Империя Хама

Автор Борис Гречин

Продолжая темы последних книг «Розы мира» Даниила Андреева, этот роман-антиутопия представляет жизнь людей через несколько десятков лет, в эпоху Антихриста, при котором деградации человека с юного возраста будет способствовать и энергия всепроникающей пропаганды, и чудеса техники, и всеобщее половое растление, и фундаментальное искажение религиозных истин, и переписывание истории, и даже отмена привычной нам буквенной письменности. Роман был написан в 2012 году. С тех пор отдельные черты далёкого и неприглядного будущего уже начали проявляться, а кое-что и воплотилось в действительности. При этом автор не только не претендует на точность своего предчувствия во всех деталях, но более всего хотел бы ошибиться как можно больше. И всё же каждая возможность будущего (включая и те отчасти карикатурные формы жизни, которые описывает роман), должна быть предусмотрена и названа.

• Язык: Русский
• Издатель: Борис Гречин
• Дата выпуска: 27 дек. 2015 г.
• ISBN: 9781311670434

Борис Гречин

Борис Сергеевич Гречин, 1981 г. р. Канд. пед. наук. Работал в Карабихской сельской школе Ярославского муниципального района, Ярославском педагогическом колледже, старшим преподавателем в Ярославском госпедуниверситете, заведующим муниципальным детским садом No 30 Ярославля. В настоящее время переводчик. Председатель и служитель МРО "Буддийская община "Сангъе Чхо Линг"" г. Ярославля (ОГРН 1147600000283). Публикации: литературно-художественный журнал "Мера", изд-во Altaspera Publishing.Написать автору можно по адресу [e-mail]

Предварительный просмотр книги

Борис Гречин

Империя Хама

роман-антиутопия

Ярославль — 2012

УДК 82/89

ББК 84(2РосРус)

Г81

Б. С. Гречин

Г81 Империя Хама / Б. С. Гречин — Ярославль : Издательство Ярославской региональной общественной организации по изучению культуры и этнографии народов Востока, 2012. — 292 с.

ISBN 978-1-311-67043-4 (by Smashwords)

ISBN 978-1-329-79148-0 (by Lulu)

Продолжая темы последних книг «Розы мира» Даниила Андреева, этот роман-антиутопия представляет жизнь людей через несколько десятков лет, в эпоху Антихриста, при котором деградации человека с юного возраста будет способствовать и энергия всепроникающей пропаганды, и чудеса техники, и всеобщее половое растление, и фундаментальное искажение религиозных истин, и переписывание истории, и даже отмена привычной нам буквенной письменности. Роман был написан в 2012 году. С тех пор отдельные черты далёкого и неприглядного будущего уже начали проявляться, а кое-что и воплотилось в действительности. При этом автор не только не претендует на точность своего предчувствия во всех деталях, но более всего хотел бы ошибиться как можно больше. И всё же каждая возможность будущего (включая и те отчасти карикатурные формы жизни, которые описывает роман), должна быть предусмотрена и названа.

УДК 82/89

ББК 84(2РосРус)

© Б. С. Гречин, текст, 2012

Эта версия романа не содержит пиктограмм. Версия романа с пиктограммами опубликована на сетевой платформе lulu (dot) com.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Начиная этот роман, я отправляюсь в плавание налегке, вооружённый даже не планом, а только слабым представлением о некоторых образах и двух-трёх основных поворотах сюжета. Детализация сюжета перед началом собственно письма, конечно, облегчает автору жизнь, но она же и ставит границы тексту, и не всегда эти границы являются благом.

Романы Достоевского, безусловного эталона русской прозы, часто производят впечатление именно этой стратегии письма: плавания без балласта. В «Бесах» некто рекомендует Ставрогину посетить архиерея, живущего на покое, и Ставрогин соглашается, но эта линия, «точка роста», не получает развития, по крайней мере, в тексте романа, опубликованном при жизни писателя. В «Братьях Карамазовых» пунктиром намечена любовь Алёши и Аграфены (Грушеньки), также не состоявшаяся. Таких примеров можно привести немало.

Автор отдаёт себе ясный отчёт в том, что широта, свойственная образам и всему письму Достоевского, едва ли будет достигнута им — но в случае именно этого романа есть определённое оправдание некоторой узости изображаемых характеров: узость диктуется историческими условиями, которые в один век производят Раскольникова, в другой — Свидригайлова, а в третий — просто «сладострастное насекомое».

Наверное, не случайно первыми мне вспомнились именно «Бесы»: некоторые ноты этого романа указывают на то, что он является чем-то большим, нежели предсказанием о судьбах русской революции. Косвенно он предчувствует и разврат нашего века, и даже (в изображении «насмешников», для которых даже вид юноши-самоубийцы есть только развлечение) неистовый разврат века Антихриста, Хама грядущего.

Любая антиутопия есть, в известной мере, предчувствие. Автор не мистик и не пророк, он не только не претендует на точность своего предчувствия во всех деталях, но более всего желал бы ошибиться как можно больше. Сомнительной славой предсказателя несложно пожертвовать ради человеческого благополучия в будущем. И всё же каждая возможность должна быть предусмотрена и названа. Тот, кто пишет на предупреждающем плакате: «Не влезай — убьёт!», менее всего желает, чтобы это «убьёт» совершилось в действительности. Но предупреждающие плакаты тоже нужны, и на них требуется писать именно те слова, которые на них написаны.

27.08.2011

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДВАРЕНИЕ АЧААНА ДХАММАВИДУ

Наша обитель удалена от бесовской цивилизации настолько, насколько это возможно в наше время, и существует натуральным хозяйством. Традиционный для монашества запрет на обработку земли был по моей, наместника, воле нарушен ещё двадцать девять лет назад из соображения, что лучше поступиться десятым дисциплинарным правилом Винаи [монашеского кодекса] из раздела «Пакиттия», чем потерять всю обитель, возможность Освобождения и саму жизнь. Добраться до нас даже из Бангкога нелегко. Тем не менее, полгода назад в нашу обитель прибыло четверо братьев, бежавших из Империи Мары [Дьявола], из той её части, которая раньше называлась Россией.

Из вновь прибывших брат Дхаммаведжа [Лекарь Учения] уже находился в чине бхикку, полного монаха, и даже, к нашему немалому удивлению, знал палийский язык. Правда, он долгое время жил вне монашеской общины, но этим обстоятельством, ввиду суровости современных условий, я нашёл возможным пренебречь. В Империи Мары он исполнял труд нравственного наставника и врача.

Опытных и твёрдых в Учении монахов даже в нашей обители не так много. А вот отдалённую от нас Обитель пяти будд, Ват Путта Бен, населяет всего дюжина саманера (послушников), и дела идут не очень хорошо, главным образом от отсутствия умелого и строгого наместника. Всё же я ещё не решился бы отправить брата Дхаммаведжу в Ват Путта Бен для обустройства общинной жизни, да и не хотел огорчать новых русских братьев, разделяя их, если бы Обители пяти будд не требовалась ещё и постоянная медицинская помощь. Новый наместник был послан мною с сопроводительным письмом для братии, наделяющим его необходимыми полномочиями. Я потому не взял на себя смелость сразу посылать с ним и других русских, что это могло быть нехорошо воспринято насельниками обителями, вызвать ненужные обиды и неприязнь к «чужакам». (Хоть такие чувства и недопустимы для буддийского монаха, но всегда нужно делать скидку на слабость человеческой природы.) Я готов, впрочем, сделать это позже, например, через год, когда, с одной стороны, брат Дхаммаведжа завоюет нужный руководителю авторитет, с другой стороны, другие русские братья вполне привыкнут к нашим порядкам, освоятся в монастырском быту и начнут говорить на нашем языке.

Увы, до сих пор мы не имеем сведений о благополучном прибытии брата Дхаммаведжи, как и вообще сведений из Ват Путта Бен! Дороги в наше время опасны и связь плоха. С другой стороны, неразумно совершать двухдневный переход только ради того, чтобы сообщить незатейливое: «Новый наместник прибыл». Поэтому будем надеяться на лучшее.

Трое других русских, благочестивые миряне (упасака), были пострижены мною в послушники (саманера).

Боль от созерцания ужасов и вида смертей приходит не сразу. Первое время прибывшие были веселы, но дни шли, и они становились всё печальней, размышляя о пережитом. По вечерам я беседовал с каждым из них наедине, силясь оказать хотя бы скромную духовную помощь.

Наконец, братья Михей и Михаил (ныне пхра Кхантипалло и пхра Упасама, Плод кротости и Успокоение) решили принять обет молчания сроком на год. Я и сам думаю, что обет этот будет им благотворен для утишения всех чувств и постепенного врачевания усталой души.

Брат Нестор (ныне пхра Буддхадаса, Слуга Пробудившегося), самый молодой из прибывших, испытал, однако, страдания бóльшие, чем другие. Он до сих пор не очень словоохотлив с насельниками нашей обители, но наедине со мной всякий раз рассказывал о пережитом. Заметно было, что это повествование врачует его, тем не менее, внимал я его рассказу не только ради его душевного блага, но и с любопытством, даже, пожалуй, несколько греховным.

Я сам и попросил его записать всё, с ним случившееся, не для развлечения, а для просвещения и назидания юных братьев, которые так мало знают о внешнем мире и особенно о нравах Империи Мары. Так появилась эта книга, написанная вначале по-русски, а затем переведённая на таи.

Пусть, как ни мало остаётся надежды на это в наше время, все живые будут счастливы.

Ачаан Дхаммавиду, обитель Ват Суан Мок («Сад освобождения»), Таиланд, 2111

ИМПЕРИЯ ХАМА

рукопись пхра Буддхадаса

ПРЕДЫСТОРИЯ

1

До сих пор мне сложно поверить в то, что всё позади. Больше всего здесь поражает — спокойствие. Правда, всю первую неделю я не мог уснуть от криков птиц и обезьян, но, в конце концов, к ним привыкаешь. Днём же такая тишина здесь, что едва не хочется плакать от умиления. Мучение человека т а м, в Империи Хама, — не только в шуме. Оно — в невыносимом темпе жизни, в необходимости постоянно решать, делать и говорить, и больше срываться на крик. (Конечно, и не в этом только. В том, например, что все лучшие там рано или поздно заканчивают одинаково, что ты знаешь это, что ты бессилен помочь.) Я понимаю Деда Михея и Михаила Петровича, почему их потянуло принять обет молчания (правда, они с шумом того мира соприкасались меньше меня). Но кто-то ведь должен быть очевидцем, а очевидец обязан говорить.

Моим именем в Свободном Союзе было Н е с с. Я его выбрал сам, точнее, оно пришло из школы, как прозвище. Из Московской средней школы № 1140. Не русское имя? Не спорю. А вы думаете, в Москве много осталось русского? Из русского там теперь — только Кремль да Мавзолей, не знаю, из каких сентиментальных чувств их сохраняют нынешние правители.

Я родился в 2088 году от рождества Христова, через три года после окончания Гражданской войны и присоединения европейской части России к Свободному Союзу. К 2085 году в Москве и без этого присоединения почти всякий человек умел говорить по-английски. Кроме, пожалуй, моего отца, папаши Джова. Но и ему пришлось, кряхтя, спешно учить английский язык, когда была объявлена обязательная переаттестация полицейских. Скажете, Джов — тоже нерусское имя? Ещё бы. Он его взял, наверное, в год моего рождения, когда появилось это повальное увлечение, желание «перекреститься», так сказать, «в свободных людей», когда впервые стало можно называться хоть шкафом, хоть топором, только, разумеется, на английский манер, когда русские имена впервые перестали сколько-нибудь цениться, когда плевали на них, плевали и растирали слюну ботинком. Не показательно ли, что Хам начал с имён? Вот мой родитель назвался Челюстью. Джов так Джов, тоже ничего себе имечко. Хорошо хоть не пенисом. Прошу прощения у своих читателей, но это — Пенис — одно время было очень модным именем. На русский, простонародный манер — Конец. А для девочек — Вульва. Очень модным, да и сейчас ещё встречается. Ну, а Большая Грудь, Сахарные Губы, Широкие Бёдра — это до сих пор одни из самых популярных.

В Сибири, в Российской империи, люди носят русские имена. Верней, носили… Я побывал и там, и об этом позже.

В 2093 году папаша Джов сдал меня в интернат при школе. Тогда они как раз стали появляться, и Хам, наш медоточивый Златоуст, вещал со всех экранов, домашних и уличных, плоских и объёмных, сколь полезно и благотворно изъятие детей из тесной, душной, мещанской и инквизиторской клетки быта, как для детей, так и для родителей. Тогда он ещё мог использовать прилагательное «инквизиторский», которого я, ребёнок, не понимал, но понимали другие. Родители детей моего поколения историю-то учили не по «Истории мира», учебному пособию для средних школ под редакцией кардинала Аморкристи (думаю, что и Понтифик приложил руку). В «Истории мира» нет раздела про инквизицию, ведь, как известно теперь даже ребёнку, всё христианство, начиная с апостола Павла и вплоть до восшествия Понтифика на папский престол, было «псевдохристианством», религией мрачной, мракобесной, отвратительной и тиранической, так что во мраке этой псевдохристианской ночи современные учёные не могут разобрать, какая кошка была чернее.

В первый год учёбы в наши табулы (сочетание телефона и компьютера) загрузили электронные книги, но учить читать не спешили: заявили, что, согласно новой учебной программе, руку к созданию которой приложил, разумеется, светоч наш, Хам многоликий, Христофор Первый, Святейший, Отец веры, — итак, по новой программе обучение чтению откладывается до второго года, чтобы не травмировать нежную психику ребёнка. На второй год нам сказали, что учиться читать мы будем в следующем. А на третий действительно начали учить читать — цифры и пиктограммы, язык которых Понтифик изобрёл ещё в начале восьмидесятых, для нужд межнационального общения и проповеди слова Божьего неграмотным народам, но очень быстро приспособил и для школьного образования.

Вы ведь знакомы с языком пиктограмм? И вы знаете, конечно, что с помощью шести сотен символов этого языка можно вполне даже сносно общаться, можно писать письма. Можно сообщить, например, своей подружке: «Я тебя люблю. Пойдём переспим вместе». Что-то в знаке «переспим» есть бесстыжее: я имею в виду ту степень бесстыдства, когда уже нет нужды прибегать к языковым метафорам, пусть и стёртым.

Можно с помощью пиктограмм написать инструкцию для пользования машиной, даже пояснения к чертёжу, даже правила поведения, даже свод законов. Конечно, философские трактаты ими излагать затруднительно. Но в Свободном Союзе сейчас не так уж много читателей философских трактатов.

На пятом году обучения я купил букварь в антикварной лавке, одной из последних. На первой странице были рисунки и буквы, печатные и прописные. Например, «А» и рисунок арбуза. Арбуз по-русски начинается с «А». Мне хватило этого букваря, чтобы через полгода начать читать. Писать я тоже упражнялся, из чистого любопытства, за отсутствием бумаги писал пальцем по столу. Кстати, в том же магазине я купил ещё несколько осколков старины: учебник по физике для восьмого класса, сказки Джанни Родари и, наконец, самую редкостную мою древность — «Историю государства Российского» Сергея Михайловича Соловьёва. Она меня прельстила своим большим форматом, но, конечно, тогда я её не читал.

А вот на восьмом году учёбы в школе (кстати, по некоторым предметам я был уже тогда на «лэвэл-найн», «уровне-девять», то есть знал их так, как если бы отучился на год больше) как-то притащил этот фолиант в школу и демонстративно развернул его на перемене. Все подростки тщеславны, ранимы и наивны: я надеялся таким образом обратить на себя внимание девчонок. Мне казалось, что я некрасив, а был я всего-навсего застенчивым.

Ко мне тут же подскочили Кэт и Минни, две подружки, в одну из которых я был влюблён.

Я объяснил им, что читаю древнюю книгу. Кэт и Минни, похоже, никогда до того не видели ни бумажной книги, ни печатного шрифта! Вокруг моего стола собралась небольшая толпа. Заинтригованные, девушки попросили меня прочесть что-нибудь.

Я прочёл небольшой абзац, наугад, сам понимая его лишь наполовину. Я ожидал похвал, даже восхищения моим редким талантом. Но девчонки расхохотались:

— Абракадабра! «Престольный град»! Press toy and drug! (Замечу в скобках, что русский они знали куда хуже моего, даже говорили с акцентом, так что поняли, дай Бог, одну десятую от прочитанного.) Да ты ископаемое! Динозавр, честное слово! Вообще дико, как сохранились такие люди, как ты! Лох-Несское чудище!

— Я тебя буду звать Несси, — пообещала мне Кэт, выразительно растягивая слова. Кэт была дурнушкой, но давно уже стремилась залезть мне в штаны. — Нравится тебе имечко?

Прозвище удержалось.

Кстати, вы спросите: сколько лет было девочкам? Четырнадцать, я ведь сказал, кажется. Они уже к тому моменту являлись совершеннолетними, а я ещё нет.

Когда мне самому исполнилось четырнадцать, я в присутствии комиссии по идентификации произнёс компьютеру имя Несс, ведь светоч очей наших, Понтифик, ещё десять лет до того дал каждому право по достижении совершеннолетия избрать себе любое имя. Моими именами в родительском доме было Эй-Ты или Слышь-Поди-Сюда-Засранец (а в школе, в первые годы, — Зубрила, Ботаник или Прыщавый). При всей моей симпатии к составным именам «Несс» мне нравилось больше. Итак, ископаемое, глубоководное чудовище. Забегая немного вперёд, скажу: наверное, именно моё имя заставило меня поступать на исторический факультет Московского государственного педагогического университета. Тот готовил учителей истории, выходит, специалистов по ископаемым. Прошу прощения, не учителей, а инструкторов. Слово «учитель» вышло из употребления, аккурат когда я учился в школе восьмой год.

Директор школы, узнав о том, что я притащил в класс печатную книгу, устроил мне страшную головомойку, ведь, как известно, вирус целлюцида, который в девяностые годы прошлого, XXI, века уничтожил бумажные библиотеки, и для человека опасен. Кто знает, не заражена ли книжка ядовитыми спорами? Кроме того, старый буквенный алфавит «продуцирует тираническое мышление». (Я это не очень понимал, но звучало зловеще, почти как фраза прокурора или приора «Освобождения мира» из стереовизора.) Воспитатель нашего отделения в интернате орал на меня так, что, кажется, стёкла дрожали. Книгу потребовали уничтожить, и я пожертвовал учебником физики, а сказки и Соловьёва сохранил. Уж, конечно, с тех пор я стал умней и никому не похвалялся своим антиквариатом.

2

Возвращаюсь памятью к моим школьным годам. В пятнадцать лет я вступил в Общество друзей Свободы (к моему времени вступали почти все, впрочем, в активистах я никогда не ходил) и посетил Клуб Свободы нашего микрорайона. Наверное, одним из последних среди своих сверстников.

Заранее прошу у читателя прощения за отвратительные подробности.

Всякий клуб виден издали, он, подобно древним ресторанам сети «МакДоналдс», высоко возносит свою мачту с разломанной пополам решёткой в квадрате. Эта решётка является пиктограммой: заключённая в круг, она означает «свободу» (или «освобождение», если вместе с решёткой изображается рука, ломающая её), со значком - маркером родительного падежа, — «свободный», в квадрате — «Клуб Свободы», сама по себе — «освобождать».

Вступить в клуб может любой совершеннолетний, девушка — бесплатно, а мальчишке нужно заплатить немаленькую сумму за «открытие доступа» и затем не забывать выплачивать членские взносы. Подростки копят на первый взнос годами. Существуют и кредиты на льготных условиях. Но вообще брать кредит страшновато: ну как не отдашь, и финансовая комиссия Госбанка присудит тебя к заключению! Сейчас с такими вещами не шутят.

У меня устроилось проще: папаша Джов как-то навестил меня в интернате, узнал, что я, в свои пятнадцать лет, всё ещё девственник, обозвал меня ослом и тут же, к моему удивлению, отвалил всю кругленькую сумму. «Отвалил», впрочем, не тот глагол: притащил меня в банк и перевёл сумму на мой счёт.

Входя в помещение клуба, вы вначале оказываетесь как бы в обычном баре, полузатемнённом, где играет музыка, то вкрадчиво тихая, то оглушающе громкая, и у барной стойки продаются напитки. (В некоторых клубах имеются столики, как в кафе, и меню даёт возможность поужинать.) Но есть важные отличия: по длинным боковым стенам идут пронумерованные прозрачные двери в индивидуальные кабинеты, а ровно напротив уличного входа располагается вход на Арену.

Публично исполняют тот или иной шедевр Искусства любви в наше время, как правило, лишь профессионалы, дивы. Д и в а есть обозначение для артиста-женщины, д и в — для артиста-мужчины. Надеюсь, вы понимаете, о каком искусстве идёт речь, и избавите меня от необходимости пояснять?

Почти всякий клуб имеет одну диву-резидента (дива-резидента — немногие): не могут же артисты всё время гастролировать!

«Каждый вечер, в час назначенный», как писал об этом архаичный русский поэт Александр Блок (раньше этим часом была полночь, сейчас это происходит в самое разное время), ведущий вечера прекращает конкурсы и развлечения и объявляет о начале нового шоу. Вход на представление платный. Бесплатным он является только для самих господ артистов, пусть даже и находящихся на отдыхе, для священнослужителей и ж р и ц свободного христианства (культ которого «должен стать высшим развитием Искусства Любви, коль скоро Бог есть Любовь», как выразился Понтифик), для полицейских, сотрудников службы безопасности? членов «Освобождения мира» и «Псов Господних», начиная со «старших братьев». Кстати, иные жрицы не брезгуют участием в представлениях, благо неутомительная служба в храме им позволяет.

Говорят, в незапамятные времена, во времена первых клубов, ещё до воцарения Понтифика, для того, чтобы стать дивой, достаточно было просто три раза участвовать в представлении. Именно: публично заняться физической любовью. Да и тогдашние шоу были всего с двумя актёрами, незамысловатыми, доморощенными, не чета теперешним, на простенькие сюжеты вроде «Раб и госпожа», «Ученик и учительница». Не было ни мастерства, ни драматургии, ни спецэффектов, ни возможности для зрителя в какой-то миг самому шагнуть на арену. Да что там, ведь даже к-о-л-л-е-к-т-и-в-н-ы-х д-е-й-с-т-в тогда не существовало. Не додумались наши отсталые предки!

В своё первое посещение клуба я сразу попал на роскошное и дорогое зрелище c восходящей звездой Искусства Любви, дивой Иоландой. Иоланда уже тогда блистала, как Венера на вечернем небосклоне. Зрелище это меня страшно обожгло, пронзило вожделением, жгуче опозорило, потому что какая-то часть моей души всё же сопротивлялась ему. Но вожделение было больше. Я вышел с представления, завершившегося уже в третьем часу ночи, и присел на мягкий диван. Голова у меня шла кругом, перед глазами всё вертелось, ничего я не понимал, ничего не мог. Посетители уже расходились, но одна бойкая дамочка, из завсегдатаев, приметила моё состояние, тут же, даже не спросив моего имени, затащила меня в отдельный кабинет и быстро лишила меня невинности. Я надеюсь, что читателям моего текста неловко узнавать все эти подробности — поверьте, мне и самому неловко их вспоминать.

Замечу, к чести этой дамочки, что жалюзи на дверях кабинета она всё же опустила, хотя уже тогда это считалось дурным тоном, отсталым провинциализмом, так сказать.

Часто ли я посещал клуб? Первое время — частенько. А знаете ли, сколько в каждом клубе подростков четырнадцати-шестнадцати лет, на которых взрослые поглядывают со снисходительным одобрением, как на надежду нации? Впрочем, что есть взрослый? Сейчас ведь уже четырнадцатилетний считается взрослым, женщина-подросток может родить ребёнка. Современные женщины боятся боли, обычно делают кесарево сечение. Ещё чаще яйцеклетку пересаживают «суррогатной матери» из наводнивших Свободный Союз африканок. Правда, услуги «суррогатной матери» недёшевы, государственного пособия на каждого ребёнка для их оплаты не хватает. Именно из желания подзаработать часто вынашивают сами, ведь пособие даётся не на воспитание, распоряжаться им можно как угодно. После рождения три четверти родителей сдают детей в интернат при яслях. Они по-настоящему роскошны, эти интернаты, они — не чета тем унылым саркофагам юности, о которых я читал в какой-то древней книге! А тридцатилетний теперь в Свободном Союзе уже считается стариком. Да, чудеса косметики и пластической хирургии способны продлить молодость до семидесяти лет, но уже к зрелости душа этих людей изношена и выжжена, как пустыня. Настолько они пресыщены всем, настолько отвратительной и бессмысленной кажется им жизнь, что суицид кажется многим из них лучшим способом «поставить точку». Есть в «самой свободной и счастливой стране» даже расхожее понятие — «суицид тридцатилетних».

3

Перед поступлением в Московский государственный педагогический университет я сообразил, что мне, как коренному москвичу, бесплатного жилья не дождаться, если я только не хочу каждый день два часа после учёбы посвящать «социальному труду» (а я не хотел, разумеется: за отсутствием высшего образования мне предложили бы, самое большее, работу санитара). Итак, я заявился к папаше Джову и, пересиливая стыд и отвращение, потребовал, чтобы он, как мой родитель, перевёл на меня известную сумму в счёт будущего наследства, а то, мол, жить мне негде.

Отец, к моему удивлению, предложил мне жить у него: он отнёсся ко мне с грубым, снисходительным юмором, в котором, пожалуй, сквозили и нотки добродушия. Папаша Джов не ставил меня ни во что. Да и то: кто я был перед ним, я, астеничный юноша-адепт вымирающей профессии — перед этим здоровенным куском плоти в чёрной, с блестящим отливом, форме сотрудника государственной полиции? Папаша ведь дослужился до старшего лейтенанта. Работал он в должности дознавателя.

Пожалуй, я немного перегнул палку насчёт астеничного юноши: стремясь нравиться девушкам, не только таким, как Кэт, я стал заниматься в тренажёрном зале, играл в баскетбольной команде школы и выглядел не так уж плохо на фоне своих сверстников: да, в плечах узковат, но ловкий, крепкий, гибкий, средневысокого роста.

Итак, я погрузился в учёбу, а учёба давалась мне не так уж легко. Подумайте, ведь ни письменных, ни печатных конспектов не имелось, основную массу материала нужно было изучать по пиктографическим пособиям или аудиокнигам. Если вы представляете себе аудиторию современного университета как ряды парт, над которыми, склонившись, прилежно пишут конспект студенты, вы сильно ошибаетесь! Современные студенты не пишут. Что? Печатают? Да нет же! Для этого ведь нужно знать грамоту. А её изучают только в Академии Liberatio Mundi и в Университете Свободы, которые — в Христиании, изучает узкий круг лиц, назначенный провидением нашего Златоуста вершить наши судьбы: братья «Освобождения мира», сотрудники службы безопасности, дивы и государственные писатели. Ну, может быть, ещё учёные…

Желая сделать заметку, современные студенты поступают двумя способами. Они склоняют голову к своей табуле, произносят слово, табула, настроенная на голос обладателя, распознаёт звуки речи, и на экране появляется соответствующая пиктограмма. Или же они выбирают необходимую пиктограмму на сенсорном экране: вначале класс, затем подкласс, затем внутри этого подкласса.

А ведь это совсем просто! Я должен сделать краткое описание современной грамоты. Все пиктограммы делятся на семнадцать классов, а именно:

местоимения

степени родства

профессии

предметы

здания / учреждения

объекты природы

имена собственные

глаголы действия

модальные глаголы и глаголы мысли

социальные глаголы

качественные прилагательные

притяжательные прилагательные и местоимения

абстрактные существительные

предлоги

союзы

обозначения времени

числительные

И сам язык пиктограмм гораздо проще, чем кажется. Так, значок, изображающий идущие ноги, означает «ходить», значок, изображающий бегущие ноги, — «бегать» или «заниматься спортом». Заключённый в квадрат, он получает значение «спортзал», заключённый в круг — становится абстрактным существительным «спорт», с префиксом — станет прилагательным «спортивный», нарисованный на «щите», обозначит собственное имя, что-нибудь вроде Бегун, стоит добавить над ним маленький кружок — и он обозначает спортсмена, а если сменить этот кружок на небольшой квадрат — спортивный инвентарь.

Доступны и пиктографические конспекты на сайте университета.

Стремясь быть отличником, понимая, что успешная учёба для меня, не наделённого ни особыми спортивными талантами, ни склонностью к точным наукам, ни духовными дарами (а под ними в Свободном Союзе понимается мастерство в Искусстве Любви и дар проповеди свободного христианства, о котором я ещё расскажу в свой черёд), — единственная возможность карьеры, я безвылазно просиживал часы в аудиториях вуза и в своей комнате, иногда не выбираясь в клуб по нескольку недель, неделями не имея сексуальной жизни, хоть это, говорили мне, и ужасно вредно для здоровья. Можете вы себе вообразить такое в отношении современного молодого человека? О, я знаю! Я знаю, что редкий блуд не перестаёт быть блудом, но всё-таки меня оправдывает то, что он был нечастым — или нет? Была и ещё одна причина моей «старомодной» сдержанности, о которой я вам скажу несколько позже.

Учёба осложнялась тем, что содержание истории менялось буквально на моих глазах.

Взять, к примеру, архаичный период истории России. В первый год учёбы я наивно думал, будто слово «Русь» — то ли от русого цвета волос наших далёких предков, то ли от холодных рос, то ли от названия реки, по берегам которой жили древние славяне. А уже на третий год узнал, что, согласно новейшим исследованиям, слово «Раша», которым ныне повсеместно обслуживаются, — древнейшее, славянское, едва ли не первобытное, и происходит оно, согласно одной версии, от индоевропейского корня «раш» со значением «рубить», «рушить», а согласно другой, родственно русским же словам «параша» и «страшный». Дескать, древние славяне были неистовы и очень грязны, лишь в двадцатом веке над страной заблистала утренняя звезда европейской цивилизации.

Или вот Иван Грозный. Когда я находился на «уровне-два», учителя сообщали нам, что этот царь был реакционером, ибо исповедовал православие, религию извращённую, лжерелигию, самую что ни на есть уродливую форму косного исторического псевдохристианства, как об этом теперь известно даже младенцу. А через год нам поведали, что, несмотря на отдельные ошибки и просчёты, Иван Грозный был просто-таки выдающимся деятелем своего времени! И нечего, мол, недальновидно вменять ему в вину его православие! Православия своего он в лучшие минуты жизни стыдился, более того, даже боролся с церковниками, даже митрополита казнил! Идеи же свободного христианства исповедовал не на словах, как некоторые лицемеры, а на деле: имел семь только законных жён, не считая полюбовниц. Профессора даже глухо намекали, что, проживи выдающийся царь немного дольше, он оказался бы российским Лютером, реформировал бы православие, стал бы далёким и несовершенным (уж это само собой) предтечей нашего Отца веры. Да, так вот.

И враньё это, враньё, твердили нам профессора, будто великий Иосиф Сталин репрессировал невинных. Верьте больше школьным байкам для идиотов, которые сочинили такие же идиоты! Не было тогда никаких невинных, ни единого человека! А была фантастическая косность мысли и жизни, было погибшее для нового мира, развращённое и закрепощённое столетиями православия поколение, обновить которое можно было только вполне суровыми, но сколь благотворными мерами! Доказательство их благотворности — любовь, которую испытывали люди к своему вождю.

И так каждый год — какой-нибудь сюрприз. Разве поспеешь за столь скорым прогрессом исторической науки? А кроме истории, изучали мы и теологию, в которой и вовсе творился полный кавардак, ведь Понтифик каждый год обогащает нас новыми теологическими открытиями. Но я поспевал. Я был хорошим, правильным студентом, и все самые свежие представления о каждом деятеле, каждом событии знал назубок.

4

Я обещал вам рассказать о второй причине своей сексуальной сдержанности в годы обучения в университете. Она проста: папаша Джов был полицейским.

Если вы думаете при этом, будто современный полицейский является, так сказать, оплотом нравственности (в «старомодном» смысле этого слова), то вы сильно ошибаетесь!

Я прекрасно помню вечер, когда папаша, пьяный и злой, притащил домой какую-то бабёнку и подверг её д-о-п-р-о-с-у с п-р-и-с-т-р-а-с-т-и-е-м: я превосходно слышал крики женщины через тонкую стену крошечной двухкомнатной квартиры, одна из комнат которой была одновременно и кухней, точней, была разделена на обеденную и жилую зоны. Заниматься оказалось невозможно. Я сидел на своей кровати, прислушиваясь к этим крикам и пытаясь осмыслить двойственное чувство, которое они будили во мне, астеничном юнце: отвращение, вожделение и зависть. Да, даже зависть: вот как низок бывает человек.

Помню и наш завтрак утром следующего дня. Мы сидели за одним столом, я усердно старался отводить взгляд, а папаша Джов глядел, глядел на меня в упор — и вдруг расхохотался, сочно, плотоядно:

— Что, щенок, завидно?

— Не так уж очень, — выдавил я из себя. — Как ты вообще можешь т-а-к в-о-т, так вот делать, как ты не боишься? Ведь это… противозаконно, черт возьми.

— Что противозаконно?

— Сексуальное насилие.

— А-а-а! — невозмутимо протянул отец. — Дурак ты, Неська. Тебе противозаконно, да. А мне нет.

Я недоверчиво поджал губы. Отец увидел эти мои поджатые губы.

— Ну, ей же ей, дурак! — возмутился он. — На, читай! — он шмякнул передо мной на стол пластиковую книжку офицера, открытую на нужной странице.

В книжке чёрным по белому (верней, жёлтым по синему) было написано:

«Сотрудник полиции имеет право на сексуальное насилие».

— Я этого не знал! — смутился я.

— Не знал… Ты, Неська, лодырь и кретин! Чему хоть ты учишься? А ещё будущий учитель, то есть, пардон, — устыдился он устаревшего слова, — инструктор. Правоведение-то преподают вам?

— Я, наверное, пропустил эту лекцию… Я все равно не могу понять, отец: ведь насилие — преступление?

— Балда! — спокойно отозвался папаша. — Государство, чтобы ты знал,

п р и с в а и в а е т себе право на насилие, государству оно п-о-з-в-о-л-е-н-о, и было так испокон веку, начиная с древних римлян, и так и будет всегда. Убийство — преступление, а казнь — нет. Разбой — преступление, а сбор налогов — необходимость. Похищение человека — преступление, а заключение преступника под стражу — благо. Что ты — совсем дитё малое, чтобы не понимать таких вещей?

— Но сексуальное насилие!

— А сексуальное насилие, чтобы ты знал, в случае сотрудника полиции — тоже необходимость. Представь, что тебе нужно сломить сопротивление подозреваемого, его волю, так сказать. Как это лучше всего сделать в случае женщины, а? Вот то-то и оно… Низшим чинам, конечно, не разрешается, они ведь не и производят дознание… Начиная с лейтенанта. А я старший лейтенант! Завидно, да? Э-эх, молодо-зелено!

Папаша ухмыльнулся, доверительно склонился ко мне:

— Я тебе ещё вот что скажу: даже для такого тюфяка, как ты, сексуальное насилие влечёт только сто часов общественных работ или штраф. Чего бы штраф-то не платить, а, Неська? А есть ещё и карточки специальные: штатским агентам выдают. Однократное разрешение. Видал, нет?

Он достал из бумажника и сунул под мой нос карточку с микрочипом, на которой крупным шрифтом стояло:

«Свободный Союз. Разрешение на однократное сексуальное насилие».

— Нравится? — темпераментно воскликнул папаша. — Дарю, балда! Пользуйся и скажи спасибо умным людям!

Я вежливо поблагодарил и спрятал карточку. Совесть моя несколько успокоилась: значит, прошлой ночью я был свидетелем не какого-то безобразия, а вполне законной процедуры. И всё же большой симпатии я, «мягкотелый интеллигент», по версии моего папаши, к этой процедуре не испытывал, поэтому всякий раз, как прихожая оглашалась криками очередной бабёнки, выловленной с целью дознания (случалось это примерно раз в месяц), у меня возникало неизъяснимое желание подышать свежим воздухом. Ещё недели две после моей ретирады в клуб мне совсем не хотелось. Но увы! Человек слишком слаб, особенно молодой человек, а точнее, внутренний бес слишком силён…

К своей чести скажу, что отцовскую карточку я так и не использовал. Да в этом ведь не было нужды: сложно в наше время в большом городе отыскать женщину, которая откажет молодому симпатичному мужчине…

5

Превосходно я помню государственный экзамен, который принимали три профессора, и среди них — заведующий нашей выпускающей кафедры, профессор Блюм. Волосы ёршиком и умильная улыбка, тонкий нос и внимательные, цепкие, умные глаза. Профессор Блюм, в отличие от двух других экзаменаторов, не молодился, позволил себе и седину, и морщины, что, конечно, уменьшало его шансы на обладание молоденькими студентками, но зато придавало его облику прямо-таки историческую солидность.

Мне достался билет № 5. Первым вопросом было «Состояние общества в начале XXI века: предпосылки Великого Поворота». Вторым — «Открытый путь Блеза Мондиаля: основные идеи». Оба вопроса я знал назубок.

[МИР В XXI ВЕКЕ]

— В начале XXI века, — с готовностью прилежного ученика начал я, наизусть воспроизводя целые фразы из аудиокниги, — развитые демократии переживали кризис особой силы, вернее, вступили в стадию окончательного угасания, так сказать, предсмертной агонии. Нужно говорить о нескольких составляющих этого финального кризиса.

Первой составляющей была экономика. Общество перепроизводства и единоличного потребления привело к гигантской разнице в уровне жизни между бедными и богатыми, между преуспевающими странами и так называемыми странами третьего мира. Положение усугублялось тем, что примитивная экономика начала XXI века была крайне зависимой от нефти и газа: восполняемым источникам энергии принадлежало едва ли два процента в общемировом производстве.

— А почему не атомные станции? — спросил профессор Блюм.

— Атомные электростанции к началу XXI века остаются ещё слишком сложными в эксплуатации и слишком опасными, — возразил я. — Достаточно вспомнить взрыв на станции Фукусима в 2011 году. Ну, а катастрофы неизбежно вели к общественному протесту… — Экзаменаторы закивали головами, улыбаясь, видя, что мне известен такой малозначительный эпизод, как взрыв столетней давности на безвестной атомной станции. — Разница между бедными и богатыми не могла не порождать протестных настроений. Действительно, в конце двухтысячных — начале десятых годов по миру прокатывается волна социальных бунтов. Стоит вспомнить волнения 2011 года в Греции, революции того же года в Египте, Ливии…

— Благодарю вас, не отвлекайтесь от основной темы, — прервал меня профессор.

— Простите. И не только перепроизводство, но корень зла лежал в финансовой системе, которая давала возможность частным учреждениям беспрепятственно совершать масштабные спекуляции, перекладывая ответственность на плечи государства и простых налогоплательщиков. Но, честно говоря, понять суть этих порочных механизмов мне затруднительно: я не очень силён в экономике…

— И не нужно. Продолжайте, Несс.

— Вторая составляющая финального кризиса псевдохристианских демократий — это, разумеется, идеология.

В первую очередь, терпит крах старая европейская идея толерантности, «принятия такими как есть» людей других культур. Англичане чувствуют, что им немного неприятно обилие пакистанцев и индусов в центре Лондона, французы не рады арабам, жгущим их личный автотранспорт, немцев раздражают наглые, шумные и вороватые турки, итальянцы рады-радёшеньки избавиться от цыган, скандинавы — от русских, а русские — от кавказцев и выходцев из Средней Азии. Каждый понимает, что невозможно дальше принимать чужаков с распростёртыми объятиями, но правительство старой Европы боится упрёка в недостаточной терпимости, в измене традиционным ценностям — и не находит политической воли для решительных действий, делая два шага вперёд и полтора назад.

Вторым фактором являются сами идеи псевдохристианства, за двадцать веков значительно потерявшие губительную инерцию, но к тому времени всё ещё действенные. Двадцать веков ложной веры не могли не оставить отпечатка в сознании людей. Беспомощность и фантастическая ментальная закрепощённость, особенно в вопросах семьи, любви и сексуальной жизни, — вот горестные результаты двухтысячелетнего засилья псевдорелигии. Хрестоматийные примеры ментального рабства человека в это время столь многочисленны, что даже не стоит их приводить. Достаточно сказать, например, что даже в наиболее развитых демократических государствах и даже в летние месяцы наказывалась нагота — обычная нагота, данная человеку самим Создателем! — что каралась законом общедоступная трансляция кинофильмов, освещающих Искусство Любви (впрочем, и само искусство находилось тогда в зачаточном состоянии), что — высший пик абсурда