Город заката

Автор Александр Иличевский

Герой этой книги — город. В основе его имени лежит тот же корень, что и в ивритском слове «мир» — ш-л-м: Шалом. Иерушалаим.

Каким был город до 7 октября 2023 года и каким стал после? Житель Иерусалима Александр Иличевский приглашает читателя перенестись в один из древнейших городов мира.

• Язык: Русский
• Издатель: Freedom Letters
• Дата выпуска: 25 нояб. 2023 г.
• ISBN: 9781998265244

Предварительный просмотр книги

cover.jpgfreedom-letters

№ 52

Александр Иличевский

Город заката

Freedom Letters

Иерусалим

2023

Содержание

От автора. Сознающий ландшафт

Прогулки по стене

Фотоувеличение

Праотцы

Прибытие

Город заката. Эпилог

Пометки

Cover

Оглавление

От автора

Сознающий ландшафт

Как изменился Иерусалим после событий 7 октября 2023 года? Что произошло с городом с того дня? Мне очевидно, что война наложила на него печать. Так Мандельштам, вернувшийся в Москву из воронежской ссылки в 1937 году, сказал о жителях столицы: «Все какие-то… поруганные». Так и Иерусалим оказался в какой-то степени — совсем по-иному, но также насилием — поруган. Если раньше можно было гулять по нему, не оглядываясь по сторонам, то сейчас это трудно. Когда эта печать настороженности будет стерта — не могу сказать. Пусть сначала закончится война.

Но стремление залечить рану не ждет. Тем важнее сейчас понимать и сказать, что собой на самом деле представляет Иерусалим. Эта книга — коллекция эссе о нем, «Городе заката», и пусть переиздание сборника — с новыми археологическими и историческими сведениями, с эпилогом, написанным недавно, — послужит этому стремлению понимать и преодолевать.

Сейчас я смотрю в темное небо — и вижу, как сочится над Иерусалимом набранный камнями за день свет, как звезды дрожат и плывут в восходящем мареве теплого воздуха, перемешивающегося с сумеречной прохладой. Эрос надежды правит Иерусалимом. Одними чаяниями здесь дело не обходится, поскольку концентрация влечения порой такова, что оно превращается в чернила и выплескивается вместе со столетиями на пергамент и бумагу. Кто бы стал жить в Иерусалиме для того, чтобы разбогатеть или обрести уют? Здесь вам не Галилея, здесь горы сменяются каменистой пустыней, земледелие невозможно. Вся жизнь Иудеи когда-то вращалась вокруг Храма. Сюда влеклись повозки с зерном, с мехами вина, покачивались тележные клети с голубями, выросшими в пещерах Хевронского нагорья. Там они взмывали из-под земли над холмами, кружась в горле синевы. Их продадут паломникам, те передадут коэнам для жертвы, а те загонят в пламенный столб вселенского жерла — в обмен на искупление. Но все-таки для большинства Храм заменял собою сытость. Он притягивал новой возможностью выживания — наукой, как довольствоваться воображением, как питаться незримым. Это развивало плоть нематериального существования и порождало ее мыщцу — письменность. В винодельне Иерусалима силы сомнений и роста, жернова времени и воображения, сойдясь в клинче, вытесняли тела в души, и в солнечных мехах вызревало чернильное вино. Оно и сейчас пьянит и кружит многих под небосводами общих и личных сказок, дарует страсть читать и думать. В конце концов, что такое человек? Человек — это всё и ничего, книга.

Подобно тому как солдаты Десятого легиона не нашли ничего в святая святых Иерусалимского храма, история ловила и не поймала тех, кто, претерпевая нашествия эпох, скрывался в глубине веков — в извлеченной из них для будущего книжной памяти, в книжном сознании. Что можно сделать с человеком, чья жизнь исчерпывается чтением книг? У него можно отнять дом, землю, страну. Но только не книгу. Он и изгнанный останется там, где укрепилось его сознание за века непрерывного чтения. Ибо читатель в пределе совпадает с писателем — это одно и то же существо, две стороны одной одушевленной монеты, имя которой «смысл». А он, смысл — совсем не та добыча, за которой отправлялись войска империй на поля истории.

Парадокс иерусалимского ландшафта — в том, что при кажущейся его исчерпывающей обозримости он трудно понимаем как целое. В нем невозможно объяснить, как пройти; единственный выход — стать провожатым. Здесь нельзя ступить и нескольких шагов, чтобы не столкнуться с выбором, куда повернуть, сойти или вскарабкаться — мимо створчатых лавок с сувенирами в Христианском и Армянском кварталах или с ширпотребом и снедью в Мусульманском, обойти или двинуться напрямик, спускаясь или поднимаясь, сворачивая или втискиваясь в аллейки между домов. Мировые линии Иерусалима, его локальные меридианы и параллели, искривленные притяжением смысла, вдоль которых перемещается отпущенный на волю пешеход, — это пучки траекторий времени, огибающих события истории. Замечательно то, что они совпадают с геодезическими координатами: кривые распространения исторического времени Вселенной следуют рельефу Иерусалима. Тело истории, ее мышцы напрягаются в направлении движения эпох: город брал начало у источника Гихон, что у Силоамской купели, и взбирался ступенями вверх — на гору Мориа, к Храму, оттуда низвергался в Геенну мусором, потрохами жертвенных животных, разбитыми идолами и поднимался на Голгофу. В сгущенном городском пространстве зрение вязнет, вас поражает близорукость, а ощущение направления передается мышцам. Подобно тому как спелеолог, застревая в узком лазу на адской глубине (приходится выдохнуть, чтобы протиснуться дальше), пускает слюну, дабы по тому, куда она стечет — на щеку, подбородок или верхнюю губу, — понять свою ориентацию относительно силы тяжести, отвеса, так и в Иерусалиме стоит прислушаться к напряжению мышц ног, к усталости вообще, чтобы отдать себе отчет, в каком направлении тысячелетий происходит ваше перемещение. Ибо Голгофа — это не крохотный пригорок, а весь северо-западный район города, некогда бывший садово-огородными выселками, освоенными только спустя несколько веков забвения.

В городе вообще нет направлений, одна только кривизна: улицы взмывают, сползают, огибают, а местные жители, покинув границы своих кварталов, ходят, как по канату, — сосредоточенно, строго по заданной траектории, определенной временем дня, временем вообще — еще одним ангелом еврейского сознания. Время есть основной источник еврейской жизни. Евреи женились на будущем, праотец Авраам выбрал себе в невесты волю будущности, когда поверил Богу. Так было зачато мессианское сознание, так из брака евреев с грядущим родилось их главное оружие — терпение. Жить следовало ради воображения, ради веры, в надежде на исход, на осуществление в поколениях — наиболее трудный и в то же время, как выяснилось, самый эффективный прием существования.

Эволюция с тех пор перестала отличать терпение от любви. Терпеть в хедере, терпеть в иешиве, терпеть детей, терпеть жену, любить учиться, любить семью. А что, как не терпение, позволяет использовать стрелку часов как двуручный меч против невзгод? Часовщик с его ремесленной усидчивостью — во всех смыслах еврейская профессия. Кто еще так припаян к оси исторического времени и времени календарного, как евреи? Чтобы попасть в яблочко вечности, нужно крепко держаться за летящую в него стрелу — стрелу времени. Выносливость — самое страшное оружие евреев. Плач Иеремии, от которого рыдают даже камни, сообщает нам важнейшую для существования максиму: вот трагический конец всему, но и его надо пережить.

Как? Как схватить на лету стрелу времени?

После переселения жителей Иудеи в Вавилон евреи задумались, как же теперь молиться, если никто не знает, когда восходит первая звезда в небе над Иерусалимом? Казалось бы, какая разница. Почему не начать молитву, когда восходит первая звезда над Вавилоном? Но решено было не выпускать из рук стрелу иерусалимского времени. Евреи устроили световой телеграф для передачи огненного знака, что звезда взошла и что вавилонским пленникам пора вставать на молитву. С высоты в двести саженей обзор — пятьдесят верст и больше, так что цепочка сигнальных костров от горы к горе одним махом покрывала тысячу верст до Вавилона и снова ухватывала отклонившуюся стрелу времени. Благодаря таким образом преломленному свету иерусалимской звезды свивалась тетива надежды. В этих кострах — в этом отражении звезд в земной воле и преображении астрономического времени (в сущности, запущенного Большим взрывом) во время земной жизни, в этом браке космического с человеческим, с историей есть что-то очень важное.

Иерусалим — это некая разновидность вертикального лабиринта, породненного с лабиринтом горизонтальным. Город составлен из множества районов, кварталов, площадок, полос и участков размежевания, и каждый обладает своей историей и своими притязаниями на память этого ландшафта об истории — давней и новейшей. К Иерусалиму можно относиться как к сознающему ландшафту, понимающему о памяти и забвении больше любого существа во Вселенной. Здесь любой клочок что-нибудь да хранит важное для содержания самосознания и предназначения ни много ни мало — всего человечества.

Окрестности Иерусалима тут и там подают вам на ладонях террас и предплечьях уступов те или другие эпизоды библейской истории (сама по себе территория Святой земли — размером со свиток), подобно тому как человеческий мозг непредсказуемо выдает сознанию неожиданные воспоминания. Иерусалим не вышколен: здесь множество заброшенных домов, двориков, пустырей — и в то же время новых зданий, с иголочки, и хватает строек — маленьких и больших, а мусор убирают и метут улицы столь же усердно, как потом мусорят и пылят. Этот город живой, он полон собственного стиля, приблизительность которого говорит скорей не о разболтанности, а об особом приоритете. Это неряшливость книгочея и ученого, левантийского склада богемы и университетского образа жизни. Тут многое незатейливо-прямолинейно, но не принижено, поскольку что-то случается в момент сопоставления мифа и почвы, на которой этот миф вырос, что-то особенное происходит в области грудной клетки.

Иерусалим — самый желанный и в то же время самый трудный для раскопок город на планете, потому что густо заселен неуступчивым разнородным населением. Многовековые неутихающие споры за каждую пядь земли создают строгий баланс. Каждый кубический сантиметр расчислен, зафрахтован, охранен, упрятан или освящен. В главной церкви города, поделенной между десятком конфессий, действует строжайший устав; он выработан вековыми боями святых отцов и касается каждого вершка пространства храма: куда можно ставить свечи, а куда нельзя, чей — придел Святой Елены, а чей — Гроб Господень, и где должна стоять приставная лесенка, которая стоит там уже несколько веков, с тех самых пор, когда одни христиане, забаррикадировавшиеся на Голгофе, терпели осаду других и получали пропитание благодаря этой лесенке через окно.

Сам город целиком — миф, состоит из мифов столь значительных, что развенчивать их не имеет смысла в той же мере, в какой они все взывают к подтверждению или опровержению своей достоверности. Если бы реальность была штормовым ветром, мифы этого города можно было бы сравнить с правильно поставленными парусами, искусство установки которых обеспечивает целостность мачт и сам ход истории цивилизации.

Иерусалим, ноябрь 2023

Прогулки по стене

1.

Травелог жанр заведомо неточный, и в этом его преимущество и недостаток. Недостаток — в известном приближении наблюдений, суть которого выражается пословицей: «гляжу в книгу — вижу фигу». Преимущество — в остранении, с каким, например, Наташа Ростова, ничего не понимая в том, что происходит на сцене театра, видела главное: бутафорскую луну, появление которой должно было определить ход дальнейшего развития романной вселенной, а именно — стать причиной того, что она ответит на ухаживания Курагина. Вот на такое детское восприятие действительности, которое позволит заглянуть в суть иного мира, только и может рассчитывать путешественник, отправляющийся в места, где все вывески на улицах и этикетки на товарах недоступны его восприятию.

Мой любимый пример таких странностей травелога — путешествие Льюиса Кэрролла по Европе и России. В этих заметках, кроме его особенной очарованности маленькими девочками (князь Голицын так и не понял, зачем английский писатель страстно возжелал обладать фотографией его дочери в полный рост), можно найти и примеры меткой экспрессии. Например, Кэрролл описывает посещение берлинской синагоги, и это читается как описание полета на инопланетном корабле; среди прочего он принимает золотую вышивку на талите за филактерии. Но в то же время отмечает, что прогулки по Петербургу длиной меньше пятнадцати миль — бессмысленны, ибо расстояния здесь огромны, и кажется, что идешь по городу, построенному великанами для великанов. Москва Кэрролла — город белых и зеленых кровель, золоченных куполов и мостовых, исковерканных непреодолимыми ухабами; город извозчиков, требующих, чтобы им надбавили треть, «потому как сегодня Императрица — именинница». Не менее роскошно описание автором «Алисы» чудес Нижегородской ярмарки и принимавших в ней участие — помимо персов и китайцев, инопланетяне с болезненным цветом лица в развевающихся пестрых одеждах; кто это был, мы никогда не узнаем, зато запомним сравнение вопля муэдзина в татарской мечети с криком феи-плакальщицы, пророчащей беду.

Благодаря необъятности и многослойности ландшафтно-исторического содержания Иерусалима, куда я направляюсь, любой оказавшийся в нем путешественник обречен на остранение, на принципиальное непопадание по клавишам при попытке извлечь из своей памяти задетые перемещением в пространстве грани. Однако Телониус Монк, клоунски игравший растопыренными негнущимися пальцами, добивался той виртуозной сбивчивости, той «экспрессивной импрессии», которая, порой, оказывается точней любых миметических описаний классицизма. Впрочем, для этого надо быть Телониусом Монком.

2.

Как известно, театр начинается с парковки. Страна — с очереди на регистрацию рейса. «В любой толпе пассажиров, как правило, есть еврей с женой и детьми; примкни к его хороводу», — писал Бродский в «Приглашении к путешествию». И в самом деле, сколько раз проверено при перелетах во всех направлениях: нет способа лучше опознать свой рейс, чем заметить широкополую шляпу и пейсы под ней.

В очереди к стойке El Al отдельный хвост составляют паломники. Аккуратный молодой батюшка с протестантской бородкой, как у Троцкого (поветрие зарубежного отдела РПЦ, стремящегося к цивилизации перед лицом заграницы), и огромным золотым крестом на толстенной, но изящной, как дверная цепочка в домах нуворишей, — золотой цепи (византийская привычка — принимать роскошь за красоту). Белоснежный воротничок, который ему поправляет какая-то женщина, скорее всего, мать; она отходит и с нескрываемым удовольствием издали наблюдает за своим подопечным: такой молодой — и такой хороший чин, впереди большая карьера. В рассказе Чехова «Архиерей» к его преосвященству приехала мать, которая робеет его и которую неохотно к нему пускают. И все-таки молодой батюшка чересчур чинный, чересчур велик крест и непомерна цепь.

3.

В Домодедово огромная толпа, как на вокзалах времен Гражданской войны, — перед двумя работающими будками пограничного контроля. Стою и думаю примерно так: «Биполярность России: Троица и Тройка. Рублев и Гоголь. Молимся и воруем. Чехов писал, что для русского человека Бог либо есть, либо Его нету; просвещенной середины не добиться».

4.

Парень из секьюрити зовет меня к столику, а сам куда-то пропадает. Я оглядываюсь. Тут он возникает, как из-под земли.

— Кого ищете в толпе? — берет он меня на понт.

— Вас.

Он улыбается, но дальше следует инструкции и суровеет лицом.

— Кого-то здесь в очереди знаете? Зачем оглядывались?

Понемногу пришлось рассказать этому добросовестному парню все о своей жизни, и о чем я собираюсь писать в Иерусалиме. Так что, я подумал, в конце концов этот парень полетит со мной — так мы с ним подружились. Два его начальника, в иной униформе, в это время взглядом сверлили толпу, сурово вглядываясь в каждого. И я вспомнил, как двадцать лет назад подплывал к Хайфе на пароме; в море стояла свежая волна, затихавшая в бухте; всех пассажиров согнали к борту, чтобы служба безопасности, прибывшая из порта на катере, могла нас видеть. Сейчас в аэропорту я чувствовал на себе точно такие же проницательные взгляды, как с той лодки, совершившей два-три круга вокруг парома. Многоуровневый контроль — внешний вид, поведение, бэкграунд и т.д., — залог любой безопасности. Выходя из дома, вы проверяете — выключен ли газ, вода и т.д. — и не требуете от самого себя леворадикальной свободы беспечности и халатности.

5.

Прохожу к выходу на посадку и украдкой оглядываю толпу; замечаю, что глаз на типажах еврейских лиц отдыхает: отчего-то лица эти внушают безопасность; скорее всего, дело в их домашности: нам всегда кто-то кого-то напоминает, пусть подсознательно… Подхожу к панорамному окну и наблюдаю за движением самолетов на рулежке. Приземистый, коренастый тягач, недавно толкавший от рукава огромный, как корабль, Boeing-747, ползет мимо внизу, читаю на его плоском борту огромными буквами надпись: «ВЕДРА НЕ СТАВИТЬ».

Пустые багажные тележки на буксире под крыльями самолетов кружатся на повороте каруселью, грустно: пустая карусель осенью в парке, пустые лошадки, ракеты, зверюшки — всё это символ закончившегося праздника лета…

Замечательная пара с младенцем: отец семейства —