Человек будущего

Автор Борис Гречин

«...Какой же я видел тебя, Алиса, в своём воображении? Какая ты? Любящая – это прежде всего: любящая и нежная; нежная, как лань, и любящая, как собака. Простите мне прозаическое сравнение, но я не знаю на земле любви чище и совершенней».

• Язык: Русский
• Издатель: Борис Гречин
• Дата выпуска: 27 дек. 2015 г.
• ISBN: 9781310033032

Борис Гречин

Борис Сергеевич Гречин, 1981 г. р. Канд. пед. наук. Работал в Карабихской сельской школе Ярославского муниципального района, Ярославском педагогическом колледже, старшим преподавателем в Ярославском госпедуниверситете, заведующим муниципальным детским садом No 30 Ярославля. В настоящее время переводчик. Председатель и служитель МРО "Буддийская община "Сангъе Чхо Линг"" г. Ярославля (ОГРН 1147600000283). Публикации: литературно-художественный журнал "Мера", изд-во Altaspera Publishing.Написать автору можно по адресу [e-mail]

Предварительный просмотр книги

Б. С. Гречин

Человек будущего

роман

Ярославль — 2010

УДК 82/89

ББК 84(2Рос=Рус)

Г81

Б. С. Гречин

Г81 Человек будущего / Б. С. Гречин — Ярославль, 2021. — 150 с.

«Человек будущего» — роман о подростках и об их воспитании на рубеже времён (герои застают закат советской школы и становление «новой педагогики»). Это и роман-притча: в знакомый любому читателю «школьный» контекст он помещает предсказание о грядущем «царстве Антихриста»: о том, что может совершиться с обществом и миром при полном и окончательном сломе всех моральных устоев, последнем раскрепощении низшего начала в человеке, что возможно — и в наши дни уже происходит — начиная со школы и посредством школы. Собака главного героя, подобно дельфинам в «Разумном животном» Робера Мерля, является полноценным действующим лицом.

ISBN 978-1-310-03303-2 (by Smashwords)

УДК 82/89

ББК 84(2Рос=Рус)

© Б. С. Гречин, текст, 2010

© Л. В. Дубаков, предисловие, 2021

~~~

ВАРИАНТЫ БУДУЩЕГО

Предисловие Л. В. Дубакова

[В связи с тем, что предисловие Л. В. Дубакова содержит отсылки к событиям романа, читатель должен решить сам, хочет ли ознакомиться с предисловием сейчас или после окончания чтения романа (прим. авт.).]

Роман Б. С. Гречина «Человек будущего» — ещё один роман-антиутопия. Но эта антиутопия, в отличие от описания глобальной сатанократии из романа «Империя Хама», разворачивается в пространстве всего лишь сельской школы. Однако тем сконцентрированнее оказывается взгляд автора, показывающего как дурные семена, брошенные в податливую почву, очень скоро дают не менее дурные плоды.

Действие романа происходит на сломе эпох — когда советская школа ещё существует и за счёт редких энтузиастов готовит учеников, способных думать о других людях не меньше, а то и больше, чем о себе, — и когда, спустя небольшое время, она начинает рушиться под наплывом культа индивидуализма и биологизации человеческой жизни.

Роман Б. С. Гречина показывает, как человек с совестью, умом и мужеством, фронтовик Иван Петрович Благоев, не раз заглядывавший в глаза смерти, отстроил в сельской школе педагогическую систему, которая развивала в детях лучшие их качества. И парадоксально, что эта система, вся укоренённая в открытиях советской педагогики, начиная с А. С. Макаренко, обнаруживает религиозную подоснову. Причём, читая «Человека будущего», приставку «псевдо» к слову «религия» в данном случае добавлять не хочется. Конечно, коммунистический идеал — идеал Царства Божия на земле без Бога — изначально был обречён на крушение, так как отъединял человека от божественной безграничности. Но это совсем не значит, что он был неудачен. Ивану Петровичу удалось научить школьников смотреть вглубь человека, невзирая на идеологию, совершать поступки, а не произносить слова, жить для других, а не для себя. Научить по-настоящему, увы, немногих. Но педагогика — занятие штучное, даже когда она массовая. Ивана Петровича Благоева съели наступившие девяностые годы, и он ушёл в монастырь: по сюжету, другого выхода у него не осталось. Но Иван Петрович — человек будущего: учитель, который всерьёз учит, не останется без учеников ни в одном рождении.

Иван Петрович не только учил, он воспитывал. Как директор, промышлявший о самоуправлении школы, о пионерах и комсомольцах, которые брали на себя ответственность за ребят, что младше, как преподаватель истории, учивший ребят думать самостоятельно, сторонясь поверхностности и мыслештампов, как режиссёр в театральном кружке, ставивший сложные пьесы, вроде «Каменного гостя». Но авторитет директора, самоуправление, воспитательная иерархия, кружки, товарищеские суды и другое работали на благо, поскольку Иван Петрович был хорошим человеком, вкладывал в школу себя, любил детей. Новый директор, Геральд Антонович Мечин, не придумал ничего нового, хотя и много говорил о принципиальном обновлении. Он лишь исказил всё то, что было сделано до него. Безусловное нравственное и мистическое зло лишено способности творить что и где бы то ни было, так как не обладает соединяющей силой любви, оно может лишь, скрывая это, плохо подражать добру.

Мечин в романе — что-то вроде предтечи Антихриста, он — его апробатор, отбирающий дурные семена и проращивающий скверные растения. Портрет Мечина имеет отсылки к «Розе мира» Д. Л. Андреева. Он чужероден своим именем и своим обликом, он страшен своим взглядом с пульсирующей сквозь кошачьего цвета глаза темнотой, он обладает двойным тембром голоса: «Когда он говорил, можно было подумать, что говорят в унисон два человека: один — бородатый здоровяк, другой — энергичная, резкая женщина лет пятидесяти». Этот двойной тембр заставляет вспомнить андреевскую мысль о многоипостасности сатаны, который будет обладать не только мужской ипостасью, проявляющей себя в насилии, но и женской, что станет соблазнять. Новый директор с глубоко архаичными чертами, уходящими корнями в условную Ассирию и тоталитарные образы, в отличие от Ивана Петровича, несмотря на красивые слова, как раз упрощает людей, относясь к ним механистически. Они для него не школьники, они для него просто стадо, которым можно единолично управлять и которое можно в удовольствие резать подобно волку. Увы, Геральд Антонович Мечин — это тоже человек будущего, который ещё всплывёт во времена сатанократии.

Ещё одна, самая, пожалуй, непростая часть «Человека будущего» — это всё, что связано с собакой по имени Алиса. «По кличке» — не будет здесь уместно сказать. Алиса сама выбрала себе хозяина и друга — главного героя романа, школьника Мишу Павлова, и неожиданно оказалась умнее, чем можно было предположить. Миша начинает заниматься с собакой, учит её общаться при помощи кубиков с буквами. От слов Алиса переходит к предложениям. От ума — к сложным душевным движениям. Б. С. Гречин, отталкиваясь от романа Р. Мерля «Разумное животное», проходит по тонкой грани, что порождена восприятием современного читателя, каждого из нас, кто живёт в антивикторианскую эпоху. Эта часть романа повествует о лишённой чувственности любви человека и собаки, ещё более не умещающейся в голове, чем любовь Л. Кэрролла к Алисе, которая для последнего была «любящей, как собака». Михаил Павлов, что спустя многие годы рассказывает о событиях рубежа восьмидесятых и девяностых, вспоминая о высших проявлениях этой любви, посылает болванов и циников «к чертям собачьим». Что ж, наверное, тем, кто поверил в «проповеди» Мечина, туда и надо идти.

Алиса совершает героический поступок не под воздействием инстинкта, а потому что обладает мистическим «нюхом» и от переживания человеческого отчаяния. И финальное предложение романа превращается во что-то вроде верлибра с его паузами там, где говорящему трудно говорить. Собирая в конце книги образ Алисы, созданный Б. С. Гречиным, нельзя не поверить, что эта собака — тоже человек будущего. И потому что опередила многих и многих, и потому, что оказалась способна на любовь и осознанное самопожертвование. Три героя этого романа ушли из жизни, но жизнь не заканчивается, она продолжается дальше в другой реальности. Кого из них и им подобных мы сами встретим в будущем, каким будет будущее, зависит только он нас. А роман «Человек будущего» Б. С. Гречина найдёт своё развитие в другом романе-антиутопии — романе «Империя Хама».

Л. В. Дубаков

канд. филол. наук

~~~~~~~

…The Sea of Faith

Was once, too, at the full, and round earth's shore

Lay like the folds of a bright girdle furl'd.

But now I only hear

Its melancholy, long, withdrawing roar,

Retreating, to the breath

Of the night-wind, down the vast edges drear

And naked shingles of the world.

Ah, love, let us be true

To one another! for the world, which seems

To lie before us like a land of dreams,

So various, so beautiful, so new,

Hath really neither joy, nor love, nor light,

Nor certitude, nor peace, nor help for pain;

And we are here as on a darkling plain

Swept with confused alarms of struggle and flight,

Where ignorant armies clash by night.

Matthew Arnold, Dover Beach1

[…Так был, в те дни,

Полн веры океан, вкруг всей земли

Лежа, как светлый пояс, жизнь храня.

Сейчас же слышен мне

Лишь долгий тяжкий гул, прибой, отлив,

Что движется одним

Дыханьем ветра меж нагих камней,

Весь нищий мира край обняв.

Позволь же нам, любовь,

Друг другу верным быть! Ведь мир, что зрим

Страною грёз, сокровищем благим,

Что, кажется, столь полн, прекрасен, нов, –

Он въяве нищ. Где радость, нежность, свет?

Где постоянство, милость, мир души?

И в нём мы бродим как по пустоши,

Во тьме, гонимы страхом битв и бед,

Где бьются тьмы слепцов, и зрячих нет.

Мэтью Арнолд, «Берег Дувра» (пер. авт.)]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

У всякого человека есть неприкосновенные страницы памяти: потому неприкосновенные, что пальцы нашего разума почти никогда не касаются и не перелистывают их. На этих страницах записано или нечто постыдное, омерзительное, гадкое, или, наоборот, нечто столь сокровенное, чистое и святое, что нет нужды по пустякам воскрешать случившееся, хотя бы и в памяти, а уж о его записи на бумаге и речи не идёт. Так и у меня долгое время не было никакого желания выставить напоказ болезненную ткань своей памяти и позволить чужим рукам касаться этой ткани.

Но ведь и руки бывают разные: есть хваткие лапы дельца и есть чистые ладошки ребёнка.

Последнее время и начинаю свой рабочий день с того, что читаю что-нибудь детям: одну небольшую сказку, а то одну-две главы из «большой» сказки или просто хорошей детской книжки. Здесь нужно сделать пояснение: я — директор маленькой частной школы. Кто-то усмехнётся: нашёл директор себе утреннее занятие! Нет бы лучше написал в это время лишний приказ, подготовил лишний отчёт, сделал лишний звонок нужному человеку. Разумный ответ здесь таков: для учителя и воспитателя дела важнее, чем дети, нет и не может быть. Но мне больше нравится другой ответ: этому собирательному к о м у - т о, этому доблестному защитнику прагматизма и житейской пошлости мне иногда ужасно хочется съездить по роже, мда…

Так вот, занятия в школе начинаются в восемь тридцать, а некоторых детей в школу приводят, точнее, привозят, раньше, иногда на целый час. Родители спешат на работу. «Малышей» (речь идёт о начальной школе и пятом классе) набирается человек пятнадцать, занять это время им совершенно нечем. И мне тоже: я по старой «крестьянской» привычке просыпаюсь в шесть утра и уже не могу уснуть. Так почему бы не провести время с пользой? Тем более, что просить учителей приходить за час до уроков и утомлять их дополнительной работой мне неловко, а нанимать для этого специального человека неразумно. Впрочем, я будто оправдываюсь: позорно время, когда во всяком хорошем, но непрагматичном поступке человеку нужно оправдываться! В моём рабочем дне утреннее чтение — самое приятное, этого разве мало?

Месяц назад мы закончили «Винни-Пуха» в переводе Бориса Заходера и перешли к следующей сказке. А следующая сказка в этом прекрасном издании Заходера 1988 года (очень люблю старые детские издания и почти не выношу современных книг для детей с их кричащей цветной пошлостью и глубочайшим равнодушием к ребёнку; думаю, не одному мне так кажется), так вот, следующая сказка там — «Приключения Алисы в Стране чудес», в его же переводе. Название лёгким ветерком всколыхнуло в моей памяти страницы, о которых я уже сказал. И всё-таки, скрепившись, я перешёл от заголовка к тексту: мало ли Алис на свете! Но советский сказочник приготовил мне сюрприз.

Перевод Заходера начинается не с первой главы, а с «главы никакой», которая и есть, вправду, никакая не глава, а замаскированное предисловие, написанное для детей лёгким и симпатичным языком и действительно нужное, учитывая то, что без простейшего предисловия понимать ребёнку «Алису» очень сложно. (Да что там ребёнку! Странная судьба у лучших детских сказок, от «Путешествий Гулливера» до «Маленького принца»: все они пишутся одними взрослыми для других взрослых.) Так, неспешно идя по тексту, я добрался до того места, где Заходер цитирует письмо Кэрролла одному театральному режиссёру:

«…Какой же я видел тебя, Алиса, в своём воображении? Какая ты? Любящая — это прежде всего: любящая и нежная; нежная, как лань, и любящая, как собака. Простите мне прозаическое сравнение, но я не знаю на земле любви чище и совершенней».

Цитата не закончилась, но, дойдя до этого предложения, я не смог продолжать, и ничего не сумел ответить детям, которые, встревоженные, испуганные, спрашивали меня: «Почему вы плачете, Михаил Алексеевич?»

(Думаю, что кому-то эта картина — повод не просто для усмешки, а для бурного веселья. Ужасно хочу увидеть этого к-о-г-о-т-о, боюсь только, что к-о-м-у-т-о, когда он вместо ожидаемого сентиментального мужчинки увидит бородатого мужика почти двухметрового росту и когда этот мужик возьмёт его за шкирку рукой, которая легко прячет в ладони яблоко средних размеров, будет уже не так смешно.)

Так я решился записать свои воспоминания: для того, чтобы ответить, почему я плачу. Я боюсь, правда, что не все страницы, которые ждут своей записи, приглядны для ребёнка. Но мне не нравится мысль о том, что ребёнка нужно растить в атмосфере оранжереи и дистиллировать воду, которой его ум и сердце утоляют жажду. Сердцу нужны прививки, как и телу. Кроме того, дети вырастают, и это происходит быстрее, чем нам кажется.

II

Я вырос в Землице. Землица — это большое село примерно в сорока минутах езды от областного центра, живёт здесь тысяч пять человек, может быть, немногим меньше. В Землице есть и обычные деревянные избы, а больше всё-таки двух- и трёхэтажных кирпичных домов с центральным отоплением и канализацией, газом и электричеством; есть электростанция и котельная, магазины, почта, Дом культуры, церковь (ныне уже действующая), детский сад, школа.

Сейчас Землица, как многие русские сёла, пустеет, стареет, спивается. В советское же время она жила своей хоть и не роскошной, но устойчивой жизнью: земличане работали в колхозе, на ремонтном предприятии «Сельхозтехника» (бывшей МТС), на овцеводческом хозяйстве (официально оно называлось овцеводческим комплексом). В нашей округе разводят романовских овец, когда-то хозяйство было таким успешным и богатым, что претендовало на статус племенного совхоза, но во время моей юности захирело, а в стаде осталось едва ли сорок голов.

Мы тоже держали овец, шесть взрослых животных, отец завёл скотину, когда я был в третьем классе. Звали их Белка, Динка, Зойка, Копытце, Марта и Нюрка. Мне больше всех нравилась Марта: немолодая уже овца, большая, очень спокойная, очень умная. Не перевариваю выражение «Глуп, как овца»: овцы совсем не глупы. (Впрочем, не все: есть овцы — настоящие дурёхи.) Может быть, человеку просто-напросто приятно думать о зверях хуже, чем они есть, может быть, это возвеличивает нас в собственных глазах?

Помню, Зойка запаршивела: напал на неё то ли лишай, то ли ещё какой недуг. Отец решил её забить, по поводу чего у нас разгорелись жаркие, до детского крика, дискуссии. Мне Зойку было отчаянно жалко. Отцу тоже, но он боялся, что больная овца и прочих заразит. Несколько раз он выволакивал Зойку за ворота овчарни, и всякий раз у него не поднималась на животину рука. Вернувшись последний раз, он хлопнул стопку водки без закуси и объявил мне, что Зойка «ревёт, и у него с души воротит от энтого дела». «Как это — ревёт?» — спросил я непонимающе: овца ведь — не корова и не медведь. «Как баба ревёт».

Я бросился в кошару. Действительно, Зойка плакала: у неё в глазах стояли слёзы. Жуткое зрелище! Говорят, такое только перед забоем случается со скотиной.

Я открыл дверь овчарни и погнал Зойку на улицу, толкая её руками, едва ли не кулаками провожая. «Иди отсюда! — бешено кричал я. — Иди, чёртова дура! К колхозным иди!» Отец тоже пришёл и смотрел на это, не говоря ничего, а я в своём неистовстве и бояться его перестал. Зойка, наконец, мотнула головой и, блея, побежала прочь. Отец вздохнул с облегчением. «И чёрт с ней, — объявил он. — И пусть её идёт себе…» — и добавил редкое по похабности трёхэтажное ругательство.

Пристала ли Зойка к колхозным, была ли сбита на трассе машиной и увезена водителем в багажнике, или свалилась с моста через Лою и утопла, или добежала до самого лесу, и там зарезали её волки — этого я не знаю. Через месяц ягнилась Белка, двóйней. Для этой цели отец специально водил её к колхозному барану и долго уламывал Григория Ильича Иволгина, начальника племенного хозяйства, наверное, и без взятки не обошлось. Барашка мы продали, а ярочку оставили. Когда ярка подросла, отец немудряще окрестил её Зойкой: выходило так, что ничего и не случилось с нашими овцами.

Обязанность выпаса скотины, с конца апреля по начало октября, возлагалась на меня. Была у нас и собака: дворняга по кличке Жук, старый чёрный кобéль, который жил, понятное дело, в будке. Жук проявлял полное равнодушие к обязанностям овчарки, на пастбище он ложился на брюхо и равнодушно глядел на стадо, только изредка поднимая голову и хрипло брехая, чтобы показать видимость работы. А то и вовсе спал; в общем, помощи в пастушьем деле от него было, как молока от кошки. После его смерти от старости новую собаку мы решили не заводить. Помню, как в канун Дня космонавтики отец, слегка навеселе, долго толковал мне, что существуют где-то за границей, в Шотландии, что ли, особые овчарки, жутко умные, настолько умные, что пасут овец сами, без помощи хозяев. Скажет, например, такой собаке хозяин простым английским языком: «Поди, пригони стадо домой, темнеет уже», — она пойдёт и пригонит. Так они и называются: шотландские овчарки. Он всё порывался в тот же день поехать в город да купить щенка этого дивного зверя. Я его отговорил: день, дескать, уже к вечеру, до города он доберётся не скоро, рынки закроются, да и где он будет искать эту чудо-собаку? Отец послушался: он был человеком мягким, добродушным и никогда не изображал из себя волевого хозяина семьи, да ведь и хозяйствовать-то ему, кроме меня и скотины, было не над кем. Мы жили с ним вдвоём: моя мать умерла вскоре после родов.

Наутро он проснулся угрюмым, раздражённым, так и канула в воду идея об умной овчарке.

Летом я проводил на пастбище полдня, весной и осенью вбивал шесть колышков, привязывал к ним скотину на длинные верёвки и спешил в школу. Помню, как однажды (я был в седьмом классе) отец написал классному руководителю записку с просьбой простить мои опоздания «по причине выпаса овец», как Иван Петрович вслух прочитал эту записку, класс веселился от души, а я стоял у парты, пристыженный и злой, как чёрт. Впрочем, Иван Петрович взял мою сторону и спокойно, хотя и с долей юмора, объяснил классу, что смешного тут ничего нет, а, напротив, нужно уважать трудового человека. Уж, думаю, бывшая моя наставница закатила бы скандал, ведь, как ни крути, единоличное хозяйство было позором для советского строя! Вообще, нашему классу редкостно повезло с классным руководителем, но об этом после.

Овцы давали доход: отец сам стриг их и продавал шерсть по твёрдым расценкам на ***скую ткацкую фабрику им. Ленина. Святое имя Ленина, похоже, не мешало директору закупать сырьё от частников. Вообще же отец