Дом четырех ладоней: Повесть

Автор Лариса Романовская

От Москвы до Сан-Франциско так далеко, что даже по карте смотреть долго. В Москве у Татки мама, школа и проблемы с одноклассниками. В Сан-Франциско – каникулы, папа, его новый (а сам по себе старый) дом и семья. Два разных мира, между которыми не так уж просто найти себя, когда тебе тринадцать лет и почти всё в мире устроено непонятно. Жизнь – как фильм или сериал о тебе, к которому нужно придумать сценарий.

• Язык: Русский
• Издатель: САМОКАТ
• Дата выпуска: 16 нояб. 2021 г.
• ISBN: 9785001671077

Предварительный просмотр книги

Vstrechka_logo

Памяти моей бабушки, Нины Ивановны Горшковой, в девичестве Голубцовой

ЛАРИСА РОМАНОВСКАЯ

ДОМ ЧЕТЫРЁХ ЛАДОНЕЙ

Повесть

logo_samokat

Москва

Самокат

Информация

от издательства

Художественное электронное издание

Серия «Встречное движение»

Для среднего школьного возраста

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 12+

От Москвы до Сан-Франциско так далеко, что даже по карте смотреть долго. В Москве у Татки мама, школа и проблемы с одноклассниками. В Сан-Франциско – каникулы, папа, его новый (а сам по себе старый) дом и семья. Два разных мира, между которыми не так уж просто найти себя, когда тебе тринадцать лет и почти всё в мире устроено непонятно. Жизнь – как фильм или сериал о тебе, к которому нужно придумать сценарий.

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

Пролог

— Мэм, это ваш ребёнок?

— Нет.

Офицер службы паспортного контроля строго смотрит на тётю Таню. В руках у офицера мой паспорт. Офицер — темнокожая женщина, не очень молодая. В Сан-Франциско, в международном аэропорту, все офицеры разные. Мужчины и женщины, молодые и не очень. Высокие, низкие, тёмные, светлые, китайцы, мексиканцы… Но раньше никто из них не спрашивал про меня. Раньше нас ни разу не задерживали.

— Мэм, кем вам приходится этот ребёнок?

«Родственницей», — хочу подсказать я. «Родственницей!» Я помню это слово на английском, я тоже могу ответить на все вопросы. Но я несовершеннолетняя. По документам — ребёнок. Поэтому спрашивают не меня, а тётю Таню.

— Эта девочка — дочь моего второго мужа и его первой жены.

— Она ваша падчерица, мэм? — женщина-офицер хмурит коричневый лоб. У неё прическа строгая, гладкая. Тугой пучок. Но не такой, как у бабушки Нади.

Я просто думаю про бабушку, без слёз.

Потому что плакать некогда. Я боюсь, что нас сейчас не пропустят в Америку. Офицер качнёт головой, вернёт нам паспорта и скажет: «Мне очень жаль, мэм, но мы не пропускаем падчериц в Соединённые Штаты Америки».

— Да. Она падчерица. Падчерица.

Когда тётя Таня повторяет за кем-то на английском, у неё акцента меньше, я заметила.

У меня акцент сильный. Но я в Америку приезжаю раз в год на летние каникулы. А тётя Таня здесь почти три года живёт. И будет жить дальше, с папой, Илюхой и Серёжкой. Вот её сейчас пропустят, а меня — нет. И что тогда?

— Да, это моя падчерица, — говорит тётя Таня. — Но её мать жива. Вот разрешение от матери и от отца.

— Где находятся её родители? — спрашивает офицер, забирая бумаги.

Я стою рядом, мой нос упирается в машинку для снятия отпечатков. Рядом, на стойке, прикручена вторая машинка, для проверки сетчатки. Такая серьёзная машинка, специально против преступников. Мне реально нравится, когда меня на ней проверяют. И когда отпечатки пальцев берут. Это как в сериале про полицию.

Это часть приезда, с неё всегда начинаются летние каникулы: очередь на паспортный контроль, машинки, штампы. А потом чемоданы на ленте. А потом — папа в зале ожидания. Так должно быть всегда! В этот раз — тоже должно! Слышите?

Я молчу. Кричу про себя. Смотрю на женщину-офицера, выглядываю из-за машинки для отпечатков. Я про эти машинки год не помнила, с прошлого лета. В прошлый раз я была с бабушкой Надей. Она папина мама, а я папина дочка. Никаких вопросов.

А сейчас всё идёт не так. Мы всё стоим и стоим. Женщина-офицер смотрит на бежевую бумагу с печатью — это разрешение от мамы. Оно отдельно переведено на английский, на обычной бумаге, белой, тоже с печатями. Раньше эти бумаги всегда вынимала бабушка Надя.

Женщина-офицер молча смотрит бумаги. У неё на ногтях розовый лак, он местами облупился. Мама бы никогда не пришла с такими ногтями на работу. И бабушка Надя тоже. А аэропортовскому офицеру это нормально. И она от этого симпатичнее. Как будто обычный человек. Я её не так боюсь.

Но тут она снимает трубку селектора, говорит быстро и неразборчиво, а потом обращается ко мне и к тёте Тане, медленно и чётко, потому что мы — иностранцы.

— Мэм, вы сейчас должны пройти для дополнительной проверки. Вы и ребёнок. Следуйте за нашим сотрудником.

Сотрудник в ярко-зелёном жилете, маленький, смуглый, ведёт нас мимо очереди. Там все — иностранцы. С детьми, чемоданами, подушками-подковами, бутылками воды, паспортами, усталыми лицами. На нас смотрят.

— Что случилось? — спрашиваю я на русском.

— Татка, я не знаю, — говорит тётя Таня.

Если бы это был сериал про сотрудников аэропорта, то сейчас была бы четвёртая или пятая минута серии. И сцена бы закончилась тем, как мы идём в дальнюю комнату, а все на нас смотрят. И моё лицо показали бы крупным планом. А потом пошла бы другая сюжетная линия. Про женщину-офицера. Например, она сидела бы в комнате отдыха. Мрачно бы смотрела на свой облупившийся лак и говорила бы что-то важное для второй сюжетной линии.

Я решила: когда вырасту, стану сценаристом. Я знаю про развитие сюжета. Вот сейчас — завязка. Нас могут впустить или не впустить в США. Если не впустят — я не знаю, что будет дальше. Не могу угадать. В сериалах обычно угадываю. Особенно в американских.

Я сейчас могу выбрать, в каком сериале я нахожусь.

Школьница из России приезжает на каникулы в Калифорнию. В семью своего родного отца. У школьницы есть два брата, младший и старший. С братьями могут быть конфликты. И ещё можно романтическую линию. Но лучше мистическую. И обязательно флэшбэки про девочкино тёмное прошлое.

Мы идём в комнату для подозреваемых. Она размером с класс, только без окон. Вместо парт — две длинные скамейки. На одной сидит пожилой восточный мужчина. Он вытянул ноги, положил их на свой рюкзак. А сам нервничает. И тётя Таня нервничает, перебирает бумажки в папке. Раньше в её папке ещё наши паспорта лежали — но они сейчас в руках нового офицера, тоже мужчины.

Мне сейчас очень нужна закадровая музыка. Саундтрек моего фильма. Но телефон разрядился.

Напротив моей скамейки висит карта мира. Два огромных полушария, во всю стену. Вот Сан-Франциско. Вот Москва. Даже смотреть долго. Лететь — тем более. Сейчас здесь восемь часов вечера. В Москве — шесть утра следующего дня. Мы в Москве в шесть утра вышли из дома, чтобы поехать в аэропорт. Я уже сутки в дороге.

Я в душ хочу и чтобы ноги не болели. Я уже почти даже не хочу спать.

— Кто Татиана Лип.. Лиф… Лившис? Подойдите сюда!

Тётю Таню вызвал офицер. У него столик типа учительского. Только сзади не школьная доска, а стеллажи. А сбоку — проход в туалет.

— Мэм, вы живёте в России?

— Нет. Я живу здесь. Я, мой муж, мои сыновья. Я летала в отпуск. Я возвращаюсь к мужу.

— Ваш муж — гражданин США?

— Он резидент. И я резидент, — тётя Таня отвечает как на уроке. Кратко и с диким акцентом.

Офицер спрашивает дальше, медленно и очень строго. Тоже как на уроке. Общие вопросы. Тема урока «Моя семья».

— Кем работает ваш муж?

— Он программист.

— Кем работаете вы?

— Я работаю в службе доставки еды, на своей машине.

— У вас есть…

Дальше я не понимаю, что спрашивает офицер. Что-то про работу в США. У меня мозг устал от английского. Тут есть туалет. Я могу в нём спрятаться. А когда выйду, всё уже закончится.

Но мне кажется, я должна сидеть тут. Это же меня не пускают в Америку. К папе. Ещё к Илюхе с Серёжкой, хотя по ним я не очень сильно скучаю. Илюху я вообще иногда ненавижу. Если меня сейчас никуда не пустят, я буду думать, что мне повезло, Илюха не будет мне два месяца жизнь отравлять. Но Америка — это не Илюха. Это ещё океан и папа. Рыжие сосны и тонкие пальмы. Белки, колибри, двухэтажный поезд, старинные трамвайчики, кружевные дома и алый мост.

А сейчас всё может отмениться из-за того, что меня везёт тётя Таня. Она мне мачеха, я ей падчерица. Это подозрительно. Сейчас всё подозрительно: папино приглашение, мамино разрешение, мой паспорт с визой. У меня на фотографиях открыт рот — и на паспортной, и на визовой.

Он у меня вообще, по-моему, всегда открыт. Может, это тоже подозрительно?

Маленький строгий офицер держит в руках мой красный паспорт. Читает моё имя. Оно у меня непривычное, вырасту — возьму псевдоним.

— Тэисса… Тэиша… Я правильно говорю?

— Да.

— Ты говоришь по-английски? Сколько тебе лет?

— Да. Тринадцать.

— Как зовут твоего отца?

— Павел. Пол.

— Отлично.

Офицер хвалит меня никаким тоном, не улыбается. Просто штампает в паспортах — в моём и в тёть-Танином. Кажется, в русском нет глагола «штампать», но это не важно.

— Всего хорошего, мэм.

Нас проштампали, мы можем идти.

Саудтреком сюда нужна яркая музыка. Праздничная. У нас всё получилось.

Или очень тихая музыка? Я не могу радоваться. Я очень, очень устала. Я очень ждала этот день. Но он совсем не праздничный и не победный.

Потому что офицеры. И потому что раньше я прилетала с бабушкой Надей.

Мы идём за багажом в большой серо-голубой зал. Наши чемоданы, фиолетовый и клетчатый, стоят у колонны. На этой ленте давно крутится багаж другого рейса. Я не знаю, сколько мы были в комнате для подозреваемых. Наверное, час. В Сан-Франциско девять вечера. В Москве семь утра. Меня сейчас не вернут в Москву.

У меня всё получилось.

Я тяну за собой чемодан, он наезжает мне на ноги. Налево по коридору можно выйти в зал встречающих.

Я обгоняю тётю Таню. Я обгоняю семью китайцев. Они все за моей спиной. Как в прошлом.

Коридор идёт немного вниз, как горка. Так чемоданы легче катить. И бежать тоже легче.

Впереди стоят люди. Я сперва замечаю Серёжку. У него оранжевая майка, он подпрыгивает и орёт. Илюха стоит рядом, он в тёмных очках, у него в руках бумажный стакан, оттуда трубочка торчит, как средний палец. Илюха салютует стаканом и ничего не говорит. Ну и не надо. Потому что рядом с Илюхой стоит папа!

Я вернулась.

Часть первая

Осень прошлого года

1

Осень была странная.

Я так жила, будто у меня до этого ни одной осени не было. Будто меня никто не учил, как правильно жить осенью. И не предупреждал, что она может так резко наступить, прямо по расписанию. Первого сентября было почти лето. А второго уже холод.

Я носки забыла надеть. Привыкла там, у папы, что раз солнце — значит, тепло. Выскочила в балетках. И потом целый день в школе мёрзла, вся, от пяток до ушей. Жалела, что у меня в этом году школьная форма с брюками, а не с юбкой. Под юбку я точно колготки бы надела. Но мама сказала, что с моими ногами лучше носить брюки. С такими синими ногами, как у меня сегодня, лучше носить валенки.

Я весь день смотрела на чужие ноги.

У моей Вики — белые гольфы, последний привет детству. Если Вика штанины подвернёт, на гольфах будут видны бабочки. Викины ноги только сегодня пришли в школу, первого сентября их не было.

У Васи Дымова носки толстые, пушистые, оранжевые. Весёленькие и немного глупые, как у детсадовца. Категорически неформенные. Ему сказали, чтобы он в таких больше в школу не приходил. Клянусь — завтра Дымов в них снова появится.

У Алиски один носок чёрный, другой белый, принципиально. Удачно подобраны, а может, они прямо так и продавались.

У Марка Рязанского носки приличного тёмно-синего цвета. Но с жёлтыми буквами «ЛДПР». Такие нам тоже нельзя. Но буквы видно, только когда Марк сидит за партой, у него тогда штанины уезжают выше щиколоток. А когда Марк за партой, его ноги не видны никому, кроме одного очень несчастного замёрзшего человека.

У этого человека — чёрные балетки на босу ногу. Я не знала, что осень включат прямо во второй день сентября. И что эта осень будет такой странной.

Все говорили, что конец лета в этом году ну прямо волшебный. Все постили цветочки и яблоки. Жёлтые, белые, розовые, снова жёлтые — как другой акварелью раскрашенные. И ещё все постили свои ноги в зелёной траве. А сегодня у всех с утра — синее небо и ветер в лужах. Все лайкают и пишут, что очень красиво.

А до меня эта московская красота не доходила. Может, я её с папиной калифорнийской сравнивала и поэтому не понимала, чего в яблоках такого яркого. А может, со мной что-то случилось, и на меня красивое просто перестало действовать.

Мне показалось, что я больше не существую. Вот, Вика сегодня в школу пришла, а ко мне не подходит. И сидит отдельно от меня. Только смотрит иногда, а потом отворачивается.

Я хотела к Вике подойти на последней перемене, в кабинете истории. Но тут явилась Натуля Юрьевна, она у нас в школе отвечает за конкурсы, поездки и экскурсии. Она всех называет приторно: «Васенька», «Марик». Узнала, что меня Татой дома зовут, и тоже завелась: «Татуля!» Брррр… А я её в отместку зову Натуля, хотя она — Наталья.

— Котички мои! Все помнят? Сразу после истории едем на конкурс! Помните, кто едет? Вот молодцы! Татуля, помнишь? Викочка? Марик? Алисонька? Какие вы заиньки!

Мы не заиньки совсем, мы семиклассники. Нас можно звать Марк, Виктория, Таисия.

Таисия — это иногда я. Дома меня зовут Тата, в школе чаще всего Тася. «Тася» мне не нравится, но это лучше, чем «Тая»! (Не та я! Другая!)

Потом была история. Первая в этом году, ещё без домашки, никого не вызывали. Я не помню, о чём Ася Рашидовна рассказывала.