Логово Змиево: Книга, предсказавшая войну

Автор Артём Ляхович

В стольном городе во Змиеве живет пианист Лев Кошкин. Как и многие люди искусства, он погружен в свой мир, не интересуется политикой и едва замечает беду, нависшую над его родным городом. Придет время – и политика сама заинтересуется Львом; но до тех пор ему предстоит отыскать то, что не найти никому, кроме него – осколки старинной пластинки, о магической силе которой Лев почти догадывается, и свою любовь, которую он находит совсем не там, где ожидал. А «прекрасное далёко», о котором пела Алиса Селезнева, любимая Лёвиком в детстве, окажется совсем не таким, какого ожидал и он, и его сограждане, да и читатели книги… Роман Артема Ляховича, украинского пианиста и музыковеда, имеет необычный замысел: он задуман как словесный пересказ Восьмой сонаты Прокофьева. Видимо, неслучайно эта соната, написанные в годы Второй Мировой, откликнулась книгой, где предсказаны драматичные события ближайшего будущего Украины: вторжение России, оккупация и новый порядок «русского мира».

• Язык: Русский
• Издатель: Freedom Letters
• Дата выпуска: 17 апр. 2023 г.
• ISBN: 9781998084128

Предварительный просмотр книги

freedom-letters

Слова

Украïни

№ 5

Артём Ляхович

ЛОГОВО ЗМИЕВО

квест

Freedom Letters

2023

Посвящается Восьмой сонате Прокофьева

Время испортилось.

Г. Гарсиа Маркес

ПРОЛОГ

Гаражи, гаражи, заброшка. Забор. Там промышленное за ним что-то, ржавое, угловатое. Ещё гаражи. Старый магаз — вон вывеска над битой витриной. Не поймёшь в темноте какая: «ХОЗТОВАРЫ», или «ГАЛАНТЕРЕЯ», или «ОВОЩИ-ФРУКТЫ», или просто «МОЛОКО»…

Может, тут? Или в заброшке?

Нет. И то и то — послевоенное, невкусное. Совсем без этого. Без знаков. Магаз так и вовсе застойный, шестидесятых или ещё позже. Заброшка — обычный барак. Баракко. Может, всё-таки там? Но нет, вряд ли. Нет. Нет. Надо идти дальше, надо искать.

Идём.

А что дальше-то? Вот там, где кусок улицы и полдома выхвачены фонарём, тусклым, прибитым каким-то, будто он боится гореть. Ничего там такого нет. И дом вроде бы не тот: семидесятые, бетон сплошной, глаза б не видели… Почему ведёт туда?

Ладно. Пошли. Хоть там и промзона, и бетон, но пошли. Старый-то город ещё немного был здесь, ещё есть в этой земле немного живого, — просто посносили к чертям, как везде. Авось не всё снесли, авось что-то осталось. Ещё минимум два квартала наши.

Вот и фонарь. Ну, привет, фонаревич. Трусливый фонаревич, затюканный фонаревич. Или стыдливый? Вот заводской цех, бетонный, здоровенный, эдакий громила семидесятых, тоже заброшка, естессно, и вся в надписях — смерть таким-то, позор таким-то. Ну и три буквы, конечно. С иллюстрацией. Помнишь, как пацанёнком увидел и спросил: ма, а тут космодром? Почему космодром, не поняла ма. Ну как же, вон ракета нарисована. Потом, в школе уже, разобрался, что за ракета и чем она стреляет…

Так. А вот это уже совсем интересно. Сразу за бетонным громилой — эдакий трёхэтажный тип… хотя совковые фасады лучше называть, наверно, «гражданин» или «товарищ». Облицован плиткой. Ни декора, ни старых рам, ничего такого. Темно, впрочем, стыдливый фонарь этот почти не достаёт сюда.

Неужели здесь?

Чёрт-те что. Всё спуталось-перепуталось, поди разбери… Как по плитке судить — так максимум шестидесятые. Ну, допустим, облицевали позже, иногда делали так, душили стариков косметикой…

Ладно. Хоть с виду и обычное баракко, но проверим. Фонит-то огого как, даже в ушах щекотнуло. Так-с, значит, калитка. За калиткой — бурьян, за бурьяном — куча, за кучей — не пойми что. Комья мрака, мать-тьма… А что с домом? А?

А с домом-то то самое. Вот он! Вот он, росток старины, закатанный в плитку, но ещё живой. Живёхонький — дворовая кладка та самая, даже клейма слышны, вот тут одно, и тут, и чуть дальше тоже есть. «Кирпичный заводъ Бехнеръ», наверно, а может, и другое что-то. Рассмотреть бы… но ты ведь знаешь: знаки слышнее в темноте.

Неужели всё-таки здесь?

Домик-то непростой. Никакой он не «гражданин» и не «товарищ»: намучили его, залепили плиткой и сбили, наверно, все карнизы, — но суть-то осталась. Вот там, с тыла, в двориках в этих, всё обычно и прячется. Там тебе и кирпичи с клеймами, и веранды, и двери с латунными ручками. И старые «Победы» с «москвичами», иногда и не скелеты даже, а вполне живые с виду. И накипь старых квартир просачивается, стекает во дворики — приёмниками «Рига» и «Воронеж», тюками макулатуры (какой-нибудь Мосгиз, 1946 год, а то и яти, бывало, промелькнут) или же просто запахом прошлого из-под пыльных рам. У пятидесятых один запах, у шестидесятых — другой, с терпкой крикливой ноткой…

Вот тут, под этой рамой, и фонит. Да? Да? Шершавая стена, щербатая, влажная (чего плачешь, старикан? чем они били тебя?), подоконник — тоже древний, хоть и не видно его, но ведь слышно, слышно же. И как раз под ним…

А вот и он.

В мусоре, под ржавой кровлей подоконника. Маленький такой, гладкий, шершавый на ощупь, с острым краем. Да?

Да.

Он.

Ну?! С находкой!

В такие минуты всегда стоит застыть и прислушаться. К находке, к себе, к темноте. К городу и его знакам. Осколок в руке трубит, как валторна за сценой. Вот что такое «тихий крик» — пока не выйдешь в ночь, не узнаешь. И город резонирует каждым старым окном, каждым клеймом на кирпиче — где живьём, а где из глубин, из-под асфальта.

Сколько их? Уже много, уже без шести тринадцать. Найдёшь все, соберёшь вместе — и тогда снова будет всё правильно. Всё будет как нужно. Уйдут эти люди, сгинет короста, расточатся протезы и парики, и снова станет живой настоящий город.

И всё вокруг будет живое. И сам ты будешь живой.

ЧАСТЬ I

Носи меня, вьюга, по улицам!

А. Блок

Глава 1

— Ты где лазишь? — встретила его мама, как обычно. — Уй, Лё-овик, а ботинки? Ботинки-то, а? Уй, а брюки, а брюки? Конечно, а всё маме вылизывать…

— Почему, — скривился тот. — Что я, сам не…

— «Сам», — потащила она ботинки, как добычу. — Знаю я, как ты «сам».

Лев постоял в одной штанине. Прошёл в ванную с брюками наперевес, потоптался и побрёл на кухню.

— А всё маме, маме… Что, уже? Вот так вот рраз — и помыл? Ты знаешь, сколько секунд надо мыть нормальным людям? Так-то оно и цепляется, дорогой мой. Уже пятнадцать тысяч семьсот по Змиеву, ты в курсе? Ты вообще в курсе, что в мире пандемия? Ну да, мы телевизор не смотрим, нам надо, чтоб мама рассказала…

— В курсе, — буркнул Лев и добавил: — Я помыл нормально.

— Помыл он. Садись, всё холодное давно.

Всё было горячее, но Лев ел, катая еду по нёбу. Рагу из синеньких прямо со сковородки, геркулес и компот. Ледяной, слава Богу. И правильные булки с маком — на десерт, но мама обижается, если не ешь их сразу.

— Я знаешь где беру их? У Созонтьевны — там, знаешь, где «Фора». Только у неё без этой вот химии. Домашнее тесто на своих яйцах. Ты знаешь, что в тех инкубаторах? Даже не буду за столом рассказывать, какой дрянью их там колют. Это ведь очень важно — свои яйца…

Лев хлебнул побольше компота, чтобы размочить правильную булку. Другие, неправильные, которые он иногда покупал, предавались анафеме и выбрасывались, если Льва не было рядом. А если был — заводилась лекция о пальмовом масле, о нитратах и нитритах, о том, что пора бы иметь мозги и т. п.

— …И я говорю ей: интересно, говорю. А то, что я в горкомиссии каждый год, как проклятая, это ничего, говорю? И на городе, и на области? Да кто твоих учеников слышал-то! Все на закрытых академах, две ноты связать не могут, а сама — «ой, Маргарит Пална, вы знаете, такая большая работа проведена, да, да, но всё-таки у вашей Лизочки не хватает мужской хватки в октавах». Мужской хватки в октавах, ты слышал, Лёвик? Мужской хватки ей надо. Да ты сама-то когда-нибудь эти октавы играла? Лизка, ты ж знаешь её, как вжарит вот это «ти-ра-та-та, ти-ра-та-та» в ас-дурном полонезе [1] — так всем мало места! Сидит щас, вкалывает, хоть и август, и каникулы. А вчера она…

Лизка — да, вжарить умела. И эти бесконечные мамины друзья-враги — они тоже умели. Тонкие, едва уловимые отношения музыкального бомонда — предмет бесконечных переживаний и пересудов, куда более интересных, чем сама музыка, как иногда казалось со стороны.

Почему-то это было только здесь. В Швейцарии было совсем другое. В Швейцарии всё было другое. Лев давно думал, как же обозначить это «другое» — не чистоту, не вежливость и не улицы пятнадцатого века, которые как новенькие и ненастоящие, а что-то общее, что включало бы и то, и другое, и третье, и много чего ещё.

— …А?

— Вкусно, спрашиваю? Хоть бы сказал.

— А. Вкусно, вкусно, — закивал Лев, сглатывая остатки булки. — Очень вкусно, конечно.

— Синенькие сегодня не вышли. Нет, ничего, но какие-то… не знаю. А овсянку я кому положила?

— Да ем я, ем.

— Ест он. И, знаешь, я так посмотрела на нее, говорю… Знаешь, говорю… А перед этим ко мне подходила твоя Рудольфовна, ну она — как всегда, хоть к ране прикладывай, ты знаешь ее, и говорит мне: Маргарит Пална, говорит. Вы всегда поддерживаете такой высокий уровень. Ваши выпускники, говорит… а у меня ж двое поступало в этом году, Ирка и Витенька, ты помнишь? Ничего ты не помнишь… Витюшик как вжарит, так всем мало места, пацан, что ж ты хочешь, а Ирка — ну, девочка, вся из себя, но всё равно ведь моя школа. Я так смотрю на эту твою Рудольфовну, так говорю ей…

И однажды он понял, что это.

— Уеду на хрен! — орал он тогда на мать. — Как вы все тут живёте?! Как вообще можно так жить?!

(Его сильно допекло школьное начальство.)

— Лёвик! Это же твоя школа родная!

(Мама и сама любила ругнуть директрису, но с ним всегда придерживалась официальной позиции.)

— Ага, родная. Роднее некуда…

— А ты как думал? В твоей консерватории — там с тобой, конечно, «о, Лев Евгеньич, ля-ля, сюси-пуси», ну конечно, да. Там солидно всё, красиво, колонны, я понимаю. Ты думал, ты кому-нибудь там нужен? Думал, этой Рудольфовне своей нужен? Выпрет тебя когда-нибудь под зад коленом, и всё, чтоб дочку свою бездарную!.. А школа — она же твоя. Родная. Ты тут вылупился, понимаешь?

Вот тогда-то Лев и понял.

Он понял: его город — это как родня. Унылая, склочная, вся в претензиях, в обидках друг на друга, как мама с папой, когда они ещё были вместе. Но зато родня. Свои. Кто такие «свои»? Те, кому ты зачем-то нужен. Хоть для чего-нибудь — как партнер для скандала, например. Как донор энергии, времени, внимания, денег — чего угодно. Но нужен. Потому как родня. Свои.

А Швейцария — правильный мир правильных людей. Вежливых. Внимательных. С ними легко: не накричат, не обидятся, выслушают, поймут. Простят. Ну, или просто забудут. Потому как ты на самом деле им не нужен. Им на тебя плевать. Талант не талант, играешь не играешь. Плевать, и всё.

Здесь на талант тоже плевать, — но зато ты свой. И всё здешнее для тебя своё. Весь Змиев, все эти улицы с автохамами, эти очереди с боевыми бабками — как старый матрац, который весь в дырах, и неудобно, и ты кряхтишь, мостишься среди этих дыр, к которым привык шкурой и костьми — лопаткой к той дыре, затылком к этой. И ерзаешь, когда их нет и всё удобно и правильно, и никак не можешь заснуть…

— …А?

Лев опять поднял глаза на маму.

— Дохлый какой-то, говорю. Мотался чёрт-те где, ботинки вон еле отскребла. И не ешь совсем. Температуры-то нет?

— Да как же не ем, — заёрзал Лев под её взглядом. — Вон сколько съел.

— Точно нет? Давай померяем!

И пошла оборона, знакомая Льву во всех тонкостях с детства.

Главное было внутренне знать, что он не сделает того, чего от него хотят — хоть земля тресни под ногами, хоть луна падай с небес. И при этом не сказать, не моргнуть и не выдохнуть ничего такого, на что можно обидеться. Иногда получалось, иногда нет; но сейчас Лев твёрдо знал: никакую температуру он не померяет. Потому как ему всё равно. После еды он сам стал, как эта картонная булка, и ему было всё равно. Вот вообще всё равно. А когда всё равно, у мамы не получается обижаться дольше пяти минут.

— Хоть бы с тренажёром со своим… — она шумно вышла в коридор. — Охлял совсем. За диссертацию когда возьмёшься? — донеслось из комнаты.

— Когда запись сделаю, — крикнул Лев и прислушался.

Тишина.

Вздохнув, он сглотнул остатки булки, выплюнул то, что не проглотилось, и взялся за посуду.

— Иди уже, — пихнула его мама, выросшая за спиной. — Иди, иди, не брызгай.

— Я помою, — сказал Лев, как всегда.

— Знаю я, как ты помоешь… Ого. Пятый час. Ты в курсе, когда обедают нормальные люди?

По идее Лев мог бы и не браться за посуду. Но тогда это было бы совсем уже. И каждый день он играл в эту игру, зная, что две тарелки, которые он успеет помыть, мама демонстративно помоет заново.

— Спать будешь? Не ложись сразу, холестерин… Может, как раз и за диссертацию?

— Нет. Пластинки поперебираю. Потом за инструмент.

— А. Рухлядь эту свою. Сколько ещё будешь таскать в дом? Ты знаешь, что вирус продолжает размножаться на поверхности предметов, даже если… — доносилось со спины.

Лев вошёл в комнату. Сказал «угу», прислушался и прикрыл дверь.

Новая порция пластинок ждала его в углу, сразу за Одоробалом. Так мама прозвала граммофон, новокупленный, с большой латунной трубой. И Лев тоже стал так здороваться с ним (мысленно) — «привет, Одоробало!».

Он глянул в почту (от Панночки — ничего) и распаковал своё приобретение. Вот они. Вот они, мои хорошие. Четырнадцать штук, четырнадцать моих лапочек, и все дореволюционные, как на подбор. «Фаворитъ Рекордъ», «Орфеонъ Рекордъ», «Бека-Грандъ-Пластинка», «Экстрафонъ» с орлом, «Экстрафонъ» с девушкой и много «Зонофоновъ», как всегда. От одних этикеток слюнки текут… точнее, текли бы в детстве. А сейчас тоже должны были течь — и Лев почти верил в то, что текут. Одоробало он купил вдогонку своим детским вожделениям и говорил себе-маленькому, себе-Лёвику: «а вот и он. А вот и граммофон. Настоящий».

На самом деле он был уже почти безвкусным, как эта булка. И Одоробало, и пластинки, и книжки с ятями, и всё, что покупалось по следам остывших хотелок Лёвика. Мама презрительно отпихивала его зарплату, совала ему купюры на «нельзя быть голодным, желудок сам себя ест» — и Лев мог себе позволить и древнюю монетку, и фолиант, и пачку пластинок.

Всё это были как бы подарки тому Лёвику, давно уже прозрачному, которого Лев вопрошал, заглядывая в глаза: «ну как? нравится?». И сам же отвечал себе: «да, обалдеть, нереально круто». Лёвик уже ничего не мог сказать — он был прозрачный. Он просто смотрел откуда-то из своих дальних пределов, и всё.

Непонятно, откуда жила в нём эта тяга к старине. Когда Лёвик видел старинную вещь — внутри включалась зуделка, словно что-то пыталось вспомниться, но никак не могло и чесалось в памяти. Немедленно хотелось обладать этим старинным — будь то фолиант на стеллаже, особняк или пластинки на блошином рынке. Вобрать их в себя, сделать поближе, потому что нельзя нам отдельно, мне и всему старинному — Лёвик как-то чувствовал это, хоть и не понимал, откуда оно. Просто в нём зудело это «хочу», которое слышалось как «хочу сделать своим». Хочу, чтобы все норы, тянущиеся в прошлое, были со мной.

Сколько Лев помнил себя — он искал эти норы в каждом закоулке жизни. Собирался в школу — брал с собой ноты 1912 года, книжку «Наполеонъ» или хотя бы пару монеток, чтобы школа была не просто так. Ехал в троллейбусе — высматривал в окне старые дома (лучше дореволюционку, но её мало, так что и довоенка сгодится или хотя бы послевоенка, с лепниной). Тут главное — не проворонить очередного старого знакомого, успеть ухватить взглядом хотя бы крышу или полкарниза и сказать себе: о. Шесть. Или тринадцать. Или ещё какое-нибудь число из его ССС, Списка Старинных Строений. Для каждого маршрута имелся свой ССС: для школьного из семи домов, для бабы-Нелиного из девятнадцати, для базарного из шести. Такие маршруты казались Лёвику чёрно-белыми, и в них — цветные вкрапления ССС, и вот с ними поздороваться бы, не проморгать, иначе во всём будет ещё меньше смысла. Которого и так почти нет.

Эти кусочки цветного смысла были то кованой оградой на старом балконе, то пожелтевшей бумагой — на неё всегда откликалась внутренняя зуделка (и каким разочарованием было увидеть вместо ятей пресный шрифт семидесятых), — то часами с надписью Le roi de Paris, то венцом вожделений — старинным пианино, или ещё лучше — роялем с витыми ножками и клавишами слоновой кости.

В такую клавиатуру неловко было вторгаться: тронешь шёлковую поверхность клавиш — и сразу чувствуешь ток, щекочущий пальцы; а войти поглубже, добыть из них голос, заставить отозваться… В этом было что-то стыдное, интимное, и поэтому Лёвик стеснялся прилюдно играть на стариках. Недаром голос у них почти всегда был фальшивый, измученный. Казалось, что, если кто-то правильный коснётся этих клавиш, — они и зазвучат правильно: щемяще-благородно, как взгляды с пожелтевших фото, а не как у Лёвика. Хотя вообще странно, что старики не признавали в нём своего. Не зря говорят «расстроенный инструмент», думал он. Когда ты расстроен — с тобой не очень-то и поговоришь. Даже если ты человек, а не пианино…

Распахнулась дверь. Без стука, конечно.

— Я наелся, ма, — выдохнул Лев.

— А витамины? — отрезала мама, водружая перед ним миску с яблоками. Кислыми, августовскими. — И чтоб съел. А не так, как ты — понадкусываешь, и всё. Вон щеки зелёные.

Лев вздохнул и открыл ноут.

— Диссертация? — мама заглянула туда.

Лев выразительно посмотрел на неё. Мама надулась и вышла.

Это было забавно, — строчил он Панночке. — Что обычно покупают шестикласснику за то, что он отыграл