Формула Z

Автор Артём Ляхович и Влада Мяконькина

Помни, ты всё ещё можешь спасти тех, кого любишь. Но плата будет высока.

Зеркала меняют людей: кто-то вынужден жить не своей жизнью, кто-то становится бездушной куклой, кто-то уходит в цифровое и магическое подполье. Чтобы найти себя в бесконечных аватарах, придётся уйти туда, откуда не возвращаются — в Тихий дом. Именно там, на глубинных уровнях интернета, решаются мировые вопросы и сплетаются судьбы. Сможешь ли ты распутать их? Попробуй. Стоит только поверить легендам, снам, крипипасте... и своему отражению в зеркале.

Артём Ляхович — украинский пианист, фотограф, писатель. Профессор, кандидат искусствоведения, автор научных работ. Семикратный финалист и трехкратный лауреат конкурса на лучшее литературное произведение для детей и юношества «Книгуру». Повесть «Формула Z» была удостоена второй премии «Книгуру» в 2019 году.

• Язык: Русский
• Издатель: САМОКАТ
• Дата выпуска: 18 мая 2022 г.
• ISBN: 9785001674023

Предварительный просмотр книги

— LEVEL D —

Кто стучится?

Ведь всех впустили.

Это гость зазеркальный — или

То, что вдруг мелькнуло в окне…

Анна Ахматова. «Поэма без героя»

Глава 1,

в которой ничего не понятно

Д ети всегда ревнуют, когда приходит новая мама, — Саня был в курсе, ему психологша рассказала. Поэтому он не переживал, что ревнует Юлю к папе, а просто ревновал и знал, что так надо. И очень удивился, когда выяснил, что надо наоборот.

Когда она пришла, Саня даже не понял, к чему тут этот лепрекон с салатовым хвостиком (тогда он был салатовый, потом лиловый, а теперь синий) и каким образом вышло, что они целый день рубятся в танчики; а потом Юля как-то совсем не обидно выехала на домашку и даже что-то там решила. Не так быстро, как Саня, он же в матшколе, но тоже гуд. И так было всегда — незаметно, не обидно и совсем не скучно.

И папа не сразу понял, что это за Юля. Когда они уже вовсю женились, Саня выдал тост: «Чтобы ты ее не замучил и немного оставил мне». Вся свадьба лежала и не могла говорить, а Юля кинула в Саню апельсином; но уговор папа старался соблюдать.

Она была дико красивая у него. Саня не сразу это понял, а когда понял — оказалось, что давно знал. Ее лепреконские уши так высовывались из волос, что за них хотелось заткнуть цветок или что-нибудь такое. А еще она всегда смеялась, даже когда голос плакал. Себя называла «злая мачеха» и была шалопутная, как тролльский тролль: била папу бананами, запирала Саню в туалете и присылала ему клипы с отрыжкой. Скучно с ней не было, даже когда папа ушел в политику и Юлино лицо сделалось скуластым, с углами. Саня тогда понял, что она сильно старше его, хоть и девчонка.

Вначале он говорил ей «Юля», «Юлюля» и «Юлища». Потом иронически — «Мамуля Юля», потом сокращенно — «Мамюля», а потом и просто «мам». Так короче, объяснял он себе.

Она очень хотела с ним в Прагу, но не поехала. Почему — Саня так и не понял; это как-то было связано с папиной политикой, а как — он не вникал. С папиной политикой вообще было много чего связано — и хорошего, и всякого: папу стали узнавать на улицах, подходить к нему с камерой, а однажды облили его зеленкой, и он целую неделю ходил зеленый. Юля тоже тогда перемазалась, чтобы все видели, что она за него. И еще у них дома стало по-другому — не хуже и не лучше, а будто в воздухе сквозил какой-то ток и все из-за него немножко кривлялись.

Когда Саня вернулся из Праги, ток усилился. Он стал таким кривлячим, этот ток, что с Юлей уже не получалось просто быть, и всё. Во-первых, Санин взгляд постоянно цеплялся за что не надо, будто у Юли всего этого раньше не было. Во-вторых, Саня как бы спрашивал, глядя на нее: ты правда не ехала в том автобусе? Правда сидела дома?

Он привык, что Юля читает его взгляды, и не знал, что стыднее — «во-первых» или «во-вторых». (Почему-то именно ему было стыдно, будто это он сбежал из дому и тайком катался чёрт-те где, а не Юля.) В общем, всё у них теперь стало каким-то стрёмным, и сама Юля тоже стала стрёмной, будто ее кололи иглами в пятки. И даже цвет ее волос стал стрёмным — такой синий-синий, как если долго смотреть в небо и оно давит тебе глаза.

А может, это весь мир стал стрёмным. Или, наоборот, один только Саня. Психологша говорила ему что-то такое про возраст (он не вникал, но «заброшенность в мир» осела в голове). Стрёмными были одни и те же лица на билбордах, и кричалки, и обязательный гимн перед уроками, и люди в метро, которые не давали выйти, если ты последний, и присесть тоже не давали — вон ветераны щас обязательно зайдут, расселся тут, прямо как не наш, чтоб тебя. И еще — люди-манекены.

Почему-то их стало больше. Или Саня стал их больше замечать. Или просто ему стало казаться, что вокруг много одинаковых лиц, о которых ничего не скажешь, кроме того, что они одинаковые. То есть они не одинаковые, конечно: одно толстое, другое худое, одно курносое, другое со шнобелем, как у марабу, — но при этом как бы и одинаковые. Как в малышовых мультиках все мишки-няшки розовые и ути-пути. Или не розовые, но всё равно.

Короче, Саня сам запутался и подумывал, кому бы это рассказать. Вариантов имелось немного. Главный из них — Юля — был таким грустным, что Саня старался даже близко его не думать, не то что напрямик.

Папа? Тот никогда особо не слушал Саню, а сейчас настолько был в политике, что и на Юлю его не хватало, не то что на всякую болтливую мелочь.

Психологша? По идее, это было бы правильно, но Саня любил троллить всё правильное и затроллил бы ее нафиг. Жалко тетеньку, лучше не надо.

Оставалось только два варианта, и оба они учились в Санином классе.

Предпоследний вариант звали Яной. Она была, как уже понятно, девочкой, но только совсем не девочковой девочкой, а скорее вне системы. (Так думал Саня, чтобы не думать слово «особенная», которое означало совсем не то, что нужно.) Девочковых девочек развелось много, и на вид они были очень даже, Саня вполне признавал их; но Яна — это Яна. У нее, может, и не было всего этого, и волосы ей стригли по шею (или даже по затылок), и толстые свитера она носила, и очки… и еще она была гением. Самым настоящим гениальным гением, и именно той самой математики, для которой сделана их школа. Точнее, программирования: она уже наваяла чертову кучу приложений, и одно даже стояло на всех школьных телефонах — суперудобный дневник, который Яна смастерила в четвертом классе. Лучше б игрушку смастерила, ругались одноклассники, и Саня ругался бы с ними, если б не понимал, что просто зависть, и всё.

Она была «на своей волне». Кто-то так сказал про нее — не важно кто, важно, что правда. Ее глаза, огромные под очками, смотрели в никуда, будто очки отфутболивали взгляд обратно в мозг. «Твои глаза как черные дыры» — придумал Саня сравнение (вдруг пригодится). В те редкие дни, когда она появлялась в школе (ее вечно таскали по конференциям и олимпиадам), она была непонятно на кого похожа, будто никакой Яны здесь нет, а вместо нее — призрак с этими своими черными дырами. Ее даже не дразнили — вот какая она была. И гениальная, да. Все это знали и делали вид, что не завидуют.

Красоток — девочковых красоток, в смысле, — в Санином классе вполне хватало, и Саня очень даже любил на них поглазеть; но когда была Яна, он смотрел только на нее. Красивая ли Яна? — думал он и однажды понял, как глупо об этом думать. Потому что — да, красивая. Очень. Ему казалось, что ее черные дыры всё-всё понимают, любую формулу, и код, и любого человека тоже, поэтому должны и его понять.

В общем, Яна была во всех отношениях идеальным вариантом. У нее был только один недостаток: они никогда не общались.

Саня почти не заговаривал с ней. Вообще он стеснительным субъектом не был и обычных девочковых девочек любил и дернуть за что удобно, и хлопнуть где позвонче. Но то обычные, а то Яна. Чем реже она бывала на уроках, тем сильней Саня стеснялся к ней подойти и наблюдал за ней из своего одиночного бункера №666 (так называлась его парта, если кто не в курсе), краснея, когда черные дыры поворачивались в его сторону.

Непонятно всё было с ней, с этой Яной.

Да и вообще с девчонками было непонятно. Непонятно было главное: зачем они.

То есть Саня знал биологию, конечно, и как всё это бывает, но ведь дело не в этом. Что, природа не могла сделать у человека, как у всяких там улиток? И даже ладно, Он и Она, допустим; но почему не просто разное тело, почему еще вот это вот всё? Почему девочки — это именно девочки, а не просто люди с другими телами?

Сане не раз приходила стрёмная мысль: интересно, а как это — быть девочкой? Как это изнутри, как оно вообще бывает? Она была совсем стрёмной, эта мысль, гораздо хуже тех самых, и Саня отгонял ее. А девочки оставались какой-то загадкой ходячей, и почему-то это было тоскливо. Не от той или другой девочки (хотя и Яна засела в голове, и Юля всё время мелькала перед глазами), а в целом — от того, что они рядом. А когда рядом загадка и ты не знаешь ответа — нельзя не тосковать.

Девчонки — они ведь вообще какие-то особенные. Они удивительные, если совсем уж. Это как люди улучшенного сорта. Кажется, что они сделаны из чего-то драгоценного. Невозможно представить, что они тоже умирают, как все. Это как картина, какая-нибудь Мона Лиза, повисела немного в своем музее — и всё, труп, и давай лови время, сколько-то там лет, пока она с тобой.

А что совсем невозможно, ну просто совсем — это когда они умирают еще не старые. В новостном топе всё время выпрыгивали заголовки с войны, несчастные случаи, всякий криминал, ДТП — и Саня всегда пролистывал побыстрей, стараясь не смотреть, но всё равно в глаза успевало впрыгнуть: «14-летняя… оторвало… училась в восьмом… заживо…» Трусло, ругал себя Саня, не давая взгляду тянуться за страшным, но тот всё равно тянулся, и иногда Саня с размаху нырял в это страшное, как в кислоту, и не спал ночами, и крепко прижимал к себе подушку, представляя, что это Яна или Юля… Почему-то, когда умирают мальчики, это не так, особенно если герои. Хоть и мальчику умирать — хорошего мало. Сам-то Саня точно не собирался делать это в ближайшие двести лет…

Ну, и последний вариант звали Лёхой. Он был немного дурной, потому что спортсмен: бегал, плавал, качался — в общем, развивал тело в обход мозга. И выглядел на двадцатник: высокий, усатый — ему всегда пиво продавали. Ну, или почти всегда. И еще он был красивый. Сильный, с ногами и плечами, особенно в спортзале, когда делал эти свои штучки, а девчонки визжали, и Саня их понимал. Было странно так думать про пацана, но Саня не думал, а просто знал, и всё. И парень этот Лёха был, в общем, вполне и вполне. Такой, может, и не всё поймет, но ржать точно не будет.

И, может, Саня и рассказал бы ему, если б они… не подрались. Сразу после Саниного возвращения из Праги.

Драться с Лёхой — маленький суицид, который мог быть и не таким маленьким, если бы их не растащили. Но пачка влажных салфеток, изведенных на Санин нос, была, и из песни ее не выкинешь. Саня так и не понял, чего Лёха полез к нему. Пришел какой-то дикий, придолбался к Саниным приколам (а то все не знают, что Саня тот еще тролль), а потом ему не понравилось, что его за нос дернули, девочка-хризантемочка, нежная как пеночка… «Отвали!..» — а что это за разговор с другом?

В общем, фигня с маслом, и от этого еще обидней. Три дня они не разговаривали, на четвертый Лёха начал топтаться рядом с Саней, как конь на привязи, и делать вид, что не смотрит. Злорадный Саня хотел выдержать еще недельку, чтобы тот подрумянился, но не утерпел и сказал: «Чё проход заслоняешь? Ты, глыба мышц и силы духа?»

В общем, как-то разрулили и даже домой вместе шли. Но Саня не спешил рассказывать. Тем более что говорил почти один только Лёха: про ЧП на треньке, про сиськи Маликовой и про то, что биологша офигела, а офигение лечится только чем? Правильно.

Саня слушал всё это и думал: нет, Лёхе я, наверно, никогда не…

И тут Лёха замер, потоптался опять, как конь, и сказал:

— Ты это… Не думай, ладно? Я тогда, ну… в неадеквате был.

Они почти дошли до его дома — Небесных стрелков, 28Б. Сане было дальше.

— Проехали, — отвернулся он. — Забей.

— Не знаю, что такое, — неожиданно плачущим голосом сказал Лёха. Саня его еще таким не видел. — Прикинь, я тогда, в тот день… А, всё равно не поверишь.

— Что? — повернулся к нему Саня. В животе кольнуло током.

— Ну… Короче, думай про меня, что я шизик. Я сам так про себя думаю. Короче…

Лёха еще потоптался на своей привязи, сплюнул и начал:

— Короче, меня в тот день в оперу загнали. «Пиковая дама», блин. Ну, типа чтоб рос над собой, воспитание чувств, всё такое. Это дедуля у меня, ты знаешь, он не ходячий, зато сильно титанический. Ну, в смысле, активный: в интернете покупает всё… вот билеты мне купил. Я не особо спорил, думал, вон та Пиковая дама, что девчонки вызывают. Ну, знаешь же? Перед рассветом надо как бы духами надушиться, посмотреть на черные окна третьего этажа и позвать, короче, Пиковую даму… Прикольно, думал. А она совсем не та оказалась, и не прикольно вообще! Я чуть не сдох, пока кончилось. Но не в том дело.

Лёха помолчал. Было давно уже темно, а стало еще темнее, будто фонари устали светить.

«Так что, тебе эта Пиковая дама привиделась, что ли?» — хотел спросить Саня, — и не спросил.

— А дедуля у меня по опере фанатеет хуже футбола. Каждый день ходил, когда еще ходить мог, вот реально. И меня долбает. Мне и жалко его — чуть не плачет, когда я иду. На ютубе смотрит, конечно, все эти пиковые дамы с травиатами, но старики привыкают, ты ж понимаешь. Я только ради него туда и хожу. Еще требует, чтобы стримы ему присылал, как оно там всё… Короче, не в этом дело, — в который раз уже сказал Лёха. Он явно не мог подобраться к главному. — Прикинь: стою в коридоре. Ну, антракт. Там красиво, конечно, в этой опере, золото везде. Я все­гда, когда антракт, хожу посмотреть там всё, скворечницу проветрить. Ну, и тёлки тоже такие, — Лёха показал какие. — Сам понимаешь, опера. И…

Он опять сник.

— И? — переспросил Саня.

— Короче, хочешь верь, хочешь нет, а я видел его там, — жалобно сказал Лёха.

— Кого?!

— Да дедулю же. Я разве не сказал?.. В антракте, возле буфета, прямо на его этой коляске. Это был сто пудов он! — крикнул Лёха, хоть Саня не возражал. — Пиджак его, очки его, всё его. Я же знаю, мы всегда с ним в парк и… и не то что как-то мелькнул, и всё. Я долго на него смотрел, долго, всё не мог поверить. Кто его, думаю, затащил сюда без лифта, на третий ярус-то? Папа на работе, дядя тоже… Ну, и толпа, значит, закрыла его. Обернулся — никого нет. То есть людей полно, а его нет. Что у него, коляска гоночная, что ли, что он вот так через