Мертвое озеро. Том II

Автор Николай Некрасов

Не секрет, что роман Николая Некрасова и Авдотьи Панаевой «Мертвое озеро» в значительной степени был создан на ярославских материалах, хорошо знакомых поэту с детства. Что же это за озеро? В романе оно олицетворяет темные силы, враждебные человеку. Один за другим гибнут в его пучине действующие лица: цыганка, ее дочь Люба, помещик Куратов. Кроме того, озеро побуждает человека к совершению преступлений, как это было, например, с крестьянином, утопившим свою жену. Убийцы раскаиваются в своих поступках. И тогда озеро словно мстит им: заманивает в глубину, оставляя от них на берегу только рукавицу да фуражку. Николай Некрасов - Мертвое озеро

• Язык: Русский
• Издатель: Glagoslav Epublications
• Дата выпуска: 31 окт. 2013 г.
• ISBN: 9781783844944

Предварительный просмотр книги

Посещение

Часть шестая

Глава XXIX

Хозяйственный смотр

Славная деревенька Овинищи! Правда, невелика, но зато домики всё такие нарядные, крытые не сплошь соломой, а чаще тесом, с резными воротами и зелеными ставнями. Любо поглядеть! При въезде в деревню отрадное, успокоительное чувство охватывает душу -- так и повеет тишиной, скромным довольством и, в особенности, порядком. Тотчас видишь присутствие чьего-то зоркого, бдительного глаза и деятельной руки: хоть чрез деревню и проходит большая дорога, однако ж улица не сорна и не кольиста; безобразных колодцев с очепами, наводящими уныние своим раздирающим душу скрыпом, пугающими по ночам своею исполинскою тенью, и не видано в Овинпщах; ни одной избушки покачнувшейся, или подпертой кольями, или обставленной частоколом с паклей, набитой вплоть до бревенчатой стены ради тепла; ни одного окна выбитого, заткнутого той же паклей или заклеенного синей бумагой -- избави бог! Да помещик Алексей Алексеич Кирсанов, да управляющий его Иван Софроныч Понизовкин, да староста их Епифан Епифанов... у! как переполошатся! На то барин и держит всякое заведение, знает всякие науки и художества, чтоб беду, какая случится, тотчас поправлять, и нужды не иметь до города, и чтоб проезжающий (а их много по тому тракту) не смел и подумать, едучи мимо: вот, дескать, в Овинищах каков порядок,-- стеклы на окнах выбиты; хорош должен быть порядок! Нет, оборони бог! -- говаривал Алексей Алексеич.-- А надо, чтоб каждый проезжий остался в полном удовольствии и, воротившись домой, сказал: много проехал я и сел и деревень, а такой красивой деревни, как Овинищи, и не видывал.

-- И скажут,-- замечал Иван Софроныч.

Проезжающие играли важную роль в жизни обитателей Овинищ: казалось, и жили они не столько для себя, сколько для проезжающих. Выкрасит Алексей Алексеич крышу погреба красной краской и уж не сидится ему в комнате, похаживает по двору и спрашивает по временам у красильщика, оканчивающего свою работу:

-- Смотрят?

-- Смотрят,-- отвечает красильщик, весь выпачканный краской, привстав и оглядев с крыши дорогу.-- Вот теперь перемежилось, а то сколько их ехало -- и всё смотрят.

-- Ничего, крась,-- скажет Алексей Алексеич и задумается; думает-думает и придумает.

-- Иван Софроныч! а Иван Софроныч! -- кричит он, оглядываясь кругом.

-- Чего изволите? -- раздается откуда-нибудь мягкий и почтительный голос.

Алексей Алексеич идет по голосу и, отыскав Ивана Софроныча где-нибудь в погребе или амбаре, говорит:

-- А не подновить ли нам сараи и конюшни? (находящиеся, надо заметить, прямо против большой дороги).

-- А подновить так и подновить,-- отвечает Иван Софроныч, подумав.

-- А не сделать ли так: разграфить сначала всю стену поштучно... ну, видывал паркетные полы?.. и потом: одну штуку дернуть голубым, другую розовым, третью зеленым, четвертую...

-- Желтым,-- подсказывал Иван Софроныч.

-- ...желтым, пятую малиновым. А что? небось не будет нехорошо? Да такой штуки, я думаю, и в столице нет.

-- Нет,-- утвердительно замечал Иван Софроныч, отмеривая овес.-- Штука будет отменная: так озадачим иного, что до Переславля не опомнится!

-- Дальше! -- перебивал Кирсанов.-- До самого Владимира!

-- А немудрено, что и до Владимира.

И действительно, когда после долгих совещаний с красильщиком мысль Кирсанова приведена была в исполнение, эффект превзошел ожидания; проезжие видимо повергались в недоумение, какого рода назначение могло иметь подобное здание; одни принимали его за беседку, другие за оранжерею,-- и удивлению их не было конца, когда вдруг на ту пору выводили оттуда лошадь; близорукие полагали, что вся передняя стена сделана из китайских разноцветных стекол, о чем и рассказывали не без удивления по пути до самого Владимира, а иногда и далее. Словом, так или иначе, все поражались и смотрели и оглядывались, пока было что-нибудь видно. Слухи об этих толках доходили до наших приятелей от ямщиков соседней станции, приезжавших в Овинищи ковать лошадей, и наполняли сердца их неописанным счастьем. Расспросам, шуточкам, выведываньям не было конца, и ямщик, привезший хорошую весть, угощался водкою.

-- Да у вас, вижу я, новость! -- сказал однажды, заехав к ним, заседатель.-- Как славно сараи выкрашены! Пестрота нынче вообще входит в моду, и ей придумали название: рококо!

Алексей Алексеич и Иван Софроныч промолчали, полные скромного торжества; но оба они заметили слово: рококо, и обоим оно чрезвычайно понравилось. И когда на другой день, выпив чаю и закурив трубки, вышли они на двор и остановились перед нововыкрашенным зданием:

-- Рококо! -- сказал Алексей Алексеич, любуясь своей выдумкой.

-- Рококо! -- лаконически отвечал Иван Софроныч.

И оба тихо и счастливо улыбнулись.

И с той поры часто Алексей Алексеич, любуясь дивным зданием или наслаждаясь эффектом его на проезжающих, вдруг улыбнется, оглянется и выразительно, протяжно произнесет:

-- Рококо!

И в ту же минуту откуда-нибудь из амбара, чулана или погреба послышится в ответ ему такой же выразительный, мерный и счастливый голос:

-- Рококо!

И он уже знает, как при этом улыбнется Иван Софроныч, и сам снова улыбается, как будто верный управляющий его находится перед ним.

В ту эпоху, когда мы знакомимся с Кирсановым и его управляющим, оба они были заняты чрезвычайно важным делом: происходил, по выражению Ивана Софроныча, хозяйственный смотр.

Утром, часу в одиннадцатом, в жаркий летний день, Алексей Алексеич, в белом колпаке, защищавшем его седую голову от жаркого солнца, в зеленой распахнутой фуфайке, в серых брюках, обшитых снизу на ладонь кожей,-- стоял перед своим небольшим деревянным домиком и усердно принимал и сортировал вещи, выкидываемые к ногам его из слухового окна невидимой рукой.

Алексею Алексеичу было уже лет шестьдесят, если не более, но старик был еще довольно бодр. Рост его был средний; волосы уже седы, но довольно густы; седые усы торчали кверху и придавали несколько суровый вид его красноватому добродушному лицу.

Посторонний наблюдатель, незнакомый с нравами и привычками хозяина, пришел бы в неописанное удивление, увидав такое обилие разнообразнейших вещей, в обозрение которых погружен был теперь Алексей Алексеич. Как будто двадцать семейств, одаренных самыми разнородными вкусами и потребностями, снесли сюда всё свое имущество, чтоб похвастать друг перед другом. Шубы, хомуты, седла, тазы, женские платья, валеные сапоги, пучки сушеных трав, картины, обломки железа и жести, детские игрушки, тетеревиные чучела и множество еще подобных вещей летело к ногам Кирсанова, который едва успевал отдавать приказания, что следовало выколотить, что проветрить, что вычистить, что просто выкинуть и так далее.

В то же время из растворенного сарая вывозили экипажи, зимние и летние, отличавшиеся необычайной ветхостию; из другого сарая, из амбаров выносилась сбруя, старая и новая. Из чуланов выносились сундуки с холстами и залежалым платьем.

Словом, выносилось, вывозилось и выбрасывалось всё, что только было в доме и в разных его закоулках.

Через весь двор, обнесенный сараями, амбарами и другими домашними службами, протянуты были веревки, отягченные всевозможными одеждами -- малыми и большими, зимними и летними.

Дворовые люди, мальчишки и бабы, суетились по двору, перетаскивая вещи, выколачивая платья, тюфяки, перины, каретные подушки с таким рвением, что на дворе стоял постоянный гул, как будто били в набат, что, конечно, и казалось проезжающим мимо, к удовольствию наших друзей, которые нельзя сказать, чтоб не рассчитывали озадачить проезжающих выгрузкой всего своего имущества.

-- Хорошенько, хорошенько! -- командовал Кирсанов.-- Эй, тетка! не ленись: выколачивай! Ну, приударь, приударь, дружней! Вишь, сколько пыли,-- и откуда только она берется? А ты, Ферапонт, что зеваешь? Переверни-ка ее (шубу) теперь другой стороной к солнцу -- пусть попрожарится!

В то же время он успевал подхватывать на лету вещи, летевшие из слухового окна. Кирсанов рассматривал их с любовью, над некоторыми задумывался; другие вызывали веселую улыбку на его губы, и он медленно покачивал головой. Пот лил с него градом.

-- Уф, устал! -- говорил Кирсанов, осмотрев старую медвежью шубу, под тяжестью которой могли бы подломиться плечи Ильи Муромца.-- А славная шубенка! Ферапонт, бери-ка ее, да хорошенько!

Едва успел он разогнуть спину, как к ногам его полетели один за другим пучки сушеного зверобоя. Мгновенно окруженный тучею пыли, старик припрыгнул, сделал страшную гримасу и наконец разразился троекратным чиханьем.

-- Желаю здравствовать вашему высокоблагородию!-- раздался из слухового окна почтительный и озабоченный голос.

-- Тьфу, проклятая трава! дрянь дрянью, а так в нос и лезет! -- произнес Алексей Алексеич.-- Это зелье,-- продолжал он, обращаясь к слуховому окну,-- я думаю, просто выкинуть, Иван Софроныч, а?

-- Оборони бог-с выкидывать,-- отвечал тот же почтительный голос сверху.-- Полагаю, не имели бы такой мысли, если б изволили вспомнить, какую пользу она вам принесла, как весной вашему высокоблагородию грудь заложило.

-- Новой насушим!

-- Новая, может, еще с фальшем каким уродится...

-- Умен ты у меня, Софроныч! -- сказал Кирсанов.-- Правда твоя: просто проветрить ее да и припрятать опять,-- не пролежит места!

-- А вот уж дрянь так дрянь, -- сказал Иван Софроныч, всё еще невидимый,-- заподлинно, с ней и сделать ничего лучше не придумаешь, как выкинуть. И на что вы изволили ее и купить-то? Даже мышь ее не берет. Лежит, лежит, а всё целехонька, пропадай она!

И вслед за тем к ногам Кирсанова полетела старая книга.

Кирсанов поднял ее, обдул, развернул. То был календарь 1796 года.

Прочитав заглавие, Алексей Алексеич залился продолжительным добродушным смехом.

-- На что купил? -- воскликнул он.-- Эх, голова, голова! Велика голова, а мозгу мало... На что купил?.. Да делай мы всё такие покупки, так еще куда ни шло!.. А вот скажи-ка, мудрая голова, какая зима стояла в 1795 году?

-- А как мне знать?

-- Ну вот то-то же! А я так знаю!

Кирсанов отыскал страницу и прочел, какая зима стояла в 1795 году.

-- Что, не будешь теперь спрашивать: на что купил? Не полезная небось вещь?

-- Полезная,-- отвечал Иван Софроныч пристыженным голосом.

-- То-то же! Вот оно как: купить хорошую вещь, никогда оно не мешает; а чего и стоила-то? Я за нее, как теперь помню, двадцать шесть копеек дал, а еще в придачу взял бритву тульскую.

-- Сточенную,-- ввернул Иван Софроныч.

-- ...и греческую грамматику.

-- Да на что вам греческая грамматика?

-- А так всё думалось: может, женюсь -- дети пойдут; пригодится!

-- Полагаю, много денег изволили перевести, собираясь жениться,-- вот хоть бы тогда девяносто рублей за коляску ввалили -- всё думали: может, женюсь, жена будет модница, так вот -- ход славный, колеса знатные, только отделать. А вот жениться не женились, а деньги отдали.

-- А что ж и в самом деле? Небось дорого дал? Ведь ход и точно славный -- один чего стоит! кому не надо, сто рублей даст!

-- Хорош; только к нему нужно до тысячи прибавить, чтоб коляска вышла!

-- Эх, Иван Софроныч! -- с досадой перебил старик.-- Не ты бы говорил, не я бы слушал. Досадно вот, что я устоял, не женился, как ты,-- так вот и сердишься, попрекаешь коляской!

-- Осмелюсь вам доложить, грешить изволите, ваше высокоблагородие! Женитьбой попрекнули! А кто подбивал! не сами небось? Не одна коляска -- сколько платья было у вас женского тож накуплено! Я докладывал: Эй, не извольте накупать, найдите прежде невесту. Так нет: Бери, Софроныч: не пролежит места! Да что и говорить! А вот как накупили да свалили всё в чулан, так сердце, бывало, переворачивается глядеть: лежит, гниет добро! Ничего, бывало, не изволите говорить, а ведь вижу, как оно болит у вас; а как сказали раз, да таким жалостным голосом: Хоть бы ты, Софроныч, женился, так словно туману кто пустил в глаза. Мочи нет, жаль стало: что в самом деле гниет добро? Взял и женился... да только что же вышло?..

При этом воспоминании Иван Софроныч вздохнул, а Кирсанов добродушно улыбнулся.

-- Стану я, говорит,-- продолжал Иван Софроныч, подражая писклявому и раздражительному женскому голосу,-- стану я, говорит, носить платье бог знает с кого: может, еще с покойницы; да нынче и моды такой нет! Вот и вышло, женился, а что проку?

Софроныч опять вздохнул. Кирсанов слушал, сдерживая смех, и наконец сказал таинственным голосом:

-- Иван Софроныч, а Иван Софроныч! Федосья идет!

Иван Софроныч немедленно умолк, и слышно было, как он стремительно отшатнулся в глубину чердака.

Тогда Кирсанов громко захохотал.

-- Полагаю, изволили пошутить,-- заметил Иван Софроныч, приближаясь снова к слуховому окну.

И оба они усердно принялись за свою работу: один выкидывал вещи, а другой сортировал их и отдавал приказания. Жар усиливался. Кирсанов снял фуфайку и засучил рукава рубашки; но пот всё-таки лил с него градом.

-- Иван Софроныч, а Иван Софроныч!

-- Чего изволите?

-- А что ты думаешь насчет чижика?

-- А думаю, что чижик птица хорошая, певчая...

-- И увеселительная? -- спросил Кирсанов, лукаво прищуриваясь.

-- Полагаю, что и увеселительная,-- отвечал серьезно Иван Софроныч.

-- Да нет. А я вот о чем: не пора ли?

-- Ни-ни-ни! -- отвечал Иван Софроныч.-- Надо прежде дело покончить, а то как разморит жаром, так будет не до работы.

-- Ну, будь по-твоему. Зато уж чижику сегодня... только держись!

-- Посторонись! -- скомандовал Иван Софроныч.

И вслед за тем к ногам Кирсанова полетела с глухим перекатным звоном жестяная доска, на которой был намалеван часовой циферблат с гирями и маятником. Приплюснутый ею, зверобой пустил новую тучу пыли. Алексей Алексеич снова расчихался.

-- Желаю здравствовать! -- послышалось сверху.

-- Тьфу ты пропасть! -- воскликнул Алексей Алексеич.-- Ба-ба-ба! -- продолжал он, осматривая жестяную доску.-- Вывеска часового мастера! Вот уж хоть убей не помню, чтоб у нас была такая вещь. И ведь вот утащи кто-нибудь, и не спохватился бы никогда!

-- Как утащить! -- возразил Иван Софроныч.-- На что же я у вашего высокоблагородия и хлеб ем, как не затем, чтоб всё было в сохранности!

-- Да нет, ты мне скажи, откуда взялась у нас часовая вывеска? Уж не подкинул ли кто?

-- Полагаю: изволили забыть,-- отвечал почтительно Иван Софроныч.-- А она, осмелюсь вам доложить, точно у нас была... и она есть,-- с гордостью заключил Иван Софроныч.-- В тысяча восемьсот девятнадцатом... нет, дай бог память! -- в тысяча восемьсот семнадцатом году, когда были в городе, изволите помнить: увидали мы ее в лавке купца Калистрата Подоплекина. Я еще тогда докладывал, что напрасно-де, Алексей Алексеич, изволите торговать ее, даром обызъянитесь... да ваше высокоблагородие сказали: Вот у Ферапонта сын наклонность к механике показывает, всё вытачивает кубари да разные штуки; может, часовым мастером будет.

-- Да, да, да! -- сказал Кирсанов.-- Теперь вспомнил. Ведь дали-то мы за нее пустяки! дешевле пареной репы! Да тут жести одной на целковый будет!

-- На целковый не на целковый, а гривенников на десять будет,-- с важностью заметил Иван Софроныч.

-- Да написать-то ее что возьмут, да еще здесь так и не напишут -- ведь работа-то московская! Помнишь, Иван Софроныч,-- продолжал Кирсанов, и лицо его одушевилось,-- помнишь, еще какая уморительная штука тут вышла? Торговали-то мы ее у мальчугана, так еще, глупенька! Отдал чуть не даром. Мы уж и деньги заплатили, на извозчика ее хотели класть,-- вдруг приходит хозяин, да как узнал, за сколько продана вывеска, так и накинулся на мальчика: Такой-сякой ты,-- говорит,-- в убыток продаешь!, да и ну его тормошить. А мы поскорей на извозчика и давай бог ноги... чего доброго, еще отнял бы... Ха-ха-ха!

Кирсанов добродушно смеялся; сверху вторил ему такой же добродушный хохот.

-- Дешево досталась,-- сказал Иван Софроныч,-- а правду сказать: отними он тогда ее -- всё лучше бы...

-- Лучше? да чем же лучше? Одно жаль -- Ферапонтов сын, как подрос, пристал: отдай да отдай его в сапожники! Ну, разумеется, и лежит. А всё же вещь хорошая,-- понеси ее теперь продавать -- кому не надо -- дороже даст! Вот ты мастер упрекать, а кто купил лошадку?-- заключил Кирсанов, покатив огромного деревянного коня.-- Вот уж тут понеси продавать -- барыши плохи!

-- Кто купил? Я! да зато я знал, что делал: вот у меня дочь.

-- Ха-ха-ха! Еще бы сын... А то дочери в лошадку играть... Ну а пушку, а пушку?

-- Пушку? -- отвечал Иван Софроныч немного смущенным голосом.-- Ну, насчет пушки проштыкнулся! Да и то еще, может, и не совсем проштыкнулся: вот если сын будет...

-- Знаю, я знаю, чего тебе хочется! Ты, и лошадку-то покупал, небось об дочери думал? как же! да не будет сына!

-- Ну, а как будет!

-- Давай бог, давай бог,-- посмеиваясь, заметил Кирсанов.-- Были бы дети, а игрушки будут. Ну-ка, Иван Софроныч! пора, право, пора приступить к чижику! А! откуда, красавица? -- воскликнул Алексей Алексеич, завидев бежавшую к нему хорошенькую девушку лет тринадцати.

Девушка остановилась, раскрасневшаяся как маков цвет, и не могла ничего сказать: грудь у ней высоко подымалась, стянутая узким платьицем, и маленькие розовые ноздри часто и широко раскрывались.

-- Что, много у нас доброго? -- самодовольно спросил Алексей Алексеич, заметив любопытство, с которым живые черные глаза девушки перебегали по предметам.

-- Много,-- отвечала она.

-- Много, Настенька,-- порешил Алексей Алексеич, скрутив рукав своей рубашки так, что руке, помещенной в нем, оставалось очень мало простора.-- Не только ты, посторонние люди заглядываются... кто ни едет, каждый смотрит и, верно, думает, что мы миллионщики. А пускай думает!

-- А папенька здесь? -- спросила девушка.

-- А что?

-- Маменька велела звать его.

-- Сердится?

-- Да, сердится! с самого утра сердится.

-- Ого! -- сказал Кирсанов и улыбнулся. -- Иван Софроныч!

-- Чего изволите?

-- Радость, радость!

-- А что такое?

-- Поди сюда. Настя пришла, она скажет.

-- Сейчас.

-- Да ну же! что ты там копаешься! -- нетерпеливо воскликнул Алексей Алексеич через минуту.-- Скорее!

-- Сейчас, сейчас! Ну, какая радость?

И в слуховом окне во весь рост показалась фигура еще бодрого, но совершенно лысого старика, одетого в старую женскую кацавейку из заячьего меху с кошачьими лапками, очевидно игравшую в свое время роль горностаевой.

Кирсанов расхохотался. Девушка сначала крепилась, но не выдержала и тоже звонко смеялась.

-- Ну чему смеяться, дурочка? -- заметил ей Иван Софроныч.-- Что ты думаешь, я там сложа руки, что ли, сидел?., умаялся! И в одной рубашке да не знал, куда деваться, почище твоей бани! Ну не показаться же было так!

-- Да ты бы, Иван Софроныч, уж лучше юбку надел, а то меховую телогрейку.

-- Да уж нет там юбок,-- серьезно отвечал Иван Софроныч.-- Все покидал. А чем не одеяние? -- прибавил он, встряхивая полы кацавейки и радуясь, что неожиданно доставил удовольствие своему благодетелю.-- Ну, что же ты скажешь, Настя?

-- А вот жди: скажет она тебе радость,-- воскликнул Алексей Алексеич и как ни крепился, а снова расхохотался.

-- Полагаю, изволили пошутить. Видно, нет никакой радости,-- догадливо заметил Иван Софроныч.

-- Ну,-- сказал Кирсанов девушке,-- ну, красавица!

-- Маменька приказала вас домой позвать,-- сказала Настя, обращаясь к отцу.

-- Говорит: я больна,-- подхватил Кирсанов,-- каждую минуту может что-нибудь со мной случиться: пусть сидит безотлучно у постели... безотлучно, слышишь ли: безотлучно!

Лицо у Ивана Софроныча вытянулось. Вместо радости он услыхал в самом деле весть, хуже которой не мог и ожидать.

Кирсанов заметил его отчаяние, и вмиг стало ему не до шуток.

-- Знаешь что, Настя! -- сказал он, продолжая крутить свой рукав с такою силою, что локоть его готов был прорвать полотно и выскочить.-- Побеги, скажи ей, что нет, мол, Ивана Софроныча,-- ушел в поле, что ли? куда-нибудь. И не знают, мол, скоро ли придет. А мы вот кончим дело да пройдемся по чижику!

-- Осмелюсь доложить, хорошо придумано,-- сказал печально Иван Софроныч.-- Да ведь коли она догадается, так бедной девчонке придется плохо.

-- Ничего,-- сказала Настя.-- Уж я как-нибудь.

-- Ни-ни! не смей,-- я сейчас приду! -- строго и печально возразил отец.

-- Не надо, не надо! -- проговорила Настя и, прыгая, побежала, повторяя:-- Не надо!

-- Славная девочка! -- сказал вслед ей Алексей Алексеич, раскручивая наконец рукав и освобождая свою руку, которая страшно покраснела и покрылась синими жилами.

Иван Софроныч ничего не сказал, но провожал ее глазами с своего возвышения до тех пор, пока она не скрылась в дверях небольшого отдаленного здания, стоявшего у самой большой дороги,-- и в глазах его много было любви и отеческой гордости.

Не прошло, однако ж, получаса, как Настя снова возвратилась и объявила, что Федосья Васильевна настоятельно зовет мужа, что она боится обморока и говорит, будто не проживет больше суток.

-- Ну а по правде как? -- спросил Кирсанов.-- Ничего?

-- Ничего,-- отвечала Настя.-- Только опять выступили на лице желтые пятна, как третьего дня. Пила она чай, уронила нечаянно чашку -- рассердилась, да и чайник хлопнула о пол.

-- Желтые пятна! -- воскликнул Кирсанов.-- Плохо! Бедный Иван Софроныч! попадись он ей теперь, да она его добром не выпустит. Нет, мы не выдадим. Так ли?

-- Так,-- сказала Настя.

-- Хочешь? -- спросил Алексей Алексеич и ловко подкатил к ней деревянного коня на колесах.-- Садись, прокачу!

Девушка хотела сесть, но передумала, вскочила на лошадку и, стоя на ней в красивой позе, закричала:

-- Ну, везите же!

Алексей Алексеич повез.

-- Вишь, проказница! что выдумала! И как ловко стоит, точно на гладком полу! -- ворчал про себя Иван Софроныч, любовавшийся потихоньку своей дочерью с той самой минуты, как только она появилась и заговорила.

-- Ваше высокоблагородие! -- закричал он, показавшись в слуховом окне.-- Ваше высокоблагородие!

-- Что?

-- Да побойтесь бога! Вы, осмелюсь доложить, не маленькие. А ты, баловница, не стыдно? Долой! слышь, сейчас же долой с лошади!

Но ни дочь, ни Кирсанов не слушались его.

-- Ну, ну, ну! -- кричала Настя.-- Не ленись, лошадка, приедешь домой, будешь отдыхать, корму дадут.

-- А чижик будет?

-- Будет!

-- Долой, проказница! -- повторил Иван Софроныч, топнув ногой. -- Посмотри, их высокоблагородие умучились! Хороша крестница!

-- Ну, теперь моя очередь! -- сказала Настя, спрыгнув с лошадки.-- Садитесь!

-- А посмотрим, посмотрим! далеко ли уедешь со мной? -- сказал Алексей Алексеич, сел и, обмахивая платком свое горящее лицо, прибавил:-- Ну, по всем по трем, коренной не тронь!

Настя двинула лошадку.

-- Браво! -- закричал Иван Софроныч, довольный силою своей дочери.-- Ну вот умница, умница! Давно бы так! ну, еще, ну, дружней!

Колеса под лошадкой, сверх ожидания, оказались довольно прочны и катились легко. Настя, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, быстро бежала. Алексей Алексеич, в рубашке, в белом колпаке, важно сидел, размахивая руками и покрикивая: Ну, с горки на горку -- дадим на водку! Иван Софроныч, совсем высунувшись из окна в своей кацавейке, в совершенном восторге восклицал: Прибавь ходу, прибавь ходу! Знай не плошай, с кем едешь, не забывай! шевелись, копайся, вперед подавайся!.. Дворня в свою очередь, покинув работу, предалась созерцанию. Всё вместе представляло довольно оживленную и оригинальную картину. Как вдруг посреди общего увлечения