Корветы лунных морей. Том 2. Студёная рябь времён

Автор Виталий Гольдман

«Студёная рябь времён» — удачное продолжение полюбившегося романа-поэмы «Корветы лунных морей», его первого тома «Памяти дрейфующие сели». В книге знакомые герои предстают в новых обстоятельствах. Читатель узнает о замужестве и материнстве Лорелеи, мистических предзнаменованиях, предопределивших её судьбу; погрузится в неспокойную жизнь деревни Мары и села Краснова в наиболее значимые периоды истории России; познакомится с богатым интеллектуальным миром Гоши через необычный, эпистолярный жанр.
Роман-поэма отражает творческие искания автора, который пытается осознать параллели духовной жизни, некоторую внутреннюю реальность в прошлом и настоящем. Книга будет интересна широкому кругу читателей, но особенно полюбится гурманам, истосковавшимся по настоящей, качественной литературе.

• Язык: Русский
• Издатель: Виталий Гольдман
• Дата выпуска: 13 мар. 2021 г.
• ISBN: 9781005780661

Виталий Гольдман

Гольдман Виталий Михайлович родился 16 февраля 1946 года в г. Москве.Закончил школу с золотой медалью. Учился в МГУ им. М.В. Ломоносова на филологическом факультетепо специальности "немецкий язык и литература".Далее работал в НИИ. Одновременно учился в заочной аспирантуре Института языкознания АН СССР.С 1989 года - кандидат филологических наук.Далее - работал в коммерческих организациях, но постепенно перешёл на чисто литературную (литературоведческую) работу, чем занимается и до сих пор.

Предварительный просмотр книги

Глава 1

Предыстория Лорелей. Помолвка

…К огда вечером Лорелея пришла домой и сказала папаше Барруху о своём желании выйти замуж за Людвига Йордана, тот лишь кашлянул и сильнее пыхнул трубкой. Этого, по его мнению, было вполне достаточно для ответа. 

У Лорелеи как у взрослой дочери была комнатка в верху дома под треугольной крышей. Сёстры жили здесь же в другом помещении, а братья и родители внизу в двух комнатах. 

Обедали в большой горнице при входе, тут же были печь и кухня. Грубая деревянная лестница из горницы в дальнем углу вела наверх к жилищу сестёр. Матушка Хава готовила еду одна. Обычно у плиты ей помогала старшая дочь Лорелея. Но в этот раз девушка, поздоровавшись, сразу прошла к себе. 

Накрыв на стол, Хава кликнула снизу, чтоб Лорелея спустилась ужинать, но услышала в ответ: 

— Не хочу, мамочка. Голова болит. Наверное, перегрелась на солнце. 

Хава решила больше не трогать дочку. Поужинав, все разошлись и легли спать… 

Хозяйство семьи папаши Барруха было невелико. На семь человек: матушку Хаву, двух сыновей, трёх дочерей (старшая Лора — в деревне Лорхен-Лорелея) и самого папашу — приходилось две коровы, бычок, восемь овец и домашняя птица. Дом был сложен из нетёсаных камней и крыт необычной для деревни треугольной черепицей. За деревней семья владела пятью акрами земли. Здесь стояла небольшая конюшня, где жили две крепкие молодые кобылки. Там же был и сарай как мастерская, а также гумно. 

Папаша Баррух и зимой и летом не расставался с войлочной шляпой, свалянной из овечьей шерсти, широкополой и грубой, как сосновая кора. Постоянный тяжёлый труд сделал его неразговорчивым и упрямым. Иногда, чтобы согреть свою отвердевшую душу, он брал на руки младшую дочь и что-то нечленораздельное не то напевал, не то бормотал ей в ушко. Девочка слушала и улыбалась. Ей было приятно вдыхать родной аромат трубки, которым Баррух пропитал всё своё физическое естество. Казалось, что до остальных детей Барруху не было никакого дела, а жену Хаву он просто слушался и уважал как главу семьи. Так было заведено у евреев: всегда и во всём слушаться маму. 

Утром старшая дочь не спустилась к завтраку. Папаша Баррух заметил её отсутствие и кивнул на пустующее место на лавке у стола: 

— Где Лорхен? — спросил он, и это было событием в семье. Обычно папаша Баррух не реагировал на такие мелочи. 

— Не выходит со вчерашнего вечера, отец, — ответила Хава. — Перегрелась на солнце. 

— Ты сходи к ней, мать. Отнеси поесть и спроси, что нужно, — сказал Баррух. 

Во время этого разговора сыновья не отрывали голов от глиняных чашек, расправляясь с наваристой овечьей похлёбкой, а девчонки смотрели на родителей, забыв о еде. Им было интересно, почему не вышла к столу их старшая, обычно весёлая сестра. 

Позавтракав, мужчины ушли в поле, а матушка Хава поднялась в комнату дочери, прихватив с собой еду и воду. 

Лорелея лежала на своей постели лицом вверх в смятой льняной рубашке голубого цвета. Видно, ночью она не спала. Глаза её были воспалены, руки заложены под голову ладонями вверх. По изголовью разметались рыжие волосы. 

Подушек у евреев, как, впрочем, и у немцев, не было. Головы во сне клали на изголовный валик, а укрывались периной, если холодно. А так — чем придётся. 

Хава присела на краешек кровати, а чашку с похлёбкой и кувшин с водой поставила на пол. Лорелея не пошевельнулась. Её будто сковало от невыносимо тяжёлой думы. 

— Лорхен, доченька, что с тобой? — спросила Хава. Она стала ласково шептать девушке слова материнской любви, расправляла её голубую рубашечку и гладила огненно-рыжие волосы. 

От этой материнской ласки Лорелея начала оттаивать. Но вдруг её прорвало. Она вскинулась на постели, обхватила мать за шею, стала исступлённо целовать её родные натруженные руки. 

— Прости меня, мамочка, я грешная. 

— В чём, доченька, твой грех? Доверься мне! 

— Я согрешила с Людвигом Йорданом. У мельницы на Рейне. И если пастор узнает, то проклянёт меня в кирхе. А вся деревня?.. Сына он сдаст в рекруты… Если уже не сдал. 

Хава заплакала, осознав весь ужас того, что может произойти с их семьёй в деревне. Она всхлипывала всё сильнее, закрыв лицо руками и постепенно всё больше сотрясая своё могучее тело от неуёмных рыданий. 

Лорелея, утерев слёзы, стала её утешать: 

— Не плачь, милая. Это я во всём виновата… Людвиг хороший, он любит меня. Он обещал поговорить с пастором о свадьбе. В воскресенье после мессы. Вот увидишь: всё сложится! 

Мало-помалу Хава успокоилась и только приговаривала, всхлипывая: 

— А если пастор откажет?.. Ведь Людвига осенью берут в солдаты… 

— Женатого сына пастор выкупит. 

— А если всё-таки не согласится?.. Какой позор, доченька… А живот начнёт расти… Быть тебе тогда маркитанткой у испанских чучелов. 

И Хава снова уткнулась в ладони. 

— Я не перенесу этого, доченька… Ох, зачем же вы так поспешили? Мужикам всегда нравится, когда бабы кончают… 

У Лорелеи не было слов, чтобы объяснить матери, как захватила их страсть, как влечение друг к другу подавило волю её и Людвига. 

Чувственные порывы казались Хаве греховными, а потому противоестественными и опасными для семейных отношений, так как несли разрушительную силу против уклада её жизни. Она не знала и не хотела знать, что это такое, боялась любых проявлений страстей и хотела уберечь от них дочь. 

Наговорившись вдоволь, обе женщины мудро решили дождаться воскресенья и — Боже упаси! — не подавать вида, что что-то произошло. 

— Не будем травить себя попусту, — сказала Хава. 

Жизнерадостная и деятельная по натуре Лора не могла долго пребывать в тоске и оцепенении. К тому же вдвоём с родным человеком — с мудрой мамой — перенести ожидание было легче, и она встала, привела себя в порядок и, напевая немецкую песенку, спустилась вниз… 

В воскресенье утром к дому семьи Барруха подошёл Людвиг Йордан. Один. В нерешительности он постоял у порога, затем перешёл к стене, куда сверху выходило окно комнаты Лорелеи, и стал тихо насвистывать ту же немецкую песенку, которую накануне напевала Лорхен, спускаясь вниз в горницу. Она не показалась, а на крыльцо вышел её старший брат Уве (Авессалом) и спросил у Людвига, что ему нужно. Если мужчина пришёл по делу, то нечего ему топтаться под окнами, пусть зайдёт в дом. Людвиг зашёл, сказав, что ему надо поговорить с папашей Баррухом по поручению отца о выплате церковной десятины. Евреи тоже должны были платить эту пошлину. 

Авессалом сказал, что в их семье крещёные только папаша Баррух и Лорелея, поэтому сейчас они в кирхе на мессе. Можно было бы обсудить дела после мессы. Людвиг с облегчением вздохнул: 

— Тогда я тоже пойду на мессу и там всё улажу. Пусть родители сами поговорят о церковной пошлине для евреев. 

Воскресное богослужение подходило к концу, когда Людвиг Йордан вошёл в кирху. Орган, который остался в храме во время отпадения прихода от католичества, сотрясал своды мощными аккордами «Мизерере». Отец Йордан дирижировал деревенскими певчими, знавшими слова мессы и разучившими многоголосие не на латыни, а на нововерхненемецком языке, который пастор Лютер положил за основу литературного немецкого языка. 

Людвиг высмотрел среди прихожан Лорелею и стал пробираться к ней. Односельчане косились на него, а потом взгляды перекидывадии на Лору. А он, когда почувствовал физическую близость девушки, до головокружения обжёгся воспоминаниями прошедшего вечера. До дурноты стало и Лорелее, когда она ощутила рядом усевшегося на лавку Людвига. Для них обоих слабое осознание этих чувств, их греховности, нахлынувшие воспоминания в церкви во время богослужения были как бы толчком в спину, понуждением не терять ощущения действительности, держать себя скромно и не пялить глаза друг на друга. Однако Лора вздрогнула и качнулась, когда Людвиг встал и подержал её за руку. Это было равносильно огласке их отношений. 

— Выйдем, Лорхен! — шепнул он ей на ухо и повёл к выходу. 

В храме было душно, и Людвиг надеялся, что люди не обратят внимания на их уход. Всегда можно подумать, что девушке стало дурно. Так иногда случалось с молодыми крестьянками летом. У них было крепкое здоровье, но они с трудом переносили духоту и запахи. 

На улице Лора прислонилась к стене храма, её побледневшее лицо покрыли капельки пота. Она ждала, что Людвиг скажет ей о визите в дом папаши Барруха и разговоре с отцом Йорданом, но такого исповедания не последовало. 

Людвиг робко поцеловал Лору в прохладную влажную щёку и сказал: 

— Отец благословит наш брак. Но сегодня сватов ждать не надо. Отец устал после воскресной службы. И, вообще, я думаю, что лучше посвататься в будний день. 

До конца воскресной мессы оставалось совсем немного, когда Людвиг и Лорелея вышли из кирхи. Они шли, не сговариваясь, туда, вниз к мельнице на берегу Рейна, на своё пустое влажное место. Жизнь снова звала их воспользоваться молодостью, чёрные мысли отступили. Девушка вновь соединилась со своим возлюбленным и была благодарна ему, как накануне вечером… 

«…Вкусная, как капля сладкой влаги, попавшая в пересохший рот», — думал Людвиг. 

В паху у него всё горело. Он подтянул Лору к себе, проник рукой под рубашку, нащупал холмик отвердевшей от возбуждения маленькой груди и немного смял её. Тело девушки завибрировало в истоме, она хотела его, и он упивался этим, как голодный лев упивается кровью жертвы. 

Нет, он не мог сказать, что соскучился по этому со вчерашнего вечера. Если уж совсем честно признаться, такой наивности и открытости Людвиг не ожидал встретить на своём пути. А теперь, когда встретил, никак не мог ею насытиться. 

Не отрываясь от горячего язычка, подчинявшегося ему с такой охотой, он расстегнул все пуговицы на её рубашке, успевшей пропитаться желанием юной женщины. 

Всё было естественно, так, как положено было для нормальной девушки. Красота и желание в первозданном виде. И она будила в нём звериные инстинкты. Что-то первобытное, когда мужчины были настоящими мужиками и за свою семью, за своих женщин могли руками разорвать мамонта. После возвращались по локти в крови и получали награду от той, которую спасли. А ночь безудержного, дикого секса не была для них пустой. Секс переливался в нечто большее, благодарностью за спасение был ребёнок, и от этого ночь становилась ещё более желанной. Людвиг понимал, что невозможно с чем-либо сравнить восторг от того, что тебе дарят не только желание, а отдаются полностью, подчиняют тебе целую человеческую жизнь, просто так, рожая от тебя ребенка, воспитывая в нём твоё продолжение и заботясь о нём… 

Тем не менее Людвиг понимал, как дорога́ в еврейской семье одежда, и поэтому не сорвал с Лоры рубашку, под которой ничего не было, а аккуратно снял её. Он хотел видеть её всю. Хотел овладеть ею и не выпускать из своих рук. Она испугалась и напряглась, после того как он и сам остался голым перед ней. 

«Такая маленькая, боится принять беса в виде меня. Стоит прямо передо мной без единой ниточки одежды на своём белом теле и со страхом в глазах разглядывает меня», — думал Людвиг. 

Придвинул её к себе и хотел завыть, почувствовав прикосновение твердых сосочков и