что?

— За свою религию. Если она и была мученицей, то только своего ревматизма. Она обручилась с Дарнли без разрешения Папы, а с Ботвеллом — по протестантским обрядам.

— Ты еще скажи, что она не была узницей!

— Твоя проблема в том, что ты представляешь ее себе так, будто она сидит запертой в маленькой комнате под крышей замка с зарешеченным окном и верной старушкой-служанкой, которая возносит молитвы вместе с ней. На самом же деле у нее была личная прислуга из шестидесяти человек. Она страшно убивалась, когда ей сократили прислугу до каких-то несчастных тридцати человек, и чуть не умерла от горя, когда ее сократили еще раз до двух мужчин-секретарей, нескольких женщин, вышивальщицы и одного или двух поваров. И это при том, что Елизавета платила за это все из собственного кошелька. Двадцать лет она платила за это, и двадцать же лет Мария Стюарт торговала шотландской короной по всей Европе, предлагая ее любому европейцу, кто поднимет революцию и вернет ее на трон, который она потеряла, или даже лучше на тот, который занимала Елизавета.

Он взглянул на Марту и удивился тому, что она улыбается.

— Вижу, они уже так сильно колются? — спросила она.

— Кто — они?

— Шипы скуки.

Он засмеялся.

— Ах, да! На целую минуту я забыл о них. По крайней мере, одно доброе дело я теперь могу записать на счет Марии Стюарт!

— Откуда ты знаешь так много о Марии?

— Я писал о ней сочинение в выпускном классе школы.

— И я уверена, что уже тогда она тебе не нравилась.

— Мне не понравилось то, что я узнал о ней.

— Значит, ты не считаешь ее трагической фигурой.

— О, нет, это фигура трагическая, и даже очень. Но ни в одном из тех смыслов, в каких обычно принято считать ее трагической. Ее трагедия заключалась в том, что она родилась королевой с кругозором провинциальной домохозяйки. Одержать верх над миссис Тюдор с соседней улицы — дело безобидное и занятное; так можно заполучить непростительную привилегию пожить за чужой счет в чужом замке, но это ты делаешь для себя лично. Когда таким же приемом хочешь заполучить царство, результат будет катастрофическим. Если же ты готов отдать в заклад целую десятимиллионную страну, чтобы одержать верх над царствующей соперницей, тебя ждет крах и полное одиночество.

Он замолчал на какое-то время, погруженный в мысли, потом добавил:

— Из нее бы вышла идеальная наставница в школе для девочек.

— Что ты говоришь!

— Я прекрасно знаю, что я говорю. Коллеги ее бы любили, а девочки просто обожали бы. Вот в этом смысле она для меня — фигура трагическая.

— Что ж, ясно. Значит, «Письма из шкатулки» — в сторону. Что еще у нас здесь? «Человек в железной маске».

— Не помню, о ком это, но мне не интересен нелюдим, вечно скрывающийся за какой-то жестянкой. Я вообще не могу заинтересоваться никем, пока не увижу лицо.

— А, ну конечно! Я совсем забыла о твоем пристрастии к лицам. У Борджиа были удивительные лица. Смею думать, что ты нашел бы в них пару легких для себя загадок, если бы увидел их. Или хотя бы тот же Перкин Уорбек. Сюжет, в котором человек выдает себя за другого, всегда очень интересен. Каждый раз гадаешь: это он или не он? Милая игра: то одну версию для себя выберешь, то другую, но никогда на чем-то одном не можешь остановиться. Будто качаешь неваляшку: положишь ее, а она опять встанет.

Дверь приоткрылась, и в проеме появилось невзрачное лицо миссис