Хроника смертельной зимы

Автор Юлия Терехова

Что есть история семьи?
Для кого-то это просто лишняя информация, а для немногих -тайна за семью печатями, тьма, смердящая огнем, кровью и смертью. Какая связь между английским крестоносцем, бедным учителем фехтования при королевском дворе, и серийным убийцей на службе грозной организации возмездия? Что общего у вельможной дамы из средневекового замка, аристократки, растерзанной санкюлотами, ленинградской блокадницы и супруги знаменитого хирурга, сгорающей от запретной страсти? Как звезде балета справиться с непосильным бременем, возложенным на нее судьбой?.. «Хроника смертельной зимы расставит все по своим местам, а заодно раскроет тайну самого знаменитого пожара на сломе двух эпох....

• Язык: Русский
• Издатель: T/O "Neformat"
• Дата выпуска: 11 июл. 2023 г.
• ISBN: 9798215883235

Предварительный просмотр книги

Cодержание

Юлия Терехова | Хроника смертельной зимы

Содержание

Аннотация

Пролог

Всему свое время, и время всякой вещи под небом[16]

Время рождаться, и время умирать

Время насаждать, и время вырывать посаженное

Время убивать, и время врачевать

Время разрушать, и время строить

Александръ Максимовичъ Рыковъ

Рыкова Екатерина Павловна

Время плакать, и время смеяться

Время сетовать, и время плясать

Jean-Marie Saint-Paul de Boiville

Время разбрасывать камни, и время собирать камни

Время обнимать, и время уклоняться от объятий

Время искать, и время терять

Время сберегать, и время бросать

Время раздирать, и время сшивать

Время молчать, и время говорить

Время любить, и время ненавидеть

Время войне, и время миру | Эпилог

Сноски

Юлия Терехова

Хроника смертельной зимы

Содержание

Аннотация

Пролог

Всему свое время, и время всякой вещи под небом

Время рождаться, и время умирать

Время насаждать, и время вырывать посаженное

Время убивать, и время врачевать

Время разрушать, и время строить

Время плакать, и время смеяться

Время сетовать, и время плясать

Время разбрасывать камни, и время собирать камни

Время обнимать, и время уклоняться от объятий

Время искать, и время терять

Время сберегать, и время бросать

Время раздирать, и время сшивать

Время молчать, и время говорить

Время любить, и время ненавидеть

Время войне, и время миру

Эпилог

Сноски

Аннотация

Что есть история семьи ?

Для кого-то это просто лишняя информация, а для немногих -тайна за семью печатями, тьма, смердящая огнем, кровью и смертью. Какая связь между английским крестоносцем, бедным учителем фехтования при королевском дворе, и серийным убийцей на службе грозной организации возмездия? Что общего у вельможной дамы из средневекового замка, аристократки, растерзанной санкюлотами, ленинградской блокадницы и супруги знаменитого хирурга, сгорающей от запретной страсти? Как звезде балета справиться с непосильным бременем, возложенным на нее судьбой?.. «Хроника смертельной зимы расставит все по своим местам, а заодно раскроет тайну самого знаменитого пожара на сломе двух эпох....

Encore un moment, monsieur le bourreau[1]

Жанна Бекю, графиня Дюбарри

Пролог

6января 1795 года , Санкт-Петербург, Российская империя

В тот год январь выдался бесснежным, стылым, холодным. С Невы дул пронизывающий ветер, вбирая в себя студеность речного льда. Канун Рождества был пасмурным и серым, и даже отдельные удары колоколов, зовущих ко всенощной, звучали нерадостно. Заканчивался пост, и в домах накрывали обильные столы в ожидании скорого разговения. Дети собирались вокруг вертепов, с любопытством разглядывая раскрашенные восковые фигурки святого семейства. В окнах одноэтажных деревянных домов на Лиговке колыхались отблески свечей. По прочно вставшей Неве смело носились украшенные серебряной и золотой бумагой сани, а перед витыми чугунными оградами особняков на Миллионной и на Мойке толпились зеваки, пытавшиеся разглядеть, что происходит в ярко освещенных богатых гостиных.

По обледенелой брусчатке набережной брел высокий худой человек, зябко кутавшийся в темно-синий суконный плащ, и прикрывавший обветренное немолодое лицо грубым шерстяным шарфом. Казалось, он едва держался на ногах от усталости и холода. Его круглая черная шляпа представляла печальное зрелище – поля жирно лоснились, а местами были вытерты почти до дыр. Туфли с большими квадратными пряжками по старой французской моде вызывали у встречных прохожих скорее сочувствие, чем удивление.

- Excusez-moi, Monsieur, où est la maison du major Rykov? [2] – то и дело спрашивал он, но неизменно наталкивался либо на недоуменный взгляд, либо на насмешку. Холод пронизывал его до костей, и он плотнее запахивал плащ. Наконец, совсем уже отчаявшись, он бросился наперерез бородатому мужику с тяжелым тюком на плече.

- Monsieur, Monsieur, major Rykov! Sa maison, s'il vous plaît! [3]

- Майор Рыков? Да откуда ты такой взялся? Никак по-французски говоришь?

- Oui, oui, le français! Monsieur vous comprenez le français? [4]

- Куды мне! Барыня наша все по-французски говорит, я немного и научился. Да как тебя угораздило в такую непогодь, да в такой обувке? – мужик с сочувствием уставился на туфли француза. Тот ровным счетом ничего не понял, но уловил в его голосе нотки сочувствия.

- Je cherche la maison du major Rykov. Aidez-moi, Monsieur, pour l'amour de Dieu! [5]

- Майор Рыков, говоришь? Адрес у тебя есть?

При слове «адрес» француз торопливо полез в карман. Извлек оттуда затертое письмо и протянул мужику. Тот лишь крякнул, ухмыляясь в усы:

- Не обучен я грамоте, барин, уж не серчай. Сам прочти. Что там написано, а? – он ткнул пальцем в бумажку и выжидающе посмотрел на француза. Тот с трудом выговорил: - Дом коллежского советника Рыкова. Фон-тан-ка...

- Так бы и говорил. А то – майор, майор. Ты чуток мимо прошел. Пойдем, покажу. Они с моей барыней соседствуют, фрейлиной самой государыни, Катериной Ивановной Вадковской... Я кучером при ней состою.

Сердобольный кучер довел француза до самого парадного, но не ушел, а заботливо дождался, пока лакей откроет дверь.

- Puis-je voir le major Rykov? [6]

- Да какой майор, мусью! Слышь, доложи барину, коль тот дома, что пришел к нему... Мусью, тебя как кличут-то?

- Pardonnez-moi? [7]

- Имя твое как? Как доложить-то?

- Oh, oui, oui... Je m'appelle Bertrand Saint-Paul de Boiville[8].

- Жемапель его зовут, что ли? Ни хрена не понятно, - искренне огорчился мужик.

- Бертран Сен-Поль де Буавиль его зовут, - буркнул лакей. – В бане барин. Как попарится, доложу. Ждите здесь, - и он указал французу на кресло в прихожей.

- Ну, а я пошел, - обрадовался кучер. - Бывай, значит, мусью...

- Merci, merci beaucoup[9], - прохрипел ему вослед благодарный француз.

Лакей удалился куда-то вглубь дома, а окоченевший визитер без сил опустился в кресло у стены, завернувшись в совершенно бесполезный плащ. Несмотря на то, что в прихожей было натоплено, ему все еще было немилосердно холодно. Однако в кресле он пригрелся. Лакей долго не возвращался, и Буавиль сам не заметил, как задремал.

- Бертран, Бертран! Боже мой, могу ли я поверить? – со второго этажа раздались торопливые шаги, и в блеклых отсветах свечей появилась тень – наверху у балюстрады стоял мужчина в шелковом шлафроке – такой же длинный и худощавый, как и его гость – разве что несколько моложе. Если французу было уже около пятидесяти, то «майору Рыкову» едва перевалило за сорок. По-французски он говорил отменно, без всякого акцента.

- Бертран, я ушам не поверил, mon ami, quel bon vent vous amène? [10]

- Александр, слава богу, я вас нашел. Простите, что побеспокоил.

- Простите, что заставил ждать. Этот остолоп не догадался сразу доложить. Я рад, Бертран, вы не представляете, как я вам рад. Я так волновался все это время. Я вам писал, вы получали мои письма?

- Только одно, вот оно. Я получил его сразу после сентябрьской резни[11].

- Я слышал об этих страшных событиях. Но что же мы стоим? Пойдемте, пойдемте, я как раз собирался ужинать. Вы замерзли, мой друг Бертран. Выпьем, и вы мне все расскажете.

- Простите, Александр, но я не могу, - француз вытащил из нагрудного кармана старого камзола часы и посмотрел на время. – Я приехал не один, и меня ждут. Я вернусь завтра, если вы позволите.

- Как я не подумал? Вы приехали с семьей? Ваша очаровательная Жизель и юный Жан-Мари с вами? Хотя какое там - юный! Ему сейчас уже под тридцать?..

- Жизель умерла от чахотки, а Жана-Мари казнили весной прошлого года, - хрипло произнес Буавиль и опустился в кресло, не в силах сдержать слез.

- Oh mon Dieu, какое несчастье! – ахнул Рыков. – Бедный, бедный вы мой... Ивашка! – крикнул он по-русски. – Водки нам принеси!

Спустя пару минут лакей принес две стопки водки и фарфоровое блюдечко с солеными огурцами.

- Помянем родных ваших. Laissez-les au repos en paix[12].

Француз сделал глоток и закашлялся так, что казалось, все его внутренности сейчас исторгнутся вон – прямо на начищенный паркет. Он попытался отставить стопку, но коллежский асессор настойчивым движением заставил его допить: - Не упрямьтесь, mon ami. Вы очень замерзли, вам необходимо согреться.

И, дождавшись, пока Буавиль, наконец, справится с водкой, протянул ему соленый огурец: – Вот, закусывайте. Так с кем вы приехали?

- С Шарлоттой и малышкой Катрин. Это мои сноха и внучка, дочь Жана-Мари. Мы уехали из Парижа сразу после похорон сына, – француз поднялся. - Вы уж простите меня, Александр, но они ждут меня на постоялом дворе. У нас кончилась провизия и...

- Ну, вот что! – Рыков решительно встал с кресла. – Никуда вы не пойдете. Прошу в кабинет, там вы напишете письмо вашей снохе, и я пошлю за ними сани. Это какой постоялый двор?

- Его держит мсье Демут. Он любезно приютил нас за небольшую плату.

- А, знаю, знаю. Это рядом... Пишите письмо, mon ami, и прикажите, чтобы ваша сноха собрала и привезла все ваши вещи. Будете жить у меня вместе с вашей семьей.

- Я стесню вас, Александр, – француз качал головой. – Я вовсе не за этим пришел. Вы когда-то рассказывали, что учите детей цесаревича. Я надеялся, что вы сможете порекомендовать меня вашим знакомым в качестве гувернера... или учителя фехтования, вам известно, я изрядно фехтую. На худой конец – учителем французского языка в какую-нибудь состоятельную семью.

- Обязательно, обязательно, друг мой, всенепременно! Но я настаиваю – жить вы будете у меня. И вы меня ничуть не стесните, живу я один, если не считать лакея и кухарки. Кстати, будет повод привезти из деревни еще прислуги.

- Шарлотта могла бы...

Рыков перебил его возмущенно:

- Бертран! Вы мои гости и останетесь ими, пока вам самим не надоест. Что касается службы, то, возможно, вам неизвестно, но после возвращения из путешествия, куда я сопровождал le dauphin Pavel Petrovitch et son épouse[13], меня приняли на службу в Коллегию иностранных дел, где теперь я занимаю приличный пост. У меня неплохие связи при дворе, а дети цесаревича очень ко мне привязаны – когда-то я учил их русскому языку. И, насколько я знаю, с фехтованием у них неважно обстоят дела. А учитывая, что вы потомственный дворянин и служили maître d'armes[14] при королевском дворе, думаю, мне удастся порекомендовать вас.

- Спасибо вам, дорогой друг! Я сейчас же напишу Шарлотте.

И, усевшись в кабинете за бюро, отогревшийся француз приступил к написанию письма:

«Chère fille. Je vous ordonne sans barguigner, de faire nos malles et de suivre la personne qui vous apportera cette lettre. Mon vieil ami Alexander Rykov fit preuve d’une miséricorde à nous et gentiment accepta de nous donner un abri et une lippée. Que Dieu le bénisse» [15].

Всему свое время, и время всякой вещи под небом[16]

май 2015 года, Париж , Франция

Время... Сначала оно тянется, словно сгущенное молоко с ложки, потом разгоняется, подобно автомобилю со сломанными тормозами, а в ушах начинает свистеть от его стремительного полета. Дни, недели, месяцы, годы - их мелькание даже уловить нельзя, не то что осознать. Но потом оказывается, что если для одного все пролетело как мгновение, то для другого каждый день был словно день сурка — столь же однообразно серый.

Произошедшее в Париже весной 2015 года, казалось, должно было перевернуть жизнь Сергея и Катрин. Их взаимная измена друг другу, а главное, осознание причин этой измены - вели к неминуемому разрыву. Но, как ни странно, Булгаковы вернулись в Лондон и начали готовиться к переезду в Боворт-холл, где Сергею предстояло возглавить частную клинику нейрохирургии. Катрин же старалась занять себя рутинными вещами в попытке отвлечься от тягостных воспоминаний. Она пыталась разобраться в событиях, в которые она и ее муж оказались втянутыми, но логическая связь всякий раз нарушалась, как только в памяти возникала мадам Перейра и ее каркающий голос: «Рыцарь, вы нужны». Тот, кого Жики назвала рыцарем, меньше всего на него походил — во всей Европе не нашлось бы убийцы безжалостней.

Сергей же, глядя на бледное лицо жены с потухшими глазами, все больше и больше сомневался, что она стремится избавиться от воспоминаний. А он сам? Был ли он искренен, пытаясь изгнать из памяти образ Изабель де Бофор? Булгаков так и не смог до конца поверить, что прелестная женщина, которой он обладал, которая с таким жаром говорила ему о любви, оказалась способной на предательство и убийство. До сих пор в его ушах звенел ее хрустальный голосок: «Serge, Serge, je t'aime tellement» [17]. Булгаков же ясно помнил охватившее его болезненное раздражение при виде Изабель, нахохлившейся, словно несчастный мокрый воробей, на скамейке в сквере Бари. Он прекрасно понимал, что Изабель отчаянно ревнует его к жене, но и помыслить не мог, что та отдаст холодный приказ убить Катрин и его самого.

События, которые последовали за их очень удачным спасением, повергли Сергея в совершеннейший шок.

Перед отъездом из Парижа Булгаковы пришли на улицу Жирардон проститься с Анной. Подруга встретила их как ни в чем не бывало, высоко держа изящную голову на балетной шее. Улучив минуту наедине, Сергей поинтересовался у Анны, когда состоится суд над Изабель, но она лишь покачала головой. Спокойствие и холодность Анны поразили его – та, которая беспощадно собиралась линчевать бывшего друга за смерть ее первого мужа, холодно уронила:

- Не волнуйся. Изабель не избежать возмездия.

Сергей возмутился: он мог бы спустить мадам де Бофор, отставной любовнице, покушение на себя, но был готов лично ее придушить за попытку убить Катрин, которая оставалась смыслом его жизни, несмотря ни на что. Но его ухо резануло не столько само слово «возмездие», сколько тон Анны, словно та говорила о чем-то будничном, рутинном, само собой разумеющемся.

Он не мог сидеть сложа руки. И, отложив на день отъезд, на следующее утро отправился в полицию. Всю дорогу в такси он размышлял, как следует действовать, дабы его не сочли за сумасшедшего. Он решил попросить свидания с Изабель, поговорить с ней и постараться понять, где он так накосячил, что под угрозой оказалась и его жизнь, и жизнь Катрин, и судьба несчастной, влюбленной в него Изабель. Но когда, расплатившись с таксистом, Сергей вышел из машины и сделал несколько шагов ко входу в le bureau de police, его окликнули:

- Attendez, Serge, s'il vous plaît! [18]

Булгаков оглянулся. Стекло черного лимузина, припаркованного у края тротуара, было опущено, и он увидел хорошо знакомое лицо.

- Прошу вас, Серж, уделите мне время. Лишь пару минут.

- Жики, простите. Я спешу.

- Разве вы не должны в данный момент быть в пути? – сварливо поинтересовалась старая дама.

- Мы решили остаться на день. Еще раз, прошу меня простить. Позвольте, я подъеду к вам домой вечером.

- Серж, я настаиваю. Уважьте старуху.

В голосе Жики проскользнуло нечто, от чего Булгаков смирил свою решимость и, не сказать, что охотно, не сказать, что смиренно, но без особого неудовольствия забрался в машину. Он уже привык, что мадам Перейра разъезжает по Парижу в лимузине, но от охраны в автомобиле ему стало немного не по себе. Впрочем, старая дама немедленно приказала трем дюжим молодцам с каменными физиономиями подождать снаружи. Когда последний из телохранителей прикрыл за собой дверь авто, Жики подняла на лоб темные очки, и Сергей увидел ее глаза – полные неприкрытой тревоги.

- Ты ничего не хочешь мне сказать, мой мальчик? – Жики перешла на «ты», словно хотела смягчить предстоящий допрос.

- Мне показалось, это вы собираетесь мне что-то сообщить, мадам.

- Сообщить? – старая дама пожала плечами. – О нет, Серж, ты меня неправильно понял. Мне необходимо остановить тебя, помешать...

- Помешать выяснить, что происходит с вашей племянницей... или кто там она вам?..

- Крестница, - Жики скорбно вздохнула. –Мне так жаль, Серж...

- При всем уважении, Жики, с трудом верится, что эта дикая ситуация –лишь грустный результат чьего-то недосмотра.

- Ты имеешь в виду меня?

- Мадам, как я успел уяснить себе – в этом городе... а может, в этой стране ничего не происходит без вашего ведома.

- Я лишь старуха, - проворчала мадам Перейра.

- Если б я не помнил о ваших сединах, я бы здесь не сидел.

- Что ты собираешься делать?

- Я хочу поговорить с кем-нибудь об Изабель.

- Поговори со мной.

- Вы смеетесь надо мной, мадам? Я имел в виду кого-то из полиции, того, кто занимается этим делом.

- Каким делом? – невинно полюбопытствовала Жики.

- Делом о покушении на убийство моей жены.

- Твоя жена чуть не стала жертвой серийного убийцы, «инквизитора из Понтуаза». Страшный человек. Именно он включил газ на кухне квартиры, где она... Кстати, а что она там делала? – будто между прочим обронила тангера.

Сергей сделал вид, что пропустил ее замечание мимо ушей. Старой лисе не удастся сбить его с толку.

- Что б Катрин там ни делала, вы прекрасно знаете, что приказ об убийстве отдала Изабель. А так называемый «инквизитор» - лишь исполнитель.

Мадам Перейра глубоко вздохнула, опустила на нос солнечные очки и поджала губы, накрашенные неизменной алой помадой:

- Кто сможет подтвердить столь страшное обвинение?

- Ваш внук, мадам. Я знаю, Себастьян слышал, как она отдавала такой приказ.

- Не уверена, что он подтвердит.

- Это еще почему? – искренне удивился Булгаков.

Жики помолчала, словно раздумывая, стоит ли ей опускаться до объяснений. Потом, видимо, решила, что хуже не будет:

- Потому что для моего внука – долг прежде всего.

- О каком долге вы говорите, мадам? Он свой долг выполнил, оказал Катрин помощь, можно сказать, спас ее.

- Мы оба знаем, что спас ее другой человек, - казалось, эта фраза вылетела у Жики непроизвольно, но Булгаков уже давным-давно понял, что ни одно слово старая дама не произносит необдуманно. Так и есть! Она добавила:

- Как и тебя.

- Устройте мне встречу с нашим спасителем, - зло усмехнулся Булгаков. – Я хочу лично поблагодарить его.

- Это лишнее, - мягко ответила Жики.

- Тогда, может быть, вернемся к Изабель? Сдается, мадам, вы хотите мне помешать выяснить, что происходит с ее делом.

- Нет никакого дела, я тебе сказала.

- Я вам не верю. Этого не может быть.

- Еще как может. Уверяю тебя, когда ты зайдешь в участок и поинтересуешься делом мадам де Бофор, на тебя посмотрят странно и сделают вот так, - она повертела пальцем у виска. - Кажется, как и у франкофонов[19], в русской культуре это также означает «чокнутый».

- Мадам, я не заслужил с вашей стороны подобного отношения.

- Ни в коем случае.

Несколько мгновений Булгаков молчал, а потом спросил:

- Чего вы ждете от меня, Жики? Что сейчас я выйду из машины и уберусь восвояси?

- Ни в коем случае, - повторила она.

- Тогда объяснитесь! Где Изабель?

- Она изолирована в надежном месте.

- Простите?

- Назовем это домашним арестом. Только дом этот очень далеко отсюда.

- Где именно?

- Далеко.

- Ее охраняют?

- Не сомневайся в этом.

- И как долго она будет... как вы сказали? Под домашним арестом?

- До конца жизни.

Последние слова прозвучали так буднично, словно Жики сказала: «Пару дней, пустяк». Поэтому Булгаков не смог сдержать недоверчивой усмешки.

- Вижу, ты полон скепсиса.

- Кто бы не был, мадам, на моем месте?

Старая дама тяжело вздохнула. Ее узловатые пальцы сжали набалдашник трости – серебряную голову грифа. «Ах, mein Junge, mein Junge...»

Сергей терпеливо ждал, когда наконец, старой даме надоест ходить вокруг да около. И наконец, она буркнула:

- У меня письмо для тебя.

- Что? – Булгаков нахмурился.

- Она передала письмо, прежде чем отправиться в путь. Я сказала ей, что ты не захочешь его читать.

- Я не хочу его читать, - отрезал Сергей

- Я ей так и сказала. И она... она заплакала.

- Я не верю в ее слезы ни на грош, – сквозь зубы процедил он.

Жики смерила его внимательным взглядом. Ее неприятно поразило подобное бессердечие.

- И не вздумайте осуждать меня, мадам, - конечно, он заметил ее неодобрение.

Жики насмешливо вздернула брови: - Послушать тебя, это я втянула Изабель dans une relation amoureuse[20].

- Я не снимаю с себя вины...

- Речь идет не о вине, а об ответственности.

Сергей смутился. Если сейчас эта дама заметит, как малодушно он избегает разговора о чувствах Изабель, она перестанет его уважать и будет права. И собственно, чего он боится? Он страшится прочесть в этом последнем письме, что любовь Изабель к нему еще жива? Когда-то он принял ее необузданное чувство и откликнулся на него, не любовью, конечно, нет, но пылким желанием. Он хотел ее, он стремился обладать ею, и что же - ничего не осталось? Только трусливое стремление отгородиться от женщины, чувство которой стало для него лишним, неудобным, словно камешек, попавший в ботинок?

Жики заметила его смятение. Чуть поколебавшись, она открыла сумку и вытащила оттуда сложенный вчетверо листок. Молча протянула его Сергею.

«Mon cruel, mon parfait amant. Je te pardonne de m'avoir trahi. Je crois fermement qu'un jour nous nous rencontrerons. Ne m'oublie pas et souviens-toi - personne ne t'aimera jamais comme moi. À dieu» [21]

- И что мне с этим делать? – Булгаков разозлился.

- Откуда мне знать? Я лишь передала письмо. Делай с ним, что хочешь. Вон урна, можешь выкинуть.

- Я так и сделаю, - Сергей смял листок бумаги и сунул его в карман.

- Серж, я удивлена, - проскрипела Жики. – Мне казалось, что у тебя есть вопросы. И что ты, наконец, решишься их задать. Но ты молчишь. Неужели ты так боишься услышать ответы?

- Я ничего не боюсь. Я не хочу.

- Но это абсурд! Твоя позиция лишена всякого здравого смысла.

- Это вы, мадам, мне говорите о здравом смысле? – возмутился Сергей. – Мне не хотелось бы быть невежливым, но если уж вы настаиваете...

- Настаиваю, - кивнула старая дама.

- Не вы ли, мадам, отправили мою жену к Рыкову? – выпалил он.

Жики разочарованно вздохнула. Она хотела вытянуть Сергея на разговор – но совершенно на иную тему. И вдруг такой вопрос – в лоб. Она бы с удовольствием избежала обсуждения поведения его жены. Ей был нужен этот человек. Уже давно она мечтала залучить его для работы в своей организации. Такие хирурги, как он - просто сокровище, учитывая, сколько крови проливают ее подчиненные каждый день.

- Почему вы молчите, мадам?

- Оцениваю возможность взаимопонимания между нами...

- И как? – усмехнулся он не без сарказма.

- Не знаю, что тебе ответить. Дай мне время на размышление.

- И не надейтесь. Вы сами начали этот разговор.

Может быть, открыть дверь и выпустить его? Пусть идет, куда хочет – в полицию, к Рыкову, к Катрин. Пусть сам разбирается с семейными проблемами – у Жики и без него своих достаточно. Но тут мадам Перейра стало стыдно за собственное малодушие. Если она взяла на себя ответственность и свела Гарретта и Катрин, то кто, кроме нее, должен объяснять Булгакову причины этого решения?

- Да, я отправила вашу жену к Рыкову, - четко произнесла она, вновь переходя на официальное «вы».

- Но зачем?

- Я всегда относилась к вам с большой симпатией и глубоким уважением, Серж, - заявила она решительно. – Но Катрин не ваша собственность. И если вас совершенно не волнует ее душевное равновесие, то я сама решила помочь ей.

- Помочь?! – возмутился он.

- Да, помочь, - отозвалась старая дама. – Ваша жена была на грани самоубийства, вы об этом знаете?

- Что вы такое говорите?

- Она пыталась утопиться в Сене.

- Когда?

- Осенью прошлого года.

Сергей ясно вспомнил, как ждал в Довиле жену. Он сделал все, чтобы сотворить из простого уик-энда настоящий медовый месяц – снял номер для новобрачных в одном из лучших отелей. Булгаков знал, как Катрин нравится фильм Лелуша и продумал каждый час их пребывания в этом нормандском рае. Но когда Катрин появилась на пороге музыкального салона, где он ждал ее приезда – пианист по его просьбе наигрывал мелодии Френсиса Лея[22], потом перешел на печального Леграна – когда он повернулся и увидел ее, исхудавшую, с надеждой и нежностью в карих глазах, то поразился, как стремительно погас ее взгляд – словно свечу задул наглый сквозняк. Изломившись подобно сухой ветке, Катрин опустилась на бобриковый ковер. Позже, в номере, повинуясь безотчетному подозрению, он обыскал ее саквояж – стоило разомкнуть металлическую защелку, как на него пахнуло гнилой сыростью – словно из болота. «Чем это от твоих вещей воняет?» «Ты обнюхивал мою одежду?» «И обнюхивать не нужно, чтобы почувствовать запах тины. Ты что, в Сене купалась?» «Тебе показалось» «А то, что ты хлопнулась в обморок, увидев меня, мне тоже показалось?» Он до сих пор помнил, как она прятала глаза, лихорадочно подыскивая оправдания. Но так и не нашла, но он и не стал ждать, а рявкнул:

- Что, черт побери, происходит?

- Пожалуйста, не кричи, - она закрыла руками лицо. – Я не знаю, что ты себе вообразил. Просто в гостиничном номере прорвало трубу. Там все залило.

Сергей удовлетворился ее смехотворными объяснениями – а что ему оставалось? Он сам не понимал, чего добивался. Что он хотел от нее услышать? А вот теперь Булгаков с ужасом представил, что было бы, скажи ему Катрин правду: «Я бросилась в Сену, потому что жизнь моя стала невыносимой». А чего доброго, еще и объяснила бы, отчего ее жизнь невыносима: «Если рядом нет Олега, лучше мне и не жить». Он действительно был готов услышать нечто подобное?

Жики искоса наблюдала за тем, как Сергей пытается принять новую для себя реальность. Новую ли? Неужели он действительно был так слеп, что не видел, что происходит с его женой? А может, и видел, да только так его все это достало, что он предпочел закрутить роман с Изабель. Может, действительно, пришел конец его огромной любви к Катрин, любви, которую она всегда сравнивала с чувством к ней Реджи Скотта. Однако, капитан британских ВВС предпочел повиноваться приказу командования, нежели остаться с нею в тяжелейший момент жизни. Так ли они похожи, как всегда ей представлялось, подумала Жики.

- Вы осуждаете меня? – услышала она мрачный голос Сергея.

- Не тебя, - мягко поправила она его.

- Катрин?

- Нет. Я осуждаю себя, - она откинулась на сиденье.

- За что? За то, что отправили...

- О нет. Я осуждаю себя за то, что за восемьдесят с лишним лет я так и не научилась принимать единственно правильные решения – и Катрин здесь ни при чем.

- Что мне делать, мадам? – спросил он тихо.

- Тебе решать. Но с визитом в полицию повремени.

июнь 2015 года, поселок Быково, Московская область

Июньское утро – яркое, звонкое, с солнечным светом, заливающим спальню, с ароматом ранней клубники на кухне и благоуханием белой сирени, льющимся с улицы. Рыжие волны волос любимой на подушке, ее тихое дыхание, нежная рука с тонкими пальцами – Александра, Аликс, Шурка, Сашенька - его обожаемая жена и мать его детей – еще спит, но утренний сон неглубок, она вот-вот откроет глаза, сонно поморгает, улыбнется и потянется к нему всем телом...

Приятное летнее утро перестало быть приятным, едва майор полиции Виктор Глинский приехал на работу. Разговор с начальством был коротким. Получив приказ выехать в Быково, Виктор не почувствовал ни удивления, ни досады –лишь усталость после долгого ожидания. И те несколько минут, пока он звонил Жене Зимину, своему напарнику, доставал из сейфа табельное оружие – так, на всякий случай – он просто спрашивал себя – правильно ли поступил, не предприняв никаких действий, чтобы предотвратить случившееся. И те полчаса, что его машина, отчаянно завывая, мчалась по разделительной полосе в Быково на давно знакомую виллу, Виктор вспоминал скрипучий старческий голос: «На месте этого мсье я бы отныне ходила по улицам, оглядываясь. И ванну принимала бы в присутствии охраны».

Это было предупреждение – и майор его проигнорировал. Вернее, не проигнорировал, а просто самоустранился. Последствия могут быть печальными. Если вскроется, что он знал о готовящемся покушении на высокого чиновника и пальцем не шевельнул, чтобы обеспечить тому защиту – не сносить ему погон.

Но первое, что он услышал от уже знакомого ему старлея: «Самоубийство».

- Прям таки? – недоверчиво поморщился майор.

- Все на это указывает. Да сами взгляните...

Поднявшись на второй этаж, Виктор увидел настежь распахнутую дверь хозяйской спальни. Под ногами захлюпало - паркет вздулся под сантиметровым слоем воды.

- Из ванной натекло, - с готовностью объяснил старлей.

- Тебя, кажется, Алексеем зовут?

- Так точно, товарищ майор.

Осторожно поднимая ноги, чтобы зачерпнуть в ботинки как можно меньше, Виктор проследовал в спальню.

- Здесь местный эксперт уже работает, - извиняющимся тоном сказал старлей.

- Ничего страшного, наши просто подключатся.

- Тело в ванной комнате.

- Это я уже понял.

Виктор заглянул в ванную, отделанную мрамором и ярко освещенную великолепной хрустальной люстрой. В ее сверкающих подвесках щедро преломилась неприятная картина – в ванне, больше походившей на небольшой бассейн, лежал чиновный мертвец. Грушин позой напомнил Виктору убитого Марата с полотна Давида – так же запрокинута голова, обернутая полотенцем, так же свисает до полу кажущаяся неестественно длинной рука – только вместо гусиного пера в ней еле удерживается опасная бритва – безобразно окровавленная. На мраморном бортике – наполовину опустошенная бутылка мартеля и низкий коньячный стакан. И точно так же, как мертвый Марат, левой рукой с перерезанным запястьем Гришин удерживает лист бумаги.

Записка успела основательно подмокнуть, и Глинский осторожно высвободил ее из сведённых предсмертной судорогой пальцев. Некоторые буквы расплылись, но текст был все ж различим:

«Не могу больше, не сплю ночами. Простите меня»

Виктор внимательно слушал старлея:

- Утром прислуга обратила внимание на то, что с потолка на первом этаже течет. Горничная позвала садовника, и тот взломал замок в спальне. Дверь, кстати, была заперта изнутри, так что это точно самоубийство.

- А окна?

- Три окна спальни также закрыты.

- Понятно. Прислугу опросили?

- Первым делом. Никто ничего не видел.

- Ну, естественно.

Итак, официальной версией, скорее всего, станет самоубийство. Чиновника замучила несуществующая совесть. Такой вариант устроит всех, кроме его духовника, если таковой имеется. И может быть, родственников, опять же, если они есть. Виктор смутно припомнил наличие у Грушина первой жены, с которой тот был разведен, взрослого сына, занимавшего непыльную должность в федеральном агентстве по недроиспользованию. Он, ясен пень, наследник. Неплохо бы с ним встретиться.

- Сейф покойного вскрывали?

- Нет, товарищ майор. Ждем родственников. Им уже сообщили.

- Ну и кто тут у нас? – услышал Виктор. В спальню ввалился судмедэксперт Миша Шенберг с целой свитой помощников. Как раз накануне ему прислали на практику пятерых студентов, и теперь он походил на короля в окружении почтительных придворных.

- Говорят, самоубийство, - откликнулся майор. - Ты своих двоечников куда-нибудь приткни, а то натопчут.

- Не волнуйся, они у меня смирные. А ну не топтать! – приказал он студентам и те, переминаясь с ноги на ногу, подперли стенку у двери.

- Самоубийство, говоришь. Но ты не уверен?

- Подожду твоего компетентного мнения.

- Товарищ майор, там сын покойного приехал, - услышал он голос старлея.

- Тогда пойдем, познакомимся, - Виктор сбежал по мраморной лестнице и оказался лицом к лицу с мужчиной лет тридцати.

- Вы здесь главный? – спросил тот. - Я - Кирилл Грушин.

- Сын хозяина дома?

- Именно так. Что с моим отцом? Мне позвонили и попросили срочно приехать.

- Вашего отца нашли мертвым сегодня утром. Соболезную.

- Вы уверены, что это отец?

- Несомненно. Я был с ним знаком, - Виктор внимательно вглядывался в лицо сына Грушина. Тот совершенно не походил на его самодовольного папашу, мир его праху. Невысокий, крепкий, лысоватый, с внимательными карими глазами на загорелом лице. Скорее внушал приязнь, нежели антипатию.

- Я вас помню. Майор Глинский? Вы вели дело об убийстве Маши.

Виктор поразился, насколько тепло прозвучало в голосе Кирилла имя мачехи. Казалось, он должен был бы относиться к ней с неприязнью. Искательница приключений, протянувшая цепкие ручки к деньгам влиятельного и богатого чиновника – именно так все выглядело с точки зрения света и родственников.

- Хорошо ее знали?

- Неплохо, - кивнул Грушин-младший.

- Вы одобряли брак отца?

- Он моего совета не спрашивал. А Маша была очень славная. И не такая дурочка, какой казалась.

А вот это – в самую точку! Интересно, знает ли сын, что именно Грушин заказал убийство своей жены? И, словно отвечая на вопрос майора, тот продолжил:

- Ее смерть была очень странной. Полагаю, там не все чисто.

Однако...

- Что вы имеете в виду? – осторожно поинтересовался майор.

- Ничего, - Кирилл Грушин покачал головой. И Виктор не стал настаивать.

- Вы не могли бы открыть сейф? – попросил он.

- Я знаю шифр. Надеюсь, отец его не поменял.

Сейф был все там же – за небольшой картиной старинной голландской кисти. Не прошло и минуты, как массивная дверь распахнулась. И содержимое его мало изменилось за три года – все те же бархатные коробочки, пачки денег, папки с бумагами.

- Нам придется изъять документы, - объявил Виктор.

- Изымайте, если нужно, - Кирилл Грушин, казалось, совершенно не собирался качать права, возмущаться, требовать присутствия адвоката.

- Ваш отец оставил завещание? – на всякий случай поинтересовался Виктор.

-Да, копия была где-то здесь, - Грушин было протянул руку, но Виктор его остановил. – Я сам, если не возражаете.

Он осторожно перебрал папки и конверты, аккуратной стопочкой сложенные в сейфе. Вот, кажется, то, что ему надо. Он потянул за уголок желтого конверта. Тот оказался не подписан и не запечатан.

- Вы не возражаете? – спросил Виктор Грушина и тот, покачав головой, сделал приглашающий жест. Виктор, не колеблясь, достал из конверта несколько листков бумаги. Это действительно оказалось завещание. Виктор пробежал его глазами: «Н-да» Вот уж чего не ожидал...

- Не желаете взглянуть? – он протянул бумаги Кириллу.

- Я знаю его содержание. Отец все оставил мне.

- Боюсь вас разочаровать.

Не сказать, чтобы на лице молодого Грушина отразилась досада, когда он читал завещание. Он нахмурился - и только.

- Будете опротестовывать? – спросил Глинский – реакция Грушина, надо сказать, была не та, которую он ожидал.

- Еще не хватало!

- То есть? – удивился майор.

- Чтоб я стал позориться?

А еще говорят, что от осинки не родятся апельсинки. Народная мудрость иногда пробуксовывает.

- Я должен забрать этот экземпляр.

- Да пожалуйста. У меня к вам единственная просьба, майор. Мне бы не хотелось, чтобы содержание этого завещания и... остальные детали смерти моего отца были преданы огласке.

- Сделаю все, что смогу.

Глинский оставил сына Грушина в кабинете вместе с бригадой и вновь отправился наверх. Ему не терпелось поговорить с Мишей.

- Ну, профессор, чем порадуешь?

- На вид и впрямь самоубийство, – важно произнес Миша, вытирая руки белоснежным махровым полотенцем с вышитой монограммой. Это было его любимое полотенце, он брал его с собой на все выезды. Практиканты продолжали топтаться у двери в ванную, сложив руки чуть пониже пупка, и изображали смирение перед лицом гения.

- Точно скажу после вскрытия. Но одно странно.

- Что именно?

- Грушин, похоже, левша.

- С чего ты взял?

- Да по тому, как у него стоит зубная щетка – слева от крана. Вот ты – правша?

- Да.

- Где у тебя щетка зубная стоит?

Виктор кивнул: - Точно. Справа.

- Именно. А у Грушина – слева. Так какого хрена он себе левую руку резал? А бритву, соответственно, в правой руке держал?..

- Итак, убийство?..

- Ты вроде даже не удивлен?

Виктор пожал плечами. Следователь, вероятно, будет не в восторге. Самоубийство столь высокопоставленного чиновника - происшествие неприятное, практически скандал. Однако, пресса посудачит, посудачит и успокоится. Но убийство – совсем другая история. В этом случае газетчики – наименьшее из зол. Главное - звонки сверху, нервотрепка - словом, полный пакет неприятностей. «Странно, - подумал Виктор, - если смерть Грушина – дело рук мадам Перейра сотоварищи, как они могли так облажаться? Никогда не поверю, что они не знали, что Грушин левша»

Вернувшись на Петровку, первым делом Виктор жестом вызвал Женю Зимина в коридор – он не хотел, чтобы остальные опера слышали то, что он тому скажет. Разглашение подобных сведений было прямым нарушением должностных инструкций, но сейчас Виктор предпочел поступить неправильно.

- Грушин покончил с собой.

- Да неужели? – сквозь зубы поинтересовался капитан. — Вот уж никто плакать не будет.

- Вряд ли, - согласился Виктор. – Но он оставил весьма любопытное завещание. Аккурат накануне смерти.

- А меня это касается? – фыркнул Зимин.

- В некоторой степени. Это касается Оли.

Ольга, сестра Марии Топильской, приговоренной к смерти собственным мужем, который не понес за это никакого наказания, последние несколько лет жила в мрачном вонючем клоповнике в Южном Тушино, прикованная к инвалидной коляске. Виктор знал, что Женя Зимин часто у нее бывает. Капитан взял на себя заботу о несчастной девушке, в том числе и расходы по оплате ее непрезентабельного жилья. Также Виктор был в курсе, что капитан уговаривал Олю переехать к нему, но девушка гордо отказывалась, не желая становиться тому обузой.

- И что за завещание? –поинтересовался Зимин презрительно.

- Основной наследник, конечно, сын. Но Грушин завещал Оле Топильской дом в Быково и пятьсот тысяч евро на трастовом счете.

- Че-го? – Женя вытаращил глаза.

- И, как заявил сын Грушина, оспаривать завещание он не собирается.

2015 год, Боворт-Холл, графство Хэмпшир, Англия

В конце мая Сергей и Катрин переехали из Лондона в Хэмпшир. Сэр Реджинальд отдал им самый просторный флигель. Трехлетний Антон носился по коридорам, сбивая с ног горничную и повара — штат ее, Катрин, прислуги изрядно расширился. Тереса переехала вместе с ними в ранге няни и заботилась об Антоне – а чуть позже – и о малышке Вареньке.

Катрин очень четко помнила тот день, вернее не день, и даже не час, мгновение, когда поняла, что вновь беременна. Оцепенело глядя на четкий плюсик, и, о чудо заоблачных технологий - на цифры в окошечке – 4-5, что, несомненно, означало количество недель, Катрин пыталась осознать, что жизнь ее, едва устоявшись, только приобретя некое подобие равновесия, вновь грозит сорваться и полететь в тартарары. Она долго ломала голову, под каким предлогом ей слинять в Лондон к гинекологу и решить этот скользкий вопрос – так или иначе. Сомнения Катрин разрешил Булгаков, обнаруживший тест, закопанный ею под упаковками с тампонами в шкафчике в ванной. Он настойчиво растолкал жену ранним утром, не дожидаясь, пока та проснется:

- Катрин! Что это? - он сунул ей под нос тест.

- Черт! – Катрин приоткрыла глаз и раздраженно уставилась на полоску пластика. – Нашел-таки!

- Ты действительно хотела скрыть от меня, что беременна? - поинтересовался Булгаков. – Я же говорил – я слежу за твоим циклом. У тебя задержка.

- Ну, если ты уже все знаешь, то какого черта меня разбудил? – она натянула одеяло на голову.

- А ну-ка! – он сдернул одеяло с жены.

- Серж, - она вздохнула, усаживаясь в постели. – Я не хочу это обсуждать. Я еще ничего не решила.

- Не понял.

Она подняла на него глаза. Нет, невозможно кривить душой в таком вопросе. – Ты видел срок. Ты не можешь не понимать, о чем это говорит.

Он опустился на кровать рядом с ней. – Это говорит о том, что есть шанс, что ты беременна от Рыкова. Я понимаю.

- Так если понимаешь, предоставь мне решать, что делать дальше.

- Нет. Это не только твое дело. Я не допущу, чтоб ты подвергала опасности свое здоровье. Никаких абортов. Будешь рожать, а там посмотрим.

Сердце ее сжалось: - Что ты имеешь в виду – «а там посмотрим»? Ты говоришь об усыновлении?

- Катрин! – низкий голос мужа гневно гудел, словно струна контрабаса. – Ты так плохо меня знаешь? Ты спятила, если решила, что я предложу тебе нечто подобное!

- Тогда что? – прошептала она, испугавшись его гнева. – Что ты предлагаешь?

- У ребенка будет мать – ты, и отец – я. Чтоб я больше не слышал этой фигни – ни про аборт, ни про усыновление.

- Серж, ты торопишься. Ты должен все взвесить. Ведь если это Олег...

- И не хочу больше слышать этого имени. Никогда.

И Катрин больше не упоминала имени их бывшего друга – не то что в разговоре с мужем, а даже наедине с собой. Как только перед ней вставал облик убийцы, она не позволяла втягивать себя в безмолвный диалог, удерживаясь от бессмысленных споров с ним, в которых ни он, ни она не могли ничего друг другу доказать. И постепенно у Катрин вошло в привычку – на уровне условного рефлекса – стоило ей подумать о Рыкове, она мгновенно переключала мысли на детей, на дом, на покупки – на что угодно, лишь бы не увязнуть в пустой дискуссии. И постепенно она стала забывать – сначала ощущение дрожи в теле и предательскую слабость в коленях, потом – обжигающий холод светло-голубых глаз, устремленных на нее, далее - тонкий запах сандала... Ближе к родам она и вовсе избавилась от мыслей о нем, внушив себе лучше любого гипнотизера, что дочь – плоть от плоти ее мужа, которого она любит - и никогда не оставит.

Время рождаться, и время умирать

Июнь 2016 года. Пасси , Париж

С утра, как и положено на Троицу, лил дождь. Но к обеду небо просветлело, и мадам Перейра засобиралась в Пасси.

- Поедем со мной, - потребовала она, воспользовавшись тем, что Анна зашла к ней на чай. – Сегодня день рождения Моник. Хочу ее навестить.

Анна попробовала протестовать – но мадам Перейра ее словно не слышала. «Ах, Моник, Моник, - бормотала она. – Вот, мне тебя приходится навещать, а не тебе – меня. Помнишь, как мы с тобой спорили по этому поводу?»

Жики Перейра и Моник Гризар с юности были связаны не только дружбой, но и общими страданиями, годами, проведенными в нацистском лагере. А позже судьба их свела для работы во имя возмездия в древнем Ордене палладинов, иначе именуемом Палладой. Моник едва исполнилось тридцать пять, когда ей на грудь повесили цепь с гранатовой звездой Магистра, и по всеобщему мнению, за восемь веков не было ей равных в жестокости. Даже мадам Перейра, ее подругу, иногда пробирала дрожь от приговоров, которые та утверждала по просьбе несправедливо униженных и оскорбленных людей. Часто, охваченные бессильным гневом, они выкрикивали проклятья семьям преступников, оставшихся безнаказанными из-за попустительства или халатности властей, или по иным причинам. И кара обрушивалось вослед за супостатами на их близких. Возведенная в звание Магистра после смерти Моник, Жики постаралась немного сбить накал – привести исполнение наказаний в соответствие с принципом талиона[23], границы которого в правление Моник стали несколько размытыми. Но усилия, предпринятые мадам Перейра, начали катастрофическим образом сказываться на ее здоровье. Поэтому Анна не посмела отказать старой даме и отправилась с нею в Пасси.

- Никак не могу понять, что семейство Гризар нашло в этом кладбище, - буркнула Жики. - Какое-то оно претенциозное.

- Кладбище как кладбище, - Анна поддерживала старую даму под локоть – за последнее время Жики сдала настолько, что уже не отказывалась от помощи. Не от всякого она ее, эту помощь, принимала, и Анна была одной из немногих. – Чем тебе не нравится Пасси?

- Мне не нравится кладбище, - продолжала бубнить Жики, и Анна понимала, почему место упокоения подруги навевало на мадам Магистр гнетущую тоску – с каждым днем приближался и ее уход. Несгибаемая женщина ощущала это каждой клеточкой тела – даже крепкая трость, ее недавний и надежный спутник, уже не помогала – иногда земля под ней становилась зыбкой настолько, что она едва удерживалась на ногах. – Когда я умру, буду лежать на Монмартре.

Анна решительно не собиралась развивать тему будущего места упокоения мадам Перейра.

- Давай сядем в машину, - предложила она. За ними, держась на расстоянии десятка метров, следовал большой черный автомобиль с затененными окнами.

- Мне надо больше двигаться, - Жики остановилась, тяжело опираясь на трость. – Я совсем не хожу. Уже и не помню, когда танцевала в последний раз. Кажется, у тебя на помолвке...

- Хочешь, отправимся в «La Ronda» прямо сейчас? Любой будет рад потанцевать с тобой.

- Не до танцев мне. Расскажи-ка лучше, как обстоят дела в твоем регионе. Я читала справку, которую ты подготовила... Очень интересная и подробная. Молодец.

- Не я, - смутилась Анна. – У меня, честно говоря, нет времени. Я очень занята в театре. Это Марион.

- Да? Значит, и она молодец. Как там, все спокойно?

- Все, - коротко отозвалась Анна. – За исключением того, что мой заместитель по Иль-де-Франс действует мне на нервы.

- А мне кажется, Джош... Как там его? - усмехнулась тангера. - Гарретт... вполне на своем месте.

- Я не понимаю, Жики, почему - он? Неужели больше не из кого было выбрать?

- Все ты понимаешь, - проскрипела мадам Магистр.

- Ты считаешь, ему можно доверять?

- Да кому, кроме него? Детка, он верен тебе так, что скорее умрет, чем предаст тебя, – голос Жики дрогнул. – Думаю, ты отлично это знаешь, но еще до конца не можешь принять.

- Ты, по-моему, забыла, что он со мной сделал шесть лет назад.

- Я помню. И, тем не менее, убеждена – он отдаст за тебя жизнь.

- Мне не нужна его жизнь, - Анна поджала губы.

- Еще как нужна, - рассмеялась мадам Перейра. – Но она принадлежит не тебе.

- Катрин?

Старая дама тяжело опиралась на трость, и несмотря на то, что ее выцветшие глаза были скрыты неизменными солнечными очками с дужками, украшенными жемчужинами, Анна понимала, что взгляд тангеры устремлен на нее.

- Я думала, та страница закрыта, - заметила наконец мадам Перейра.

- Ты лукавишь, Жики. Такая страсть не исчезает бесследно.

- Полагаешь, я не знаю?

- Уверена, знаешь. Ведь ты так и не избавилась от любви к синьору Росси. Я наблюдала за вами во время его последнего визита. Вы похожи на старых супругов, которые срослись в единое целое, хотя и ругаются при каждом удобном случае. Почему бы вам не жить вместе?

- Мадам Магистр Ордена и синьор Presidente de «Il vettore»? Не смеши меня, детка! – однако Жики хохотнула не без удовольствия.

- Почему нет?

- Да я сгнию заживо в его палаццо в этом полузатонувшем городе! Ладно, считай, я оценила твою попытку сменить тему. У тебя есть конкретные претензии к мсье Гарретту?

- Нет, - Анна не раздумывала ни мгновения. – Служебные обязанности он исполняет образцово.

- Тогда, о чем мы с тобой говорим? – мадам Перейра вновь начала свой неспешный тяжелый шаг.

- Жики, - Анна не двинулась с места. – Подожди.

- Да?

- Я прошу тебя, пожалуйста...

- Да? – повторила мадам Перейра.

- Поговори с ним. Пусть он освободит квартиру на улице Шароле. Эта квартира нужна для новых агентов. И вообще, позорище – вице-командор живет в таком клоповнике. Скажи хоть ты ему!

- Сама скажи.

- Я говорила. Он не хочет съезжать.

- Я-то что могу сделать?

- Прикажи ему.

- У тебя на то есть полномочия. Почему я должна делать за тебя твою работу?

- Потому что он меня не слушается.

- Так сделай так, чтобы слушался, - надменно пожала плечами Жики.

- И сколько времени мне на это убить? – зло поинтересовалась Анна.

- Сколько потребуется, - уронила старая дама. Властным жестом она подозвала лимузин, и Клод, водитель Жики еще со времен ее командорства, помог старой даме забраться в салон. Раздосадованная Анна села рядом.

- В Ледуайен[24], - приказала мадам Перейра.

Июль 2016 года, Боворт-Холл, графство Хэмпшир, Англия

Спустя полгода после рождения дочери у Катрин пропало молоко – в один день. Хорошо, что в доме нашлась молочная смесь – малышка поупрямилась, но потом все же подружилась с бутылочкой – голод не тетка. Теперь, когда кормление дочки стало гораздо менее утомительным процессом, Катрин с облегчением выдохнула и занялась собой. Удрученно осмотрев себя в зеркале, оценила ущерб, нанесенный ее фигуре и груди родами и кормлением. Она стала выходить по утрам на пробежку – надо сказать, парк Боворт-холла был несравненно приятнее, чем мостовые Куинс-гейт. И теперь Катрин убегала к конюшням – ей там нравилось, несмотря на царивший вокруг густой запах навоза. Она делала передышку, наблюдая, как в леваде[25] берейторы – так, ей помнилось, их называют - тренировали лошадей. Особенно ей нравился один из коней – черный как грач, с белой отметиной на лбу, белыми носочками на тонких сухих ногах и гривой, отливавшей серебром. Она со вздохом провожала красавца грустным взглядом, когда конюх уводил того в конюшню. За этим подглядыванием ее как-то и застукал сэр Реджинальд. Он подошел неожиданно, и Катрин, увлеченная лошадьми, его заметила только когда раздалось вежливое покашливание.

- Сэр Реджинальд! Доброе утро.

- Доброе утро, славная леди. Как поживаете? – старый джентльмен деликатно пожал ей локоть. Он был в удобном твидовом костюме, высоких кожаных сапогах и опирался на деревянную трость – быть может, чуть сильнее, чем требовала элегантность.

- Все хорошо, спасибо. Я вот здесь... на лошадей смотрю.

- О, на лошадей можно смотреть бесконечно. Самые прекрасные создания природы. Когда-то я даже собирался их разводить. Но ничего не вышло.

- Почему? У вас такие красивые кони.

- Этого мало, к сожалению. Необходимы хотя бы два высокопородных жеребца и целый табун кобыл – это стоит такую уйму денег и занимает такое количество времени, что страшно представить. Я мечтал — вот выйду в отставку, найду и то, и другое. Но заболела леди Маргарет, и мне стало не до коневодства. Теперь это просто хобби. Очень люблю верховые прогулки. А вы, Кэтрин, умеете ездить верхом?

- Нет, к сожалению. Это, наверно, трудно.

- Не труднее, чем плавать.

- Я и плавать не умею, - смущенно призналась Катрин.

- Хотите научиться верховой езде? – в глазах старика появился озорной огонек, уже так хорошо знакомый Катрин. Она сначала растерялась, а потом отчаянно замотала головой: - Ой, что вы! Я боюсь. Они такие... большие!

- Действительно, большие. Но вы, Кэтрин, не можете себе представить, какие они умные. А уж если вы найдете с лошадью взаимопонимание – обретете настоящего друга.

- Нет, нет, - Катрин испугалась - кажется, сэр Реджинальд был серьезно настроен ее уговорить.

- Пойдемте, милая леди. Посмотрите на лошадей поближе. Вот увидите, они не страшные.

И он двинулся по направлению к старинному приземистому зданию из серого камня. Широкие деревянные двери были распахнуты и позволяли видеть длинное помещение с выдраенным до зеркального блеска дощатым полом. Стены тоже были обшиты деревом, что придавало конюшне даже некоторый уют, и когда Катрин оказалась внутри, то удивилась, насколько в помещении прохладно, несмотря на довольно жаркое утро. Свет проникал через огромные окна на потолке, наполовину закрытые автоматическими жалюзи и латунные щеколды на стойлах из мощного отполированного дуба ярко блестели. Дубовыми были также и кормушки. Настало время лошадиного завтрака, и Катрин слышала аппетитное хрумканье. Над каждым стойлом была прибита стилизованная под старину медная табличка с выгравированным именем лошади и ее породой.

Навстречу сэру Реджинальду спешил мужчина средних лет, в зеленой куртке, замшевых штанах и кожаном фартуке.

- Это Майкл Пибоди, конюх, - сообщил старый джентльмен. – Майкл, это миссис Булгакоф, жена главного врача нашей клиники.

- Мэм, - конюх поклонился.

- Как там Dusty Princess? Что сказал ветеринар?

- Сказал, что глисты. Надо прогнать. Я уже купил эквимакс.

- Пыльная Принцесса? – прыснула Катрин. – Ну и имя!

- Пойдемте, покажу вам. Вы сразу поймете, что имя прямо для нее. Только там пахнет не очень хорошо.

В дальнем деннике за ограждением стояла грустная лошадка. Катрин, даже не глядя на табличку, узнала Пыльную Принцессу. Такую лошадь она видела только однажды, в детстве – в фильме «Всадник без головы», и хорошо помнила, как называлась эта масть – крапчатая – темно-серая, с пятнами, словно у ягуара, с белоснежными гривой и хвостом.

- Какая красивая, - воскликнула Катрин. – Она болеет, бедная.

- Не волнуйтесь, мэм, с ней все будет хорошо. Эквимакс – верное средство.

- А можно ее погладить? – несмело попросила Катрин.

- Эту – лучше не надо, - покачал головой конюх. – Вот поправится, тогда...

Катрин вздохнула, ей до слез стало жалко грустную Принцессу. Но сэр Реджинальд уже направился по центральному проходу, и Катрин поспешила за ним.

Но резко остановилась, краем зрения зацепив жаркий черный глаз и белую звезду на вороном лбу:

- Ах! - непроизвольно воскликнула Катрин так громко, что ее услышал сэр Реджинальд.

«Ballistic» [26] - гласила медная табличка. - «Marwari»

Катрин смотрела на жеребца, не отрывая глаз. В том, что это именно жеребец, у нее не возникало никаких сомнений – столь могучей уверенностью, спокойствием и силой от него веяло.

- Нравится? – услышала она голос сэра Реджинальда. – Он красавец.

- Необыкновенный, - тихо произнесла Катрин. Услышав ее голос, конь потянулся к деревянной решетке, а женщина запустила в эту решетку длинные пальцы, чтобы коснуться шелковистой морды. Ноздри коня чуть напряглись, и он смело ткнулся носом ей в руку. Катрин от неожиданности охнула.

- Вот, дайте ему, - с этими словами сэр Реджинальд достал из кармана небольшой сверток. В нем оказалась крупно нарезанная морковка. Катрин протянула кусочек в окошко денника, и мягкие губы осторожно сняли угощение с ее ладони.

- По-моему, вы только что нашли друга, - заявил сэр Реджинальд.

- Что такое «Marwari»? – спросила она.

- Индийская порода скаковых лошадей, достаточно редкая. Мне прислал жеребенка индийский генерал, старый приятель со времен моей службы в Калькутте. Долгое время экспорт породы был запрещен, но в середине двухтысячных ограниченный вывоз разрешили. И Гадж Сингх, зная, как я мечтал о марваре, сделал мне подарок.

- У него смешные ушки, - заметила Катрин. И правда, небольшие уши жеребца были сильно вывернуты, так, что их кончики соприкасались.

- Это примета породы, больше ни у одной таких нет. Благодаря таким ушам марвари обладают острым слухом. Хороший конь, спокойный и быстрый. Как раз для вас, Кэтрин.

... Катрин достаточно быстро выучилась ездить верхом. По личному распоряжению сэра Реджинальда ей седлали именно Баллистика. Марвар нетерпеливо толкал Катрин под локоть, когда та искала в поясной сумочке сахар – он снимал куски с ее ладони так бережно, словно чувствовал, что Катрин его побаивается и поэтому был деликатен и осторожен, косясь в ее сторону страстным черным глазом. Но однажды Баллистик наступил копытом на змею – просто размозжил ей голову – когда наездница, спешившись, вела его под уздцы по летнему лесу. Катрин взвизгнув, прижалась к лошади – но поняв, что «мистер Би» спас ее от большой беды, поцеловала того в черную, с белой звездочкой на лбу, морду. Жеребец фыркнул, раздувая широкие ноздри, и нервно переступил тонкими ногами. И в первый раз Катрин смело, без малейшей опаски, вскочила в седло: «Ах, мистер Би, мистер Би, ты такой славный, ты мой герой!» И в первый раз ослабила поводья и пустила лошадь во весь опор – «Go, Ballistic, go!» ...

Начало августа 2016 года, Севилья, Испания

Почти полтора года прошло со дня помолвки, которую Франсуа устроил в Севилье, во дворце Las Dueñas. Пышное мероприятие, длившееся три дня, вымотало Анну больше, чем самый длинный и тяжкий спектакль – например, четырёхактный «Дон Кихот». Череда незнакомых чопорных людей, с официально приветливыми лицами нескончаемо мелькала перед ее глазами. Анна с тоской искала в этой толпе родных и друзей – родителей, Жики, Катрин и Сергея, но стоило ей заметить теплые улыбки, как чья-нибудь спина вновь скрывала их из поля зрения. Когда же торжество, наконец, подошло к концу, Анна с облегчением расцеловалась с родителями, четой Булгаковых и мадам Перейра, забралась в постель и спала почти сутки.

Позже она продолжала принимать поздравления – от Дирекции Гарнье, коллег по театру – сначала смущенно, потом с долей раздражения. Наконец шумиха утихла, жизнь начала входить в привычную колею и от прежней отличалась лишь тем, что теперь Анна проводила в Севилье почти все свободное время. Ее нередко видели прогуливающейся по городу, ее узнавали туристы и просили автограф. Ее останавливали на улице и севильянцы, признавая в ней будущую герцогиню, обращаясь к ней «doña Anna», «Su Excelencia» [27]. Сначала она вздрагивала от подобных обращений, потом стала понемногу привыкать. Иногда хозяева уличных кафе почти насильно усаживали ее за столик и угощали бокалом ледяного белого вина или чашкой карахильо[28]. Taberneros[29] наотрез отказывались брать деньги за угощение, и поэтому вскоре Анна старалась обходить кафе и таверны стороной, но это удавалось не всегда. Ей приходилось привыкать к проявлениям уважения и восхищения простых людей.

Она полюбила этот небольшой древний город всем сердцем, так, как не любила ни Москву, ни Париж, в которых всегда продолжала себя ощущать немного провинциалкой, несмотря на успех и признание. А в Севилье, невзирая на все ее великолепие, Анна чувствовала себя очень уютно, по-домашнему. Она подолгу гуляла в парке Марии Луисы, в любое время года утопающем в цветах. Особенно он был хорош, по мнению Анны, осенью, когда спадал зной, и деревья накрывала золотисто-красная вуаль. Она брала с собой книгу и подолгу сидела в ротонде на берегу затянутого ряской пруда под неизменное щелканье певучих цикад. Позже отправлялась к реке – в жаркие дни от Гвадалквивира приятно тянуло свежестью. А если солнце припекало не слишком сильно, то Анна шла на площадь Испании. Когда она выходила из ворот парка, перед ней открывался захватывающий вид – полукруглый дворец красного кирпича, с невесомой колоннадой, повторяющей изящный полумесяц дворца, а стройному ряду белых колонн вторил изгиб канала, вода которого в любое время года была ярко голубой, в цвет изразцов азулехо. Вся площадь была украшена лазурной плиткой– многочисленные гроты, скамьи, и даже четыре грациозных моста, перекинутых через канал.

Под мелодичный плеск фонтанов Анна замирала на одном из мостов, на несколько мгновений подставляя лицо севильскому солнцу, спускалась к аркадам, бродила вдоль мраморных лестниц, ненадолго останавливалась у бессовестных торговцев веерами и кастаньетами.

И вот, в одну из таких прогулок, она в очередной раз нырнула под свод галереи. Дело близилось к полудню и туристы, спасаясь от зноя, попрятались по барам и тавернам. На площади Испании было на удивление безлюдно.

Но тут в наступившей тишине Анна уловила равномерный, четкий стук– ритм в двенадцать долей. Заинтригованная, она пошла на этот звук, который раздавался все ближе и ближе.

Постепенно к стуку прибавилось еле слышное бормотание, в котором Анна с большим трудом различила «Un Dos Un Dos Tres Cuatro Cinqo Seis Siete Ocho Nueve Diez[30]» с акцентами на сильных долях - и это повторялось нескончаемое число раз. Наконец, обогнув очередную колонну, Анна увидела на ступенях очень полную женщину неопределенного возраста, которая неутомимо хлопала в ладоши под свой бесконечный счет. На небольшой площадке перед лестницей танцевали две девчушки лет по десять, то огибая друг друга в плавных balancé, то изламываясь в молниеносной кебраде[31]. Севильяна – Анна не раз видела, как ее исполняют с разной степенью мастерства на улицах, в тавернах, на концертах. В пируэтах девочек было столько легкости и невинности, что Анна застыла, любуясь ими. Но толстуха, видно, осталась недовольна, так как оглушительно ударив ладонью о ладонь, прокричала: «Basta!», а когда девочки остановились, испуганно на нее глядя, разразилась такой возмущенной тирадой, что те вжали головы в плечи. Анна из ее бурной речи не поняла ни слова, разве только одно – та недовольна. Недовольна до такой степени, что машет на девочек руками, сдабривая бурные жесты изрядной порцией сердитой ругани. Наконец она что-то рявкнула, и девчонки, подхватив валявшиеся здесь же рядом рюкзачки, резво испарились.

- Hola, - Анна подошла поближе. – Какие славные. Так хорошо танцуют.

Толстуха воззрилась на нее – снизу вверх, однако, без всякого удивления. Только сейчас Анна заметила, насколько та неопрятна: по сторонам обрюзгшего лица спускались длинные пряди небрежно подколотых седых волос, из носа картошкой торчали жесткие волоски. Да и попахивало от нее не лишком приятно – резкой смесью лука и дешевого вина. При этом мясистые плечи покрывала чудесная голубовато-серая манильская шаль, длинные кисти которой растекались вокруг женщины по ступенькам словно ручейки. Анна сразу вспомнила роскошную алую шаль, вытканную алыми же цветами, - подарок Мигеля Кортеса. Шесть лет назад Анна танцевала в ней «Либертанго», ставшее для нее настоящим танго смерти[32].

- Нola, - покопавшись в облезлой сумке, валявшейся здесь же, на ступеньке, тетка достала пачку сигарет и вытрясла одну. Жадно закурила: - Ну, что, duquesa, скучно в золотой клетке?

- Вы меня знаете?

- Я всех знаю.

- Вы ошибаетесь. Я еще не герцогиня.

- Скоро будешь. Хочешь, судьбу твою скажу?

Тут, наконец, до Анны дошло, что перед нею – цыганка. Цыган она боялась. Когда-то на вокзале в Перми несколько цыганок выманили деньги у ее мамы – та только что получила зарплату. Пригрозили всеми несчастьями, которые только можно себе представить – начиная от пожара, заканчивая неминуемым разводом.

- Нет, спасибо, - осторожно отказалась Анна. – Я не хочу знать будущее.

- Глупости, - отрезала толстуха. – Все хотят. И ты хочешь, просто трусишь. Дай пятьдесят евро.

- Не дам, - отрезала Анна.

- Ну, двадцатку дай, - уступила цыганка.

- Дам десятку, если расскажете мне, за что рассердились на ваших учениц. Они хорошо танцевали.

Толстуха зашлась в приступе хрипловатого смеха: - Эти две неуклюжие утки?

- Мне они не показались неуклюжими, - вступилась за девочек Анна.

- Что ты понимаешь, duquesa.

- Ну, кое-что понимаю, - усмехнулась Анна.

Толстуха смерила ее презрительным взглядом: - Что ты знаешь о дуэнде?

- Дуэнде?

- Без дуэнде нет танца.

«Что это за дуэнде такое, - Анна была немного уязвлена, – без которого я танцую уже без малого двадцать пять лет и даже