Я всех спасла тогда

Автор Carina Cockrell–Ferre

Путь читателя проляжет через гомеровскую Трою, Древний Рим и через разные эпохи Британии; через набоковский Кембридж, Грузию и донскую деревню, через Венецию, Брюгге, Лондон и только отчасти реальный остров Мон-Сен-Мишель.
Читателя ждут встречи с Еленой Троянской, Юлием Цезарем, королем Альфредом, Леонардо да Винчи, с бабушкой Мэри, Валюшкой, мастером Джеремайей Кингом, семьей Черчиллей, Вирджинией Вульф, Капицей, Джорджем Оруэллом и другими — великими и безвестными.

И в этой кажущейся эклектике стран, эпох и персонажей есть связующий смысл, и он, как путеводная нить, ведет из лабиринта темных времен.

• Язык: Русский
• Издатель: Carina Cockrell–Ferre
• Дата выпуска: 19 февр. 2024 г.
• ISBN: 9781739620431

Предварительный просмотр книги

Я всех спасла тогда

Я ВСЕХ СПАСЛА ТОГДА

СБОРНИК

КАРИНА КОКРЭЛЛ- ФЕРРЕ

Garden City Press, London

Процесс писательства <…> —это ведомая посредством перевода памяти в письмена борьба против искусства забвения.

В. ЗЕБАЛЬД

Woman in scarf by the river

Карина Кокрэлл-Ферре — прозаик, журналист. По первому образованию — филолог, по второму — преподаватель информатики. Родилась в Воронеже, росла и окончила школу в Батуми (Грузия). Внутренний мир во многом определили путешествия с отцом, капитаном дальнего плавания и влияние мамы — человека, влюбленного в музыку и литературу.

В 1980-х Карина преподавала русский язык в Армении и в России, училась в аспирантуре, писала диссертацию по философской этике.

В 1991 г., после длинного романа в письмах, Карина встретилась в Лондоне с Брэттом Кокрэллом, сыном голливудского актера Гарри Кокрэлла («Вестсайдская история», «Лолита» Стэнли Кубрика и т.д.). Сегодня они живут в старом доме деревни Нортон, что стоит у дороги между Лондоном и Кембриджем, проложенной еще древними римлянами.

В 2009-2011 гг. Карина издала в Санкт-Петербурге двухтомник новелл по мотивам знаковых событий европейской истории. В 2022 г. вышла «Луша» — ее первое большое произведение на русском языке. Это роман о британской семье, отправившейся в начале 1930-х строить социализм в СССР. Книга писалась более семи лет и сразу завоевала признание читателей во многих странах. Сейчас автор работает над английской версией романа.

Рассказы, собранные в этом томе — плод трех десятилетий опыта, путешествий, размышлений. Один из них —«Отмыть от смерти»— в 2024 году был удостоен канадской литературной премии имени Э. Хемингуэя (издательствo Litsvet).

СОДЕРЖАНИЕ

Вместо пролога

Часть I

1. Лающие коровы Нортумбрии

2. Хронофаг

3. Пройти сквозь стену

4. Последний ростбиф Мэри

5. О дубах и Вечности

6. Лорна

7. «О чем ты думаешь, бритт?»

8. Как Британия потерялась

9. Пироги, пощечина и победа

10. Англичанка Киевской Руси

11. Что сбривает бритва Оккама

12. Сила договора

13. Дом Клементи

14. Дочь палача

15. Королевский бутерброд

16. Прощание по-английски

17. «Когда воротимся мы в Портленд…»

18. Шекспир и Мойша Ваттенмахер

19. Часы опять бьют тринадцать

20. Подвиг в рыбацком свитере

21. Я знаю, где эти следы

22. Девятый поезд

23. Скрытые правила поведения

24. Миссис Битон

25. Алиса в стране людей

26. «...И тут кончается искусство…»

27. Непуганый мистер Шоу

28. Призраки колледжа Гёртон

29. Ада Ловлас, дочь Байрона

30. Мастер Джеремайя Кинг

Часть II

1. Сага о Черчиллях

2. Первая смерть

3. «Рабочая» аристократка

4. Четырнадцатая гостья

5. Черчилли

6. Встреча

7. Пожар

8. «Самое блестящее достижение»

9. Страхи прошлого отпускают

Часть III

1. Принцесса Алиса. Глухота

2. Виндзор

3. Андреас

4. Тетушка Элла

5. Война

6. Штормовая ночь

7. Век, сводящий с ума

8. Под чужими именами

9. Катастрофа

10. Отдельно взятая душа

11. «Спасти одного — спасти мир»

12. Высокое дерево

13. бежать со всех ног, чтобы оставаться на месте

Часть IV

1. Фламенко

2. Читая Маркеса внутри облака

3. Гора Альгарробо

4. Острова спасения

5. Неожиданная Венеция

6. «Светлого вам пива и неутомимых супругов

7. То, чего нет. Вермеер

8. Песочный замок. Гауди

Часть V

1. «Взятая»

2. Страх

3. Марика, несущая рыб

4. Дворы-ковчеги

5. Снег в Батуми

6. «Санта Лючия»

Часть VI. Ненаписанные книги

1. Кони-качалки Евы Нортон

2. Как кончаются войны

3. Легенда о Леонардо

4. Цезарь и Сулла

5. Капица-Птица

Вместо эпилога. Пока есть остров Мон-Сен-Мишель

Благодарности

О романе «Луша»

Notes

Copyright © 2024 by Карина Кокрэлл-Ферре

Garden City Press, London

ISBN 978-1-7396204-3-1

All rights reserved.

Все авторские права защищены.

Публикуется в авторской редакции.

Корректор Елена Дмитриева

При цитировании где бы то ни было ссылка на автора, издание и правообладателя обязательна. Цитата объёмом более 4000 знаков с пробелами требует разрешения от правообладателя. Всякое изменение или модификация текста запрещены. Любое сходство действующих лиц данного художественного произведения с реальными людьми является случайным.

For my family

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Отмыть от смерти

Мой временный дом на андалузском берегу полон морского ветра.

В доме нет ничего лишнего. Ни единого лишнего предмета мебели, ни единого лишнего цвета.

Ветер гуляет по дому совершенно по-хозяйски, раздувает шторы и вообще делает что хочет. Кто я такая, чтобы ему мешать?

И сегодня стало теплее: ветер переменился. Он дует теперь не со стороны Гибралтара, как вчера, а с марокканского берега.

Может быть, этот теплый и сильный ветер и принес мне неожиданное воспоминание, с которым я проснулась. Оно очень явственно длилось несколько минут между сном и явью, под грохот моря.

...Страшный, совершенно лысый дед Матевос обитал на тахте, покрытой сине-красным измирским ковром, прямо рядом с балконной дверью.

На таких тахтах с коврами обычно доживали в Батуми все армянские патриархи.

Балкон заплел виноград — черный, мелкий и очень вкусный. Его зеленые, дрожащие ладони заслоняли от безжалостной яркости лучей, оставляя на полу кухни перед тахтой только веселую пляску светотени, за которой неотрывно наблюдал Матевос. Маленькие, юркие, визгливые птицы дрались из-за ягод.

Я любила приходить в этот наполненный чужими и странными запахами дом прежде всего из-за винограда.

Дед Матевос улыбался совершенно беззубым ртом и бормотал что-то на непонятном языке.

У него были очень красные, вывернутые наизнанку, словно обожженные, веки, и из глаз постоянно текли слезы. Постоянно.

Мама говорила — зарастание слезного канала.

Из его свистящего гортанного бормотания я понимала только имя — Варсеник. Он называл меня Варсеник?

Какой глупый, он что, не знает, как меня зовут? С кем-то перепутал.

Дед Матевос очень радовался, когда меня видел.

И все звал меня присесть на край тахты и хотел взять за руку.

И доставал из-под подушки какие-то слипшиеся конфеты, и улыбался беззубым ртом. И из-за «зарастания слезного канала» казалось, что он улыбался сквозь слезы.

Мне было его жалко, но страх пересиливал, и я убегала.

Однажды я спросила Маринку (она была на целую вечность — пять лет — меня старше и знала о жизни абсолютно все), на каком языке говорит ее дед.

И почему называет меня Варсеник?

Та ответила, что говорит он по-турецки.

Потому что уже год как забыл все другие языки. И что так говорили в его городе — Трабзоне, откуда к нам, в Батуми, ветер приносит плохую погоду. Я знала, это трабзонский ветер: у мамы всегда начиналась от него головная боль с красивым названием «мигрень».

Маринка сказала, что Варсеник звали младшую сестру деда. Она так и не успела выбраться, осталась в доме во время погрома, в котором погибла вся его семья. Маринка рассказала мне, что такое погром, потому что я этого тогда не знала...

Матевос был первой в моей жизни смертью.

Его гроб стоял на специальной подставке посреди комнаты с натертым паркетом. Пахло карамелью и лекарством одновременно.

И я старалась не бояться, а понять, что такое смерть.

И я поняла.

Это Неподвижность.

Я все смотрела, не дернутся ли у него веки, как дергались у меня, когда я притворялась спящей (мама сказала мне, что так и определяет, притворяюсь я или нет).

Я старалась не дергать веками, но у меня никак не получалось.

А у дедушки Матевоса получилось.

И его лицо стало похоже на маску из коричневой глины, словно он уже стал землей.

Вокруг на гнутых стульях, которые мама называла «бистро», сидели, словно черные птицы, маленькие толстые женщины в черных платьях и покрывалах, и ноги их не доставали до пола, как и мои.

И мне было от этого немного смешно.

И среди них, толстых, была одна худая и высокая.

И я поняла, что это и есть Смерть.

И сказала об этом маме.

Но мама сделала страшные глаза и прошептала, что это Ануш Матевосовна, старшая дочка покойного.

Но я маме все равно не поверила.

Потому что, когда все начали причитать на непонятном, каком-то очень древнем языке, худая причитала лучше всех, и я даже подумала, что этот язык очень хорошо звучит и очень подходит для причитаний и что, наверное, первыми в этом языке были созданы слова для причитаний, а уж потом появились все остальные слова.

Вдруг распахнулись балконные двери, и в комнату ворвался ветер.

И мама приложила пальцы к вискам, как делала всегда, когда у нее начиналась головная боль с красивым названием.

Вот тогда одна из старух встала и что-то стала говорить остальным. И я услышала слово «ахчик», что значит «девочка». И она сделала знак, что мне нужно идти за ней в кухню.

Я оглянулась на маму, и мама кивнула, разрешая.

Старуха поставила простой глиняный кувшин на стол, покрытый клеенкой с голубыми французскими пастýшками (у нас тоже была такая, и мама — она учила в школе французский — ее называла «пастораль»).

И старуха стала смешивать вино из зеленых бутылок с водой и словами.

Она сказала мне, что, когда люди придут с кладбища, я должна поливать им на руки из этого кувшина.

Я даже не спрашивала почему.

Я поняла сразу: их руки будут выпачканы Смертью, и мне нужно смыть с их рук Смерть. Освободить их от нее.

И я завороженно слушала ее непонятные слова, заклинания, которые отгоняли Смерть… или худую Ануш Матевосовну?

И потом все вернулись с кладбища, и тяжело вылезали из автобуса — пазика с колесами, забрызганными, как кровью, жирной, красной, аджарской грязью.

И когда плакальщицы слезали с высокой подножки автобуса, у некоторых задирались платья, и были видны черные чулки на резинках и ослепительно белые, неожиданно молодые ляжки, которые они торопливо и сердито прикрывали предавшими их подолами.

И пока я их ждала, я уже точно знала, почему именно мне доверили такое важное дело — отмывание рук от Смерти.

Маленькие девочки родились не так давно и еще помнят первое Небытие (я видела мамины фотографии с огромным животом, где сидела я!), поэтому у маленьких — особая сила. Тогда я еще не слышала, чтобы маленькие умирали.

Хотя Маринка и сказала, что неведомой Варсеник было столько же, сколько мне, когда случился этот погром, поэтому Матевос все время меня с ней и путал...

Громыхающее, как лист железа, слово «погром». И еще одно острое, визжащее — «резня», которое произнесла Маринка...

И все эти люди, вернувшиеся с кладбища, послушно выстроились в очередь и подставляли руки под мое белое, разведенное водой вино.

И я, маленькая серьезная носатенькая девочка, сосредоточенно делала самое важное дело — отмывала их руки от Смерти.

Чтобы они могли прожить еще немного.

И больше всего я страшилась того, что мне может не хватить разведенного вина и чьи-то руки останутся неомытыми.

Но вина удивительным образом хватило.

И я всех-всех-всех спасла тогда...

Что такое ничего?

В семь лет пришло осознание, что можно не быть. Заснуть — и не проснуться.

Это самое важное открытие.

Воспаленные миндалины укладывали меня в постель на целые зимы. Компрессы. Горячий столбик ртути, ползущий вверх: 37, 38, 39… Встревоженные взгляды. Плывущая комната. Плавящиеся трещинки на потолке. За окнами снег. Мой мир был полон жаром, запахом уксуса, чаем с молоком и книгами.

Робинзон Крузо стреляет прямо в ревущую львиную пасть. Робинзона выбрасывает на остров. На острове жара. Наверное, как у меня: тридцать восемь. Робинзон составляет два списка: «Хорошо» и «Плохо».

Хорошо: не остался в пучине, выплыл. «Я жив, я дышу!»

Плохо: выбросило на необитаемый остров, и как выживать, пока неясно.

Я тоже стала составлять список, как он: хорошо и плохо. Воспаление миндалин иногда переходит в бронхит. Бабушка — немного колдунья. Она зажигает маленький факел на длинной палке, берет стеклянную баночку, наполняет ее огнем и приставляет к моей спине. Ощущение странное — что меня засасывает в эту баночку. А что, если меня втянет в нее всю и я стану маленькой, как Алиса, и буду смотреть изнутри, сквозь стекло? Я думаю об Алисе — я думаю о ней всегда, когда чего-то не понимаю. И она помогает мне придумывать свои объяснения непонятному. И от этого не страшно.

Доктор. У него холодные руки и ледяной металлический кружочек, который я чувствую спиной. «Нужна операция. Эти постоянные воспаления миндалин могут привести к серьезным осложнениям на сердце. Не беспокойтесь: прооперируют под общим наркозом».

Я не понимаю, зачем за мной привозят белую каталку и укладывают меня на нее, когда я прекрасно могу идти сама. На лицо мне надевают противно воняющую резиной маску и просят считать: «Раз, два, три, четыре, пять…»

Я считаю.

И все. Меня нет.

Меня нет.

...Первое, что я вижу над собой, — сплошная полоса ламп дневного света. Одна лампа мигает. Меня везут по белому коридору две женщины. У них белые одежды, красные лица и руки. Они говорят о ком-то: «Еле откачали… Сердечко остановилось... Не дышала минут пять... А чего так?.. Может наркоза переборщили, кто его знает?.. Махонькая-то вон какая… Ну, слава богу, откачали. Пусть спит. Операцию-то, говорят, и начать не успели…»

Я сплю и сплю в огромной палате, и окно настолько необъятно, а потолки настолько высоки, что я опять кажусь себе уменьшившейся Алисой и никак не могу проснуться. Потом меня забирают домой. Мы едем в такси. Дома меня целуют, плачут. Как будто я Робинзон и вернулась с необитаемого острова.

Ночью мне становится так страшно, что я просыпаюсь и резко усаживаюсь на кровати. Вот, значит, как — противный запах резины, «раз, два, три, четыре, пять» — и всё. Даже охотник не выбегает. И в никакого зайчика никто не стреляет. А просто «пять» — и ничего. Я ведь могла никогда не открыть глаза! И что дальше? Что такое ничего? Я уже знаю: оно есть, и как теперь забыть об этом?

Я продолжаю проводить в постели с ангинами и бронхитами весь первый и второй класс. Читать меня научили в три года, с тех пор я только и делаю, что читаю, — все, что попадает под руку. Я страшно отстаю по математике, но читаны и перечитаны «Алиса…», «Приключения Гекльберри Финна», «Том Сойер», «Остров сокровищ», «Дети капитана Гранта». Я читаю все, даже если прочитанного совсем не понимаю. Так даже интереснее — придумывать всему непонятному фантастические объяснения… И очень люблю чеховских «Мальчиков»: «Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут... А также индейцы нападают на поезда. Но хуже всего это москиты и термиты». Чечевицын так и не объясняет, почему москиты и термиты хуже всего. Мне очень нравится мальчик Чечевицын. Детство ребенка с плохими миндалинами — это список прочитанных книг. Я начинаю думать: вот людей, написавших книги больше нет, а их слова остались…

Опять холодный стетоскоп. Доктор — строгая, высокая, худая грузинка, лучший в городе педиатр, безгубый рот ее словно не умеет улыбаться: «Если миндалэны не удалить, то об учебе вашей дэвочке можно забыть. А потом — осложнэния».

«Операцию лучше дэлать зимой». Я опять одна в огромной палате. Много пустых кроватей, кроме меня — никого. Все остальные здоровы. Все в целом мире. Только я больна. От невыносимого сиротства щиплет нос. Гигантское окно, и моя голова в окне — одуванчик на тонкой шее. Я взбираюсь на подоконник. За окном снег. И маленькие голые деревца, тонкие ветки их выглядят словно умерли и никогда не покроются почками. И ветер взвихривает снег в маленькие крутящиеся снежные водоворотики. Я одна, как Алиса. Утром меня повезут на операцию. Я уже один раз умирала. Я знаю: «Раз, два, три, четыре, пять…» Я больше не прочту ни одной книжки, не увижу ни пампасов, ни островов, ни даже ужасных москитов и термитов... Как выглядит ничего? Может, как больничный двор зимой? А мама такая теплая, родная и так хорошо пахнет. От слез становится теплее. А на галечном пляже, в Батуми, прошлым летом шелестели такие огромные банановые листья, прямо как на острове Робинзона, и по дороге на пляж старушки продавали вкусные большие семечки в газетных кулечках. И море было теплое. И мы устроили на пляже пикник, расстелив жаккардовую (мне нравится это слово) подстилку. На гальке было сидеть неудобно, но я и не сидела, а не вылезала из соленой воды, в которой можно было притворяться, что умеешь летать. Папа купил пахучую, желтую сладко-соленую кукурузу, которую продавали из эмалированных ведер закутанные в платки аджарки. Мама выложила из сумки сладкие огромные помидоры «Бычье сердце», хлеб с солью, лимонад. И было жарко, весело, и пляж был полон народу. И мама пахла помидорами…

Ее не пустили сейчас сюда. Когда я поняла, что она должна уйти, а меня оставляют, я упиралась изо всех сил, я каталась по кафельному полу в приемной: «Я не хочу операцию, я же опять умру!»

Мама шептала что-то бессильное, жалкое, нежное.

Меня утащили. Я маленькая. Меня так легко утащить взрослым. Я познаю в тот день еще одну очень взрослую вещь — бессилие. И что есть вещи, против которых даже мама ничего не может поделать.

В больничной столовой, пахнущей манной кашей и новым линолеумом, мне почему-то дали холодный кисель — все, что осталось от ужина, — чтобы я успокоилась. Я ненавижу кисель. Тем более холодный и серый. Но я все равно его глотаю, и это действительно успокаивает. И осознаю, что у беды, оказывается, есть вкус — холодного киселя. И смиряюсь. Сопротивление бесполезно. Еще одно взрослое осознание. Я спокойно иду в палату и торчу там в окне, глядя на снежное ничего.

Входит санитарка.

— Не спишь? — Она гладит меня по голове большой, тяжелой и теплой, как полная грелка, рукой.

— Не хочу.

— Надо спать.

— Не надо!

— У ты какая, чернявенькая, своенравная...

Я не оборачиваюсь, смотрю на снег. На снегу кошка. Говорю в окно:

— Я умру завтра. Мне скажут считать: «Раз, два, три». А потом «пять» — и все.

Та хватает меня, поворачивает к себе.

— Да что это ты?! У нас доктора хорошие.

Я смотрю на нее таким взглядом, что она отводит глаза.

— Я уже умирала. Один раз. В прошлом году. Все думали, что я мертвая, а я — раз — и ожила!

— Хосподи, да что ты говоришь-то?!

Она машет на меня обеими руками, а потом оборачивается заговорщицки на дверь, словно боится кого-то, и спрашивает шепотом:

— А ты хоть крещеная?

Я не знаю, что это такое.

Так санитарке и говорю.

Она обнимает меня, усаживает на кровать.

— Да за что ж мне все это? Ты поспи, поспи.

— А вы со мной посидите? Я боюсь одна. Вас как зовут?

— Полина меня зовут. Баб Поля.

— Расскажите мне что-нибудь. Я без книжки спать не могу.

— Да что ж тебе рассказать, не знаю я ничего. — Она утирает глаза кончиком платка. — Да и домой мне надо. Электричка уйдет последняя, и как я до Никоновки своей доберусь? Ну, хорошо. Ты ложись-ка, ложись, да укройся, дует от окна-то.

Я ложусь. Одеяло кусачее. Беру ее теплую руку в свою. Вдруг ее осеняет:

— Ты вот что, девонька, ну-ка, за мной повторяй: «Отче наш, Иже еси на небесех!»

Мне нравится такая игра, и я повторяю ритмичные, как считалка, иностранные слова. И запоминаю их без труда — у меня хорошая память. Еще одно мое открытие в ту ночь: слова успокаивают сильнее, когда не понимаешь их смысл. Я тоже хочу отплатить бабе Поле, успокоить ее незнакомыми словами и говорю, уже засыпая:

— Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут. А также индейцы нападают на поезда. Но хуже всего — это москиты и термиты…

...Рано утром меня будят и увозят на каталке, хотя я прекрасно могу идти, и у каталки скрипит колесо. И белый потолок опять, и белые стены, и хотя утро, но темно, и в длинном, как поезд, белом коридоре, горят лампы дневного света, и одна опять мигает, мигает, мигает.

Я больше не плачу. Мне уже все равно, потому что ничего не изменить.

…После операции я больше не болела, и ела мороженое, и не пропускала школу (ради чего, в общем, совершенно не стоило так рисковать жизнью, но это стало ясно только потом).

Я до сих пор не люблю запах нового линолеума, кисель, и белый цвет, и мигающие длинные лампы дневного света с длинным и противно-мигающим названием «флуоресцентные».

А потом опять были и море, и вареная сладко-соленая кукуруза, которая лопалась соком, и помидоры с крупной солью, которыми пахнет красный цвет, и водоросли, и крабы, которыми пахнет синий, и шелест огромных банановых листьев.

А потом, много лет спустя, на одном Острове, на который все же попала, я поняла окончательно: самое яркое чувство счастья, смешанного со страхом, дает знание своего неизбежного небытия. «Только в этом дело человека!» ¹.

И единственная надежда что-то противопоставить ему — это тяжкий и упоительный поиск единственно верных слов, расставленных в единственно верном порядке.

ЧАСТЬ I

1

ЛАЮЩИЕ КОРОВЫ НОРТУМБРИИ

ВXIII веке в Нортумберленде, на неспокойной границе между Англией и Шотландией, король даровал своему вассалу, графу Нортумбрии, многие тысячи акров земли.

Из-за стычек между шотландцами и англичанами земли эти на столетия так и оставили невозделанными, более того: обнесли по периметру каменной стеной, не заметив, что внутри осталось чье-то стадо белоснежных коров той породы, которую, как считают, завезли в Британию еще римляне. И выбраться оттуда у них не было никакой возможности. Прошло столько веков, что изменилось все, и, как считалось, совершенно исчезли коровы этой древней породы. И вот в XVII веке за стеной в Нортумбрии случайно обнаружили «белое» стадо в девяносто девять голов. К тому времени коровы совершенно одичали, не подпускали к себе людей, и не мычали, а издавали странные звуки, похожие на лай. Неужели эта порода коров изначально «лаяла»? Или способность к мычанию утратилась? Неизвестно.

Их решили оставить в покое.

Живут они в Нортумберленде и сейчас.

С XIII века эти животные не имели контактов с человеком. Они недоверчивы, пугливы и агрессивны.

Самок и самцов в стаде поровну, но только «бык-король» имеет доступ ко всем самкам — до той поры, пока его не покалечит или не убьет более сильный кандидат на королевский «трон».

У гигантских быков длинные рога, и бои их страшны и кровавы.

Медведи исчезли на Британских островах еще в XI веке, последних волков уничтожили к XVII веку, но в белом стаде сохранилась и передается генетически память о вымерших хищниках. На ночь самки с телятами сбиваются вместе, а быки занимают внешний круг и поочередно несут дозор, обходя стадо по окружности, охраняя от опасности, которой нет.

В 1947 году зима в Нортумберленде выдалась такой жестокой, что от девяноста девяти коров осталось только тринадцать. Однако поголовье полностью восстановилось. Интересно, что их всегда ровным счетом девяносто девять: природа сама удивительным образом регулирует популяцию. Казалось бы, столь долгое отсутствие свежей генетики должно было привести к мутациям и болезням. Но — не привело.

Каждого новорожденного теленка обнюхивает и «осматривает» бык-король. Малейшее несоответствие норме — и корове «запрещается» выкармливать детеныша; стадо идет дальше, теленок гибнет. Только однажды люди все-таки вмешались и забрали совершенно здорового отвергнутого теленка, у которого просто отсутствовал хвост.

И так уже почти восемьсот лет живут эти белые коровы Нортумбрии.

Вдали от идеально организованных, целиком освоенных и под линеечку расчерченных британских полей и ферм обитает эта остро заточенная на выживание, неведомо как сохранившаяся, мощная, дикая сила, несущая в крови древнюю память о том, чего больше нет.

2

ХРОНОФАГ

ВКембридже есть странный объект, пугающий человека впечатлительного и склонного к философии.

На углу колледжа Corpus Christi — стеклянная витрина, за стеклом ее — золотой диск с отметинами, а по верху диска переползает с шестеренки на шестеренку чудище-насекомое — увеличенная в тысячу раз саранча с широко раскрытой, зубастой, голодной пастью. Останавливается, внимательно вперившись в тебя, мигает время от времени желтым, будоражащим глазом ящера. И ползет дальше с противным скрипучим звуком.

Это Хронофаг — Пожиратель Времени.

А ты стоишь и ощущаешь полную беспомощность от того, что вот сейчас это чудовище безвозвратно и безнаказанно сожрало еще три-пять минут твоей строго ограниченной, данной на время жизни. И ничего тебе не поделать. Ты так и будешь стоять и изображать бодрую улыбку, а твое растерянное лицо — отражаться в полутораметровом диаметре диска из 24-каратного, чистейшего золота.

От Хронофага особенно жутко поздней ночью, когда диск освещается призрачным светом, пустеют средневековые улочки Кембриджа и выходят бродить по ним невидимые жители: а их тут почти столько же, сколько пока живущего населения.

А ниже Пожирателя Времени высечено в камне торжественно-магическое на латыни (вульгате) из Иоаннова Евангелия: «Mundus transit et concupiscentia eius»! «И мир проходит и похоть его».

Идея «философских» часов пришла в голову выпускнику колледжа Корпус Кристи, миллионеру и энтузиасту часового дела Джону Тейлору.

Пять лет, миллион фунтов стерлингов и творческий труд двухсот мастеров: часовщиков, ювелиров, скульпторов, каллиграфов и даже оборонных инженеров (нарезки на диске наносили путем сверхточных подводных взрывов — не спрашивайте, почему именно так!) пошли на создание этого монстра.

Студенты прозвали его Hopsy — Прыгунок.

Каждый час бьет маятник, и Хронофаг начинает испускать синие лучи, словно само время сходит с ума. Световые пунктиры бешено несутся не только по часовой, но и против часовой стрелки, вызывая странное чувство. Наверное, задумано это было, чтобы подбодрить созерцателя: не грусти, мы пошутили, все относительно, даже время! Вот видите? Его, как предполагал один веселый человек с пышной прической, можно даже обратить вспять!

На странных часах нет стрелок, как в старом психологическом кошмаре Бергмана «Земляничная поляна». Помню, именно часы без стрелок воплотили тогда ужасную аномалию — исчезновение времени, потерю точек отсчета.

Удивительнее всего то, что никакой электроники механизм не содержит вообще. Единственная дань времени — электрические импульсы синего света, которые генерирует мотор, но даже он приводится в действие механической пружиной.

Совершенно механические часы. Но созданы по иной, уникальной технологии, чем та, которую чаще всего используют в часах. Технология эта называется «побег кузнечика», и изобрел ее блистательный английский часовых дел мастер XVIII века (нет, лучше так: Мастер — с большой буквы) Джон Харрисон. Без его судовых хронометров, способных вычислять самое трудное — долготу — Британия вряд ли достигла бы такого могущества на морях и продолжала бы терять целые эскадры, как тогда, в 1707 году, у островов Силли...

Кузнечик бесконечно переползает с одного зубчика шестеренки на другой, приводя в движение три концентрические окружности внутри золотого диска: часы, минуты, секунды.

Неслучайно Джон Тэйлор подарил свое самое дорогое и любимое создание родному колледжу Корпус Кристи. Для британца родной университет — alma mater — зачастую гораздо ближе семьи и привязанность к нему сильнее. Стоит вспомнить, что Эдвард Уилсон, участник обреченной экспедиции Скотта в Антарктике, выпускник Колледжа Гонвилл-энд-Киз (Gonville and Caius), зная, что умирает, водрузил над палаткой флаг своего родного колледжа. И под ним умер.

Кстати, торжественно открывал Хронофага другой знаменитый выпускник этого колледжа — гениальный математик и физик-теоретик Стивен Хокинг, так что Кембридж действительно тесен. Интересно, о чем думал Стивен Хокинг, глядя на это чудище? Ведь вся его жизнь была борьбой с ее Пожирателем...

В 2008 году Хронофаг был признан лучшим изобретением года. Это действительно полезно. Остановиться. Отразиться со своим бренным растерянным взглядом в неумолимом золотом диске Времени и посмотреть в глаза уродливому существу, которое пожирает твою жизнь.

А потом быстрым шагом перейти Беннет-стрит, сесть в уголке, у камина, в пабе Eagle — «Орел», балкон которого в 1667 году шекспировская труппа использовала как сцену и заказать себе доброго светлого эля. И вспомнить, что столько еще не сделанного, не прочитанного, не написанного, не увиденного, не прочувствованного, не открытого, не встреченного, а пожиратель Времени все ползет и ползет. И останавливаться не умеет. Значит, надо успеть.

3

ПРОЙТИ СКВОЗЬ СТЕНУ

Девчонка была как непроросшее пшеничное зерно.

Жила в маленькой глостерширской сонной деревне. Запоем читала в саду среди травы. Сочиняла странные будоражащие истории, от которых ее сестра долго не могла уснуть.

Реальность не нравилась.

В реальности отец не ладил с матерью, часто уходил надолго. После этого мать сидела, закрыв лицо истaявшими пальцами.

Она очень рано осознала ранимость матери.

Ей постоянно хотелось защитить ее, уберечь от чего-то злого, невидимого, неотступного. До перехвата дыхания она боялась однажды проснуться и увидеть, что матери больше нет.

Иногда это невидимое зло, грозившее маме, а значит, и ей, не давало спать ночами, и девочка бродила по коридору, что будило и сердило отца: он очень рано вставал.

Иногда мама чувствовала себя лучше. Одевалась, садилась в кресло и на своем полузабытом французском (она была франко-шотландской крови) рассказывала ей о жестокой английской королеве, отрубившей голову своей французской кузине. Это от матери узнала она об огромном лондонском вокзале Кингс-Кросс, где познакомились родители: оба ждали поезда на Аберистуит.

И еще, словно собственное воспоминание, описывала мама великую битву британской предводительницы Боудикки с римлянами, как раз на том самом месте, где сейчас проложены железные пути. И что британка, проиграв, выпила яд вместе с дочерьми, и что могилы Боудикки так и не нашли. Но известно, что под одной из платформ, глубоко в земле, покоятся их кости. И девочка смотрела в окно, где дожди поливали сад, но была далеко: среди лязга металла и ржания коней видела, как рыжеволосая британка медленно пьет яд, и луч света падает в прорезь шатра, и пряно пахнет омелой и еще какими-то травами. И тоненько плачет младшая дочь Боудикки, не понимая, что их ждет, а старшая не плачет, потому что понимает… И вот они, кости их, глубоко под рельсами, под одной из платформ. А поезда грохочут поверху, и никто ни о чем не подозревает.

Возбужденно заявила матери: она узнает, под какой это платформой, обязательно узнает. Мать только погладила ее по голове и сказала длинное, непонятное, по-французски.

А она сочинила еще одну страшную историю, чтобы рассказать сестре на ночь.

Сказки кончились. Мир оказался полем битвы добра и зла с неопределенным исходом. Любимая книга — Джессики Митфорд о девчонке, которая давно, еще перед прошлой войной, мечтала убежать в Испанию и сражаться в интернациональных бригадах. На свете столько несправедливости, это нужно кому-то исправлять — ей!

Она и дочь свою, родившуюся в Порто много лет спустя, назовет Джессикой.

В школе звезд с неба не хватала. В Оксфорд ее не приняли. Поступила в другой университет, на факультет французского и классической филологии. Всё как у всех: музыка — Смиты, Клаш — и книги, книги, книги. Толкин — запоем. Полюбила латынь — исчезнувший язык исчезнувшей страны, звучавший как магическое заклинание. А что, если древние, давно исчезнувшие слова, способны переносить в то время, когда они еще были живыми?

После университета — стажировка в Париже. Домой приезжать не любила: отец с матерью почти не разговаривали, совсем чужие.

Все складывалось совсем не так. Зерно все никак не находило сил прорасти.

Потом будет работа переводчицы в «Амнести Интернешнл» в Лондоне: беженцы, беды, боль. Станет невыносимо.

После этого — работа в Манчестере.

И вот однажды, когда она будет стоять у кирпичной стены манчестерского вокзала и ждать на несколько часов опаздывающий лондонский поезд, одна странная история придет ей в голову. Она явится в воображении настолько внезапно и осязаемо, что это испугает ее: такое полное перемещение в придуманный мир, такие четкие образы придуманного раньше бывали только в детстве! Ручки нет, записать нечем. Пассажиры, ожидающие своих поездов, будут смотреть, как странная девушка трогает пальцами кирпичную стену, как будто нащупывает в ней дверь…

Уже потом появятся первые слова этой истории: «Mr. and Mrs. Dursley of number four, Privet Drive, were proud to say that they were perfectly normal, thank you very much». («Мистер и миссис Дурсль проживали в доме номер четыре по Тисовой улице и всегда с гордостью заявляли, что они, слава богу, абсолютно нормальные люди».)

Мать умирала. Нахлынул ужас детства. Она думала, что давний недуг матери подготовил к неминуемому: рассеянный склероз — с этим долго не живут. Но и сама не ожидала, что так наотмашь ударит ее горе, так опустошит. Тогда еще не знала, что это болезнь. Захочется сбежать от серых дождей — туда, где солнце.

Увидела объявление — нужны учителя английского как иностранного: зарплата, крыша над головой. Так случилась неожиданная Португалия. Прожила в Порту восемнадцать месяцев, пока не накрыло одиночество, плотное, душное, как непроданный ковер в пыльной лавке.

Они познакомились в баре. Красивый журналист с высоким лбом и красивым именем, в котором было что-то паучье. Поженились. Родилась дочь.

Вот там она и узнает, что такое настоящий страх. Красивый лоб часто морщился в гневе: куда и почему уходишь, ничего не сказав?! Чем ты занимаешься целый день: пишешь?! Что пишешь?! Сказку?! (Ругань под нос.) Ненормальная! Кому это нужно?

Она теперь сбегала из дому, чтобы писать: сочинение историй давало силы, как в детстве. Однажды муж ворвался в кафе устроил сцену, потащил домой, едва не вывернув ей руку. Ее дом стал местом боли, бессилия, унижения.

Когда стало совсем невыносимо, она смирила гордость и позвонила сестре в Эдинбург.

Сестра сказала: бери дочку и немедленно приезжай!

И вот она опять на вокзале Кингс-Кросс (дочка спит в зеленой коляске) ждет поезда на Эдинбург у желтоватой кирпичной стены. Вокруг — кирпич. Стены. Стены. Так она и не нашла ту платформу, под которой покоится забытая, мятежная Боудикка. И уже не найдет. Впереди — незнакомый город. Найти работу с малышкой будет нелегко: существование из