Пять историй любви

Автор Ирина Безуглая

Любовь остается самым распространенным и, на первый взгляд, самым понятным чувством. Совсем нет, утверждает автор. Любовь это, пожалуй, самое неопределенное и неопределяемое в научных терминах чувство. Именно поэтому столь разнообразны, причудливы и противоречивы истории любви, Большой жизненный и профессиональный опыт автора, интерес к общению с людьми, чьи судьбы всегда оригинальны, умение слушать и анализировать, дал автору богатый материал для написания предлагаемого сборника рассказов «Пять историй любви».

• Язык: Русский
• Издатель: Aegitas
• Дата выпуска: 31 мая 2024 г.
• ISBN: 9780369411259

Ирина Безуглая

Ирина Безуглая, переводчик и преподаватель иностранных языков, кандидат филологических наук. Накопленный жизненный и профессиональный опыт, множество встреч с людьми из разных стран, их судьбы, предоставили богатейший материал для рассказчика. И автор, использует все возможности жанра художественной прозы, дает простор воображению, искусно и смело включая в реальность фантазию. Он знакомит нас со своими героями, которые кажутся странными, непонятными даже для друзей и родных, иногда вызывают раздражение, однако, намного чаще интерес и любопытство.

Предварительный просмотр книги

Ирина Безуглая

Пять историй любви

---

encoding and publishing house

УДК 81.25

ББК 83.014.44

Б 21

Безуглая, И.П.

Б 21 Пять историй любви – М.: Aegitas, 2024. – 346 с.

Любовь остается самым распространенным и, на первый взгляд, самым понятным чувством. Совсем нет, утверждает автор. Любовь это, пожалуй, самое неопределенное и неопределяемое в научных терминах чувство. Именно поэтому столь разнообразны, причудливы и противоречивы истории любви, Большой жизненный и профессиональный опыт автора, интерес к общению с людьми, чьи судьбы всегда оригинальны, умение слушать и анализировать, дал автору богатый материал для написания предлагаемого сборника рассказов «Пять историй любви».

Книга издается в авторской редакции.

© Текст: Безуглая Ирина Петровна, 2023-2024

© Издательство «Aegitas», 2024

eISBN 978-0-3694-1125-9

Все права защищены.Охраняется законом РФ об авторском праве.Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Запах горячего асфальта

Зима. Сижу на даче, смотрю в окно, радуюсь редкому подмосковному солнышку, белому снегу, зеленой сосне, красным ягодам рябины, чудом оставшихся на тонких ветках. Хорошо и спокойно. Тишина. Каркают иногда вороны, особенно когда подлетают к дому. Может быть, думаю, они здороваются со мной и извиняются на своем вороньем языке, что без приглашения садятся у меня под окнами и гуляют себе по всему участку, оставляя на снегу ажурные следы лапок. Зимой хорошо читается, хорошо рисуется, хорошо спится в доме, натопленном настоящей дровяной печкой. Она досталась мне от старого хозяина. Когда я приобрела этот дом, мне предложили перестроить печку или хотя бы декорировать ее под модный камин, но я отказалась.

Я полюбила зимний дачный сезон много больше летнего. Нет мух и комаров, нет вечно гудящих газонокосилок, громких голосов соседок, которые обмениваются прогнозами насчет урожая огурцов, не слышно лязга пилы или рубанка, ударов лопат, лома, молотка, еще чего-то железного и тяжелого. Не проходят то и дело бетономешалки или самосвалы с песком, гравием, досками. Все наше садовое товарищество превратилось с недавних пор в большую строительную площадку. Каждый на своих шести сотках летом что-нибудь да строит.

Кроме меня, на всю зиму остаются лишь две-три семьи, охранник, да из соседнего поселка через два дня на третий приходит комендант Коля. Он вместе со сторожем обходит все участки, потом вместе идут в дом правления, выпивают без шума, и Коля уходит, не забыв зайти ко мне попрощаться, пожелать здоровья. Вежливый такой парень, улыбчивый. По субботам иногда приезжает на какую-нибудь дачу компания молодежи. Быстро, умело разводят костер, жарят на мангале мясо, выпивают, включают на полную катушку музыку, а к полуночи, загасив костер, запихнув в пакеты мусор, разбросав остатки еды птицам, заводят машины и мчатся в город.

Мой дом стоит первым от ворот, мимо никто не проедет незамеченным, неуслышанным во всяком случае. Окна мои светятся допоздна, тоже всем приметны.

И вот как-то слышу, что набравшая скорость машина уже на выезде, вдруг резко тормозит, останавливается прямо у моей калитки. Звякает щеколда, и кто-то уже стучит в дверь дома. Открываю и вижу девушку, очень привлекательную, несмотря на явную усталость и легкую нетрезвость.

– Можно? – спрашивает она и переступает порог, не дождавшись ответа. – Извините, пожалуйста. Я давно хотела к Вам заглянуть, поблагодарить.

Тут уж я с любопытством задаю вопрос:

– За что? Мы вроде и не знакомы даже.

– А, Вы не помните… – с улыбкой, немного грустной, протянула девушка. – Конечно, сколько лет прошло. Конечно, не помните.

Я молчала, вглядываясь в ее лицо, безрезультатно силясь припомнить, где, когда и при каких обстоятельствах мы могли встретиться.

– Я – Кристина. Мы с Вами встретились на автобусной остановке, давно. – Она помедлила, подняла глаза к потолку, высчитывая, видимо, сколько прошло с того времени, хихикнула. – Да уж лет семь-восемь назад. Вы уезжали с дачи, ждали последнего автобуса, и я тоже. Он так и не подошел. А я до того пять автобусов пропустила. Давно там сидела, с рюкзаком, потому что хотела тогда убежать из дома. Уехать, все равно куда. Здесь одни проблемы у меня были. Хотела путешествовать по разным городам, странам, а потом книгу написать о красивых местах, о людях. Не помните? – теперь уже с некоторой досадой опять спросила она. – Мы же с Вами тогда до ночи проговорили, еще дождь пошел, а ни у Вас, ни у меня зонтика не было. В общем, Вы меня отговорили тогда, советы дали. И я вернулась домой.

– Значит, пошли на пользу советы? – вежливо поинтересовалась я. В моем вопросе была скрытая ирония, впрочем, относившаяся к себе самой. «Это надо же, – мелькнуло у меня в голове. – Я когда-то, оказывается, осмеливалась что-то советовать».

Но девушка серьезно, не почувствовав подвоха, ответила:

– Да, все так просто и легко решилось. А сейчас и подавно, – Кристина засмеялась и кивнула в сторону двери, за которой ее ждала машина.

С улицы раздался резкий, требовательный сигнал автомобиля, и в окна ударил яркий свет фар. Девушка наклонилась к окну и сделала рукой жест, давая понять, что выходит. И вот тут-то я узнала в этой взрослой девушке ту девочку Кристину, с которой я действительно просидела тогда до полуночи на автобусной остановке. Все-таки иногда глаз художника выручает.

– Беги, а то уедет, – перейдя на ты, как со старой знакомой, и учитывая большую разницу в возрасте, сказала я. – Ты учишься, работаешь? – Мой вопрос был совсем не формальным. Мне теперь на самом деле захотелось узнать, хоть в двух словах, как складывается у нее жизнь, тем более что мои советы (с ума сойти!) повлияли как-то на эту самую жизнь.

– Я окончила в прошлом году юридический. Нормально, все окей, ништяк полный.

– А путешествия? Книга о странах? – вдруг спросила я и сама удивилась, что вместо шутливой интонации вопрос прозвучал почти укоризненно.

Девушка снова хихикнула.

– Да, конечно, путешествуем. Но не с рюкзачком за спиной, а с модным чемоданом на четырех колесиках. Гостиницы, где все включено, валяемся на пляже целый день, а вечерами в баре сидим. Я пишу. Знаете, такие маленькие зарисовки, юморески о наших туристах-россиянах за рубежом.

– А работаешь где, кем? Адвокатом, а может, сразу прокурором?

– Чур, не меня, – засмеялась Кристина. – Нет, в нотариальной конторе. Я же только первый год после института. Вроде как стажируюсь. Просто сижу рядом с профи, учусь, слушаю его ответы – советы страждущим. Называется бесплатная юридическая помощь. Я записываю… Нет, не ответы моего наставника, а наоборот, вопросы клиентов, их истории, проблемы. Бывает интересно, смешно, бывают и жуткие истории, чаще всего по квартирному вопросу. У меня уже три блокнота таких историй.

– А, значит, все-таки продолжаешь писать.

Мне хотелось еще поспрашивать, но тут мы услышали, как нервно, громко хлопнула дверца машины. Девушка несколько помрачнела, вздохнула и сказала:

– Сейчас всю дорогу будет нудеть, что я не думаю о нем, что ему завтра рано вставать, что мне больше не удастся затащить его зимой на дачу… ну в таком духе. Ладно, я пошла.

Девушка Кристина двинула к двери, но потом неожиданно подбежала ко мне, наклонилась и доверительно, как будто мы были ровесницы-подружки, сказала:

– Знаете, все-таки зря я тогда не сбежала. Мне бы сейчас рюкзачок и…

Услышав очередной нервный клаксон автомобиля, она показала в сторону окна язык и сказала:

– Я как-нибудь к Вам одна приеду, можно? Поболтаем?

– Приезжай, я теперь всю зиму здесь, – пригласила я, восхищаясь ее современной и уже недоступной мне непосредственностью.

В ответ, как в знак согласия или благодарности за приглашение, она совсем уже по-родственному чмокнула меня в щеку, помахала рукой и выскочила за дверь. Машина рванула с места и с небольшим ревом взяла пригорок, который был сразу за воротами. В моих окнах появился и тут же пропал свет фар.

Я подбросила дровишек в печку, полюбовалась, как пламя мощно захватывает в свои объятья березовые полешки, села на диван перед телевизором, хотела включить, послушать ночные новости, посмотреть старый хороший фильм, – такие показывались почему-то только после двенадцати ночи, но передумала. Приход Кристины, ее слова благодарности за какие-то советы, сказанные мной и мною давно забытые, за встречу, о которой едва вспомнила, повернули мысли в другую сторону.

«Интересно, – размышляла я, не отрывая глаз от разгоревшейся печки, которая весело гудела, – интересно получается. Мы общаемся с сотнями людей, большинство из которых остаются вне твоей личной биографии, твоей жизни, и ты напрочь забываешь о них. А потом вдруг оказывается, что кто-то из них не только не забыл тебя, но мимолетный разговор, случайная встреча становится для него знаковой, чуть ли не поворотным пунктом в судьбе. Бывает и наоборот. На твою собственную жизнь, как позже понимаешь, тоже в какой-то момент повлиял случай, встреча с кем-то, который едва помнит тебя, если вообще помнит. А уж о значимости своего появления в твоей жизни и не догадывается. Но и сам он, в  свою очередь, наверняка тоже встретит на своем пути знакового персонажа, а тот своего, и так пойдет и пойдет. Вот и получается,  что мы все опосредованно влияем каким-то образом друг на друга. Ну, если не все, то очень много людей ,знакомых, мало знакомых, забытых и даже лично  тебе неизвестных, связаны с тобой невидимыми  нитями».

Я сидела, уставившись в огонь, выстраивала и прокручивала в голове воображаемую цепочку взаимозависимых встреч, на которую нанизывались все новые и новые звенья. У меня слегка закружилась голова от этой придуманной длинной, переплетающейся цепочки символических знаков, обозначающих реальных людей. Я пыталась отыскать начало этой цепочки, и от этого тупого напряжения слегка кружилась голова, росло раздражение. Это состояние было знакомо. Как-то еще в детстве мама принесла в красивой упаковке заморское печенье. С двух сторон коробки была нарисована девочка. В руках она держала точно такую же, только чуть уменьшенную коробку. Клон первой девочки повторял изображение «оригинала», а следующий близнец на рисунке копировал их жест. Девочки с коробкой печенья в руках множились и множились, уменьшаясь в размере, пока совсем стали неразличимыми. Я тогда даже расплакалась от отвращения к этой дразнящей вдаль девочке и не притронулась к печенью.

Кристина давно уехала, а я все сидела, подбрасывала дрова в печку, понимая, смирившись, что ночь будет бессонная. Ничего страшного. Надо просто заварить чаю, а хоть бы и кофе, и постараться не утомлять себя попытками заснуть, а провести творчески зимнюю бессонную ночь. Почитать, порисовать, посмотреть фильм. Но я не двинулась с места, не переставая думать и удивляться, как незначительная для меня встреча оказалась такой важной для другого человека. Эта милая девушка Кристина, спустя семь лет приходит ко мне, чтобы сказать «спасибо».

У меня тоже произошла однажды встреча с человеком именно в тот момент, когда я хотела и должна была решиться на важные перемены в своей жизни. И я это сделала как раз после разговора с ним. Больше мы никогда с ним не виделись, но я помню его и тоже могла бы сказать ему спасибо, хотя уверена, что он был бы весьма удивлен (как и я сегодня), услышав в свой адрес слова благодарности за тот давний разговор. У этой знаменательной для меня встречи есть своя предыстория длиной в несколько лет.

И надо же было этой девушке Кристине войти в калитку и спровоцировать воспоминания, вытащив из памяти давно забытое, вспомнить случайную встречу со старым другом, его совет, который повлиял на самые важные перемены в моей жизни. Именно ему удалось убедить меня заняться тем, чем я больше всего хотела – рисовать.

Мое пристрастие к рисованию не кончилось в детстве, как чаще всего бывает, а оставалось дальше, укрепляя меня в желании стать художником. В школе я оформляла стенгазеты, рисовала шаржи на моих друзей и учителей, делала зарисовки на уроках, экскурсиях, на спортивной площадке. Все привыкли, что я всегда ношу с собой альбомчик или просто отдельные листы и все время что-то набрасываю карандашом. Но я нигде не занималась специально, не ходила, ни в какие кружки или студии, где выставляли вазу с муляжными фруктами и засохшими цветами, и все склонялись над мольбертами, стараясь точно скопировать натюрморт. Мне это не нравилось, скука смертная. Поэтому я и не была готова к поступлению в высшее учебное заведение типа Суриковского или Строгановского. Там на творческий конкурс надо было представить определенные работы маслом, написанные в определенной манере и на заданные кем-то темы. Да и конкурс там был, по слухам, бешеный. Но самое главное, старшая сестра и тетя, с которой мы проживали после нелепой смерти родителей в аварии на поезде, очень хотели видеть меня инженером. Тетка с остервенением, которое заменяло ей душевные добродетели, следила за нашим воспитанием. Ей не случилось получить высшее образование, и тем настойчивей она наседала на меня, трындя о необходимости серьезной, уважительной профессии, инженерной в первую очередь. А сеструха к моменту моего окончания школы была уже выпускницей Института стали и сплавов. Одно это название вызывало у меня трепетный ужас, а она говорила:

– Елена, стране нужны инженеры, строители, созидатели, а не декаденты-диссиденты. Выбрось эту чушь художественную. Это может быть только хобби, но никак не профессией на всю жизнь.

Я сделала попытку к сопротивлению, напомнила тетке, что она сама, проработав лет пятнадцать в сберкассе, ушла оттуда, окончила курсы парикмахеров и стала заниматься своим любимым делом.

– Ты у нас теперь знаменитость, записываются за неделю, чтобы у тебя прическу сделать. – Моя лесть была вполне искренней. – Я тоже, может, знаменитой стану, как ты, если художником буду.

Но тетка не клюнула на это:

– А кто тебе мешает рисовать? Я и в бухгалтерах, когда была, тоже всех, кто ни попросит, стригла, на бигуди крутила, красила. А ушла из кассы, потому что вас с сестрой, сирот, кормить надо было. Здесь я хоть зарабатываю, сколько могу, сколько сил есть, и живем неплохо.

Давиловка в семье была существенным фактором, решающим для меня. Я больше не сопротивлялась, наверное, не очень веря в себя. И мне стало как-то все равно.

Я поступила с невысоким, но проходным балом на факультет строительства дорог в один из московских вузов. Учиться в институте мне сразу понравилось ввиду необязательности или неподконтрольного посещения, в отличие от школы. «От сессии до сессии живут студенты весело», – эти слова из популярной песенки я восприняла буквально и появлялась на лекциях редко, проводя больше времени в театрах, музеях, на выставках или просто сидя в каком-нибудь парке с блокнотом в руках. И рисовала, рисовала: лица и фигуры прохожих, хохочущих девчонок, бегущих под дождем, cтариканов, играющих в шахматы на Гоголевском бульваре, молодых мам с колясками, детишек в песочнице, самозабвенно лепящих свои куличики, делала наброски дам с собачками, толстых продавщиц мороженого, пьяниц в нелепых позах и т.д.

А еще я рисовала для нашей институтской многотиражки, которая называлась «Самосвал». Помню и девиз, напечатанный буквами поменьше справа от названия: «Самосвал – это не свалимся сами. Самосвал – это свалим сами». Это, да и многое другое, придумал Олег Мазуров, наш главный редактор, тогда уже пятикурсник.

Я выполняла работу на заданную тему для очередного выпуска. Обычно мне требовалось для каждого номера изобразить какие-то пародийные картиночки и шаржи и вообще оформить номер художественно. Особенно это становилось важным в праздничные выпуски или по случаю юбилеев наших преподавателей.

Хотя газета выходила, как помню, не чаще двух раз в месяц, мы собирались почти каждый вечер в прокуренной комнате нашей редакции. Здесь, а не в моей группе, у меня образовались друзья, в основном мальчишки, гораздо старше меня и с другого факультета, механического.

Я никогда не спешила домой. Там скука, казалось, свисала на кистях пыльного абажура. Я спешила к зданию института, в комнату с важной надписью «Редакция газеты». Там допоздна горел свет, и я знала, что, как бы я ни провела день, вечер будет классным. Потому что я снова встречу остроумных, интересных и знающих людей. Я, семнадцатилетняя первокурсница, гордилась, что эти взрослые почти люди, ставшие студентами после службы в армии или отработав на производстве, запросто принимают меня в свой круг. Кстати говоря, у них тогда существовал шуточный ритуал приобщения. Покупался большой бублик, и четыре человека, один из которых – новенький, должны были, взявшись за руки, приложиться к нему зубами и рвануть кусок к себе. Когда пришел мой черед посвящения, я что-то затормозилась с откусыванием и задумчиво спросила: «А кто поймает середину бублика?» Я и не думала острить, но Боря Зальцман завопил: «Это гениально», и я стала своей в этой компании. Вместе мы ходили в дни стипендии в шашлычную напротив. Ребята брали графин водки, а мне ставили бутылку шампанского, которую сами и приканчивали после неполного выпитого мною бокала. Летом мы обязательно садились на «трамвайчик», плыли по Москве-реке, выходили в парке Горького и веселились, не пропуская ни одного аттракциона. Колбасили от души, ну не так, конечно, шумно, как гуляет сейчас десантура, но нам нравилось. Ощущение свободы было полное. Зимой мы выезжали с ночевкой в подмосковную Опалиху и дотемна катались на лыжах. Потом приходили в арендованную избу, переодевались и с наслаждением грелись у печки, загодя натопленной хозяйкой. И эти вечера тоже остались незабываемыми. А на ночь ложились все вместе на пол, куда расстилали привезенные спальные мешки, куртки и все, что могли найти в избе. Пока укладывались, хохотали над каждой шуткой, ценили каждое остроумно и к месту сказанное словцо, да и потом долго не засыпали и разговаривали, разговаривали, нередко до рассвета. Кроме меня и Аллочки, неизменной подруги Зальцмана, иногда к нам присоединялись и две-три кем-то приглашенные барышни. Но мальчишек в нашей компании все равно оказывалось больше, поэтому никто из девчонок не был обделен мужским вниманием. Но, конечно, ни о каком сексе не могло быть и речи. Даже объятья и поцелуи, чаще всего прилюдно, были скорее братскими. Мы были верными друзьями-товарищами, не больше, но уж никак не меньше. Хотя, честно признаться, я была тайно влюблена в Олега. Но он был уже женат, а я оказалась стойким адептом пуританской морали советского общества, закрепленной и усиленной в моем сознании еще и тетушкиным воспитанием.

Олег, кроме стихов, ничего не писал в номер, но без него и газета бы не состоялась. Именно он был «движком» нашего «Самосвала». Помню, что на вечерних сборах все лишь сидели и вяло переговаривались, пока в комнату не залетал, как всегда, с гитарой Олег. Он приносил не только идеи, шутки, смех, песни на свои собственные стихи, но и обязательно пачку чая, а то и кофе, сушки с маком, а мне – какой-нибудь цветочек, сорванный на клумбе, мимо которой только что пробежал. Сразу начиналось активное действо, находились оригинальные темы выпуска, быстро составлялся монтаж, куда попадала и новая придуманная им рубрика, колонка, забавный заголовок для фельетона и т.д. Боря Зальцман заканчивал, наконец, правда, не без помощи своей Аллочки, филолога по образованию, написание и редактуру давно начатой передовицы. Олег быстро, но внимательно просматривал весь материал, делал окончательную правку и подписывал номер в печать. Потом мы наливали себе крепкого кофе, сваренного в ковшике на электроплитке (которую мы прятали от вездесущего ока коменданта), и переходили к разговорам и спорам.

Я почти не встревала в умные рассуждения моих старших друзей о политике, философии, религии, НЛО (очень модная тогда тема), о книгах и стихах, прочитанных в «Самиздате». Тем более мне нечего было сказать о смысле жизни, предназначении человека на земле вообще и в нашей стране в частности. По этой теме мои коллеги смело забирались в такие дали и глубины и так умело парили или плавали там, что я, робея от их полной свободы духа, завидуя независимости мышления, восторгаясь знаниями и начитанности, лишь еще ниже склонялась над своими листочками с рисунками. Я сидела, делала свою работу, молчала, но «уши грела», что называется.

В то время в большинстве домов на московских кухнях велись горячие споры. У меня вместо кухни была комната редакции, а компания, собиравшаяся там, существенно расширяла мой кругозор и повышала мое образование. Тогда вообще мы много читали, размышляли, разговаривали. Ну да, такое наше было бескомпьютерное поколение, с мышлением аналитическим, а не запрограммированным. Но сделать что-то реальное, бороться – на это решались немногие. Слишком жесткой и бескомпромиссной была система. А я вообще трусиха. Имея, возможно, дух мятущийся, но не мятежный, я так и осталась конформистом и «совком», даже когда нынешняя свобода стала, кажется, доступной всем и каждому.

Самым главным на наших посиделках, для меня, во всяком случае, был момент к ночи ближе, когда заканчивались умные разговоры, когда Олег брал гитару и начинал петь. У него был не сильный, но приятный голос, был вкус и очевидная самоирония. Стихи его, исполняющиеся под три аккорда, чаще всего были шутливыми, иногда нежно-лирическими, но тоже ироничными и непритязательными. Совсем другими были те, которые он читал, отложив гитару. Там был нерв, была какая-то мучительная тайна, которая прорывалась наружу как бы независимо от воли автора, чтобы потом опять скрыться под слоем словесного орнамента. Мы сидели, слушали, не шелохнувшись, с восхищением глядя на нашего «гуру».

Свои стихи в институтской газете Олег помещал под псевдонимом Катковский, придумав нечто среднее между названием дорожного механизмом и фамилией революционера. Не только мне, но и другим, бо́льшим, чем я, знатокам поэзии, очень нравились стихи нашего главного редактора. Боря Зальцман, который вообще обожал Олега, не раз с жаром убеждал его отослать стихи в «Юность» или другой популярный тогда журнал, чтобы их читали миллионы, а не какие-то несколько сотен студентов с одной извилиной.

«И если ты этого не сделаешь, – пылал угрозой Боря, – я сделаю это сам. Я не хочу участвовать в твоем преступлении. Да, именно так, потому что сокрытие таланта – это преступление». Последнее слово он произносил по складам, врастяжку. Олег снисходительно улыбался, не прерывая этот поток, и мне казалось, что он будет совсем не против, если друг выполнит свою угрозу.

У нас в институте был большой актовый зал, и там часто устраивались концерты, лекции по музыке, искусству, литературе. В короткую «оттепель» мы успели услышать много интересного, повидать многих талантливых современников. Но Олега «перетряхнуло» выступление одного молодого поэта, не очень даже известного в Москве, поскольку тот был из Северной столицы и не мелькал на поэтических подмостках Политехнического института. Когда мы собрались после этого концерта в нашу редакцию, Олега долго не было. Мы одиноко маялись в опустевшей без его присутствия комнате, глушили кофе и ждали, почти уже не надеясь, что он придет. Наконец он появился, но был необыкновенно тих и задумчив. Впервые он не перебирал, как обычно, гитарные струны, готовясь что-нибудь пропеть. Он молча и долго пил кофе из своей большой кружки, потом не очень внимательно посмотрел монтаж очередного выпуска и ушел, так и не объяснив ничего. С того дня он приходил уже без гитары, а наша рубрика «Поэтический занос» лишилась автора Катковского. К весне Олег и вовсе перестал появляться в редакционной комнате, ушел на диплом, как мне объяснили.

В общем, просуществовала наша редколлегия в едином составе всего год с небольшим. Одни исчезли, получив некую бумагу с неким вызовом в некую организацию, другие, не окончив институт, уходили работать в котельные или на овощные базы, а то и дворниками. Остальные просто защитили диплом и естественным образом покинули стены «альма-матер». А Боря Зальцман со своей подругой Аллой, как мы знали, с какого-то времени что называется, сидели на чемоданах, собираясь отъехать чуть ли не на Камчатку делать газету. Мы все смотрели на них с огромным уважением и обращались с заботливой осторожностью, как будто опасаясь, что они могут не дотянуть до цели. Они все-таки уехали, но совсем не на Дальний Восток, а в Израиль.

Наше братство распалось, а мне надо было тянуть учебу дальше, продолжая искать интерес за пределами вуза.

Так и протекали мои институтские годы. Иногда все-таки приходилось ходить на семинары, поскольку там прогулы были бы сразу заметны, ну и, конечно, сдавать проекты, зачеты и экзамены, переходя с курса на курс, чтобы не огорчать тетку с сеструхой. Они все время были в напряге, опасаясь, что я брошу учебу. Но я дотянула до диплома, который, как ни странно, защитила на отлично.

Парадоксально, но сильной стороной моего диплома, то есть первой в жизни (и последней) научной работы, оказалась практическая часть. Для ее выполнения мне понадобилось за несколько месяцев, полагающихся на диплом, изготовить не один десяток бетонных кубов. Я месила бетон и лепила эти бесконечные экспериментальные модули с упорством и азартом, чем вызвала, в конце концов, любопытство и даже внимание своего научного руководителя знаменитого профессора Перова. Он тогда возглавлял кафедру, был автором многих учебников, методических пособий, главным разработчиком государственных норм и правил в строительстве. Заглянув как-то в лабораторию, где я вдохновенно, как скульптор, доводила до совершенства очередной бетонный куб, профессор предложил мне поехать в Сибирь на великую стройку коммунизма. Меня сразу заворожила идея начать самостоятельную жизнь вдали от родного дома. Нет, совсем не потому, что мой московский дом был уж так неприятен. Просто хотелось, как обычно в молодости, чего-то экстремального, как сейчас бы сказали. Профессор уверил меня, что его друг и коллега, начальник одной лаборатории где-то на Ангаре, пришлет на мое имя персональный вызов в отраслевое министерство. Дело в том, что только в этом случае оплачивалась дорога и подъемные, обеспечивалось жилье, устанавливалась зарплата. Я ждала вызова, а его все не было. Я бы ждала и дольше, да тетка «раскололась» и рассказала мне, что сестра давно сходила в министерство и убедила, что молодой специалист, которого так ждут на стройке века, глубоко беременный и не сможет выехать из Москвы. Самое смешное, что сестра сама была на восьмом месяце, когда явилась в Министерство, и чиновник, глядя на ее живот, наверное, психологически виртуально переместил ее живот на меня и тут же дал бумагу о моем свободном распределении.

В общем, самостоятельной жизни в сибирских далях не получилось, но мне нужно было все равно отработать положенные три года по специальности: такое было тогда правило. И я устроилась на работу в одно городское СМУ – строительно-монтажное управление.

Инженеры с дипломами высших учебных заведений, видимо, попадали в такие организации редко, поэтому меня сразу назначили сменным или младшим прорабом и послали на строительство подъездного пути к санаторию, километров сто пятьдесят от Москвы. Санаторий (он существует и сейчас) относился к 4-му Управлению Минздрава СССР, и его ввод в эксплуатацию со всей инфраструктурой находился в зоне повышенного внимания и контроля. Так мне сказал главный инженер СМУ перед отъездом на этот важный объект.

В то время, когда я приехала туда и устроилась четвертой в комнате рабочего общежития, полного клопов и тараканов, дорога к санаторию в основном была уже сделана. Мне оставалось довести километров пять до ворот и потом заасфальтировать площадку уже перед самым фасадом.

Нашу бригаду, которую возглавлял дядя Гриша, составляли несколько молодых крепких женщин из Мордовии и моторист Эдуард. Так он нам сразу представился и потом бдительно следил, чтобы не появлялось никаких «Эдиков» и прочих уменьшительно-ласкательных производных от его красивого и длинного имени.

С утра мы шли на трассу и ждали, когда привезут горячий асфальт. Я держала в одной руке свернутые в трубочку листочки, вырванные из объемистых талмудов, относящиеся к нормам и правилам укладки асфальта. В другой руке, лучше сказать, под мышкой, я прижимала книгу профессора Перова, учебник по строительству дорог из асфальтобетонных покрытий. Впервые я с настоящим интересом вчитывалась в написанное, не для быстрой сдачи зачета или экзамена, а для практического дела, к которому совершенно оказалась неподготовленной. К тому же про асфальт я как-то успела забыть даже то немногое, что знала, так как в институте последние полгода занималась бетоном. В модной холщовой сумке, перекинутой через плечо, у меня был, конечно, альбомчик для зарисовок, но пока я не находила подходящего момента, чтобы заняться любимым делом.

Машины с асфальтом приходили совсем не по графику, которым меня снабдили в конторе, а совершенно неожиданно и с разными промежутками между первой и последующими. И мы с бригадиром всегда были на стреме.

Как-то мы прождали не меньше двух часов появления первого самосвала, а когда он, наконец, прибыл, возникла новая проблема.

Температура для укладки и укатки асфальта должна быть не ниже ста пятидесяти – ста шестидесяти градусов: я не один раз уже сверилась с гостами и учебником, но привычного пара над кузовом подъехавшей машины не наблюдалось.

Бригадир дядя Гриша залез на колесо, сунул специальный термометр в асфальт и тут же спрыгнул, ругаясь и подвывая от злости. Смысл его нечленораздельного высказывания, был, тем не менее, вполне ясен: привезли холодную смесь, разбрасывать нельзя, укладывать и укатывать тем более. Водитель стоял, улыбался, заигрывал с девушками-укладчицами, совал листок с нарядом мне под нос и просил подписать отказ от принятия груза. В бумажке было написано время отправки груза, и получалось, что асфальт не мог остыть за двадцать минут пути. Получалось, что это завод загрузил уже холодную смесь, негодную к употреблению. Второй самосвал, подъехавший еще через час, тоже привез остывшую смесь. Зато шофер этой, как и первой машины, был веселый и хороший парень, который успел пошутить с девчонками, пригласить их в клуб при заводе и умчался, ничуть не расстроившись, что у него не приняли груз. Довольные вниманием веселых молодых ребят, девчонки долго махали им вслед, потом разбрелись по лесу в поисках поздних ягод и грибов. Моторист Эдуард взобрался на свой каток и сидел там со скучающим и важным видом. Мы с дядей Гришей (кстати, всего-то лет сорока пяти, но, когда тебе едва за двадцать, такие кажутся старыми, как трухлявое дерево) оставались на дороге, он с лопатой в руке, я со своими двумя книжечками и холщовой сумкой через плечо. Мы стояли и напряженно вглядывались вдаль, как будто ожидали не машину с асфальтом, а подвоз боеприпасов для атаки по взятию безымянной высоты. Вроде и время было для рисования, но вытащить альбом и запечатлеть застывшую фигуру бригадира или восседающего на катке Эдуарда казалось мне бестактным – теткино воспитание.

Через час приехала, наконец, еще одна машина, но опять с холодным асфальтом. И так повторялось в тот день несколько раз. К вечеру, когда ни одного метра дороги не было уложено, дядя Гриша погнал меня на завод выяснить причину такой ситуации. Я направилась в сторону основной трассы, от которой отходил наш подъездной путь к санаторию, чтобы там поймать попутку. Мне это быстро удалось: на мой взмах руки остановилась цистерна с надписью «молоко». Я забралась в кабину, и мы двинулись. Я смотрела в окошко и вдруг увидела на обочинах кучи сваленного асфальта, застывшего надолго в самых причудливых формах.

На заводе мне объяснили, что у них печи плохо работают, но завтра все будет нормально. Я напомнила им о важности объекта и, разгорячившись, не в пример их холодному асфальту, неожиданно для самой себя пригрозила написать докладную на завод и лично на них о срывах намеченных сроков окончания строительства важного государственного объекта. Я ехала обратно очень гордая собой, припоминая, как вытянулись с перепугу лица главного инженера и технолога.

А на завтра заводчики отомстили: машины ехали одна за другой. Мы не успевали разгружать их, не говоря уж об укладке. Выстроилась целая очередь самосвалов, но шоферы опять были веселые и добрые. Асфальт остывал, а я подписывала один листок за другим, удостоверяя соответствие температуры установленным нормативам. Вслед за этим я писала объяснительные записки о вынужденном отказе принять груз по причине малого количества рабочих рук.

К вечеру примчался старший прораб нашего СМУ Давид Иосифович, или Давыдка, как его прозвали девушки-мордовки. Он на ходу открыл дверцу «газона» и чуть ли не ногой затормозил прямо передо мной. Он стал орать, не глядя на меня, отвернувшись куда-то к лесу. Все знали, что он стеснялся кричать на человека, прямо в лицо, и уважали его за эту привычку. Наоравшись вволю, Давыдка впрыгнул опять в грузовичок и помчался на завод скорректировать график прибытия машин с асфальтовой смесью, а мы побрели в общежитие.

Перед сном иногда удавалось сделать несколько набросков по памяти, но сон сваливал меня быстро. Ежедневные восемь-девять часов на воздухе мне, городскому жителю, были как мощная доза снотворного.

В комнате со мной жили три девушки из нашей бригады.