Шатц

Автор Юрий Троицкий

Герой дебютного романа Юрия Троицкого — современный трикстер. Мы не знаем ни его имени, ни фамилии, есть только милое немецкое словечко «Шатц» — «сокровище», которым он и его жена именуют друг друга. Шатц — предприниматель, сделавший карьеру в девяностые-нулевые и регулярно попадающий в разнообразные передряги, и в нелепые, и в драматические, и в безнадёжные. Тем не менее ему отовсюду удаётся выбраться живым.

Мы наблюдаем за взрослением и становлением героя в Подмосковье и Москве, затем мы увидим его то в Риге, то в Лондоне, то на морских курортах. Вопреки обстоятельствам, Шатц везде остаётся человеком, пусть и пытающимся, как его знаменитый предшественник, практиковать сравнительно честные способы отъёма денег у населения.

В последний раз мы увидим героя 24 февраля 2022 года в Одессе — но, конечно, это не конец его жизни…

• Язык: Русский
• Издатель: Freedom Letters
• Дата выпуска: 7 мая 2024 г.
• ISBN: 9781998265220

Предварительный просмотр книги

cover.jpgfreedom-letters

Серия «Лёгкие»

№ 74

Юрий Троицкий

Шатц

Freedom Letters

Берлин

2024

Пролог

The next station is Victoria. Doors will open on the right-hand side.

Вежливый металлизированный голос, которым говорит лондонская подземка, направляет нас к единственно верному решению. Слева двери будут заперты, сколько ни дави на кнопку — зеленым она не загорится. Да и зачем кому-то пытаться выходить туда, где нет ни перрона, ни указателей, ни лестницы наверх, только рельсы с крысами и кафельная стена.

Но в прошлой жизни мне бы обязательно захотелось выйти слева.

В прошлой жизни я считал любые законы и инструкции уделом стада — тех, кто ездит в метро. А я, если и упирался в стену, сбривал ее острым отвалом бульдозера.

Душно. Форточки распахнуты по периметру вагона, но воздух тяжелый от июльской жары и от количества перемещаемых тел. Тишотка прилипла к спине, но жары я не чувствую, вернее, мне все равно. Впервые в жизни я думаю, не лучше ли бездействовать. С одной стороны, рисковать-то особо нечем, свобода и сама возможность жить перестали для меня являться ценностями, в этот раз я, по-видимому, выдохся окончательно. С другой — даже в своем нынешнем положении не хотелось бы, подставляя свое очко, набирать политические очки одному из проксикандидатов в президенты.

Я еду в свою неряшливую холостяцкую дыру за периметром Кройдона. Возвращаюсь туда, откуда выбирался всю жизнь: к кускам газеты вместо туалетной бумаги, к разбегающимся тараканам на общей кухне, к радости от затерявшейся в кармане мелкой монеты, — туда, где моей движущей силой были ненависть и презрение, в том числе к себе самому. Большой Лондон мне уже год не по карману. Большой Лондон, который лежал у моих ног и преданно скулил. Из улыбчивого завсегдатая топовых гостиных я превратился в потного, сутулого, непромытого обитателя эмигрантских районов. Я — огрызок яблока. Лондон объел меня по периметру, высосал сок и бросил на мостовую.

А по мнению российских ментов, я изощренный мошенник-рецидивист, сколотивший баснословное состояние на обнале. По факту же я наивный тупоголовый терпила, ставший жертвой разводил из Сити.

— Выходите?

Киваю. Кошусь глазом за спину. Молоденький худощавый индус в темно-синей приталенной тройке и остроносых ботинках, какой-нибудь юристишка из Королевского адвокатского сообщества. Наверняка уже сгрыз парочку мне подобных. Нет, такой, как он, такого, как я, по-русски спросил бы: «Выходишь?» Вежливо ко мне обращается только лондонская подземка, которой все равно.

— Fuck you, — кидаю через плечо обалдевшему индусу и быстро направляюсь в сторону пригородных поездов.

Я возвращаюсь со встречи с представителем команды Титова: они предлагают включить меня в список бизнесменов, которым страна гарантирует свободу в случае возвращения.

1. Бахчиванджи, семидесятые — восьмидесятые

Несмотря на отчетливо южное звучание и дынный привкус, Бахчиванджи находится не в Узбекистане и не в Грузии, а в ближнем Подмосковье, в сорока километрах от столицы. Именно здесь я обнаружил себя первый раз примерно в трехлетнем возрасте. На мне клетчатое пальто на вырост с цигейковым воротником — мы семьей собираемся на ноябрьскую демонстрацию. Я его ненавижу, это пальто. Попадая в него, как в капкан, я теряю не просто возможность двигаться, но даже дышать. Обычно я вяло протестую, иногда плачу, но сдаюсь под натиском мамы. Только не в этот раз. Сегодня же праздник! Я не могу пойти туда в этом. К тому же пальто, кажется, сделалось мне мало. Мои предплечья будто бы налились силищей, я даже вроде стал выше и достаю маме до середины бедра. Мама пытается подоткнуть мне косынку между воротником и шеей, «чтоб не кололось», а я вырываюсь и кричу, мне невыносимо, что она тютькается со мной, да и колючести, обычно сводящей с ума, я не ощущаю. Я скидываю ненавистный панцирь и топчу его ногами. Родители от неожиданности идут на попятную — разрешают надеть любимую болоньевую куртку. Это большая победа!

Потом я узнаю, что у того странного эйфорического состояния есть название — гипертимия, и это был, вероятно, первый выделившийся из моих крохотных надпочечников адреналин, который я почувствовал, а потому и запомнил.

После демонстрации мы идем в сквер, взрослые пьют водку, а мы делаем из остатков разноцветных шаров взрывные бомбы. Нужно всосать резину как можно сильнее в рот, а потом закрутить — и получится взрывная бомба. Лопать ее лучше о башку товарища, это очень весело. Но чтобы отпустили их лопать, нужно правильно ответить на вопросы, которые взрослые обязательно задают детям, после того как выпьют водки. Я уже выучил ответы. Маму и папу люблю одинаково, а стать хочу летчиком. Хотя по правде маму, конечно, люблю больше, отца боюсь, а кем быть, мне все равно.

Мой отец — прапорщик, он служит на аэродроме «Чкаловский», мама работает расчетчицей в строительной организации. Мы редко встречаемся, только немножко вечером. Но благодаря партии и лично товарищу Брежневу вот-вот наступит Коммунизм и родителям не придется больше так много работать. При Коммунизме все просто раздают. Хочешь конфет — на тебе, новый велосипед — пожалуйста, получай! Нужно совсем немного потерпеть, это мне объяснили родители, а учительница, Зоя Николаевна, в первом классе подтвердила. Всегда лучше спросить у нескольких взрослых, иногда взрослые, как и дети, не до конца все знают.

Вот, к примеру, есть у меня приятель Витек Попов. Он много знает, потому что толстый и в очках. Это он рассказывал нам за трансформаторной будкой, что бананы — те же груши, только оранжевого цвета. Поэтому я и не признал их, когда уже сильно пьяный дядя Саша из Уренгоя, ночевавший у нас по дороге с югов, хлопнул себя по лысой голове и вытащил из чемодана связку желтоватых огурцов. «Бананы», — представил он их нам. Я кинулся их грызть, но они были тверже сырой картошки и вязали рот, как полезная хурма, которую в отличие от бананов запланировали в плановой экономике. Взрослым было не до меня, как всегда, когда они пьют водку. Тогда даже мама становится странной: сначала смеется, а потом плачет страшными черными слезами и идет спать. Хорошо, что хоть зубы в такие дни чистить необязательно. Я поискал инструкцию к бананам в книге «Хозяйке на заметку», но там ничего не было.

На следующий день на «Коронке», как мы называли место за трансформаторной будкой, я заявил Витьке, что он ничего не знает про бананы. Что похожи они скорее на кабачки или семенные огурцы, но уж никак не на груши. А по вкусу так вообще… Ребята смеялись, стали странно смотреть на Витьку, а тот сначала покраснел, а потом как крикнет: «Да ты просто их не активировал!» Оказывается, чтобы бананы стали вкусными, их нужно держать в темноте, пока они окончательно не пожелтеют и не станут мягкими. Но чтобы без света! А то они вместо желтизны почернеют!

Самое темное место, которое я нашел, было на антресоли, в фанерном ящике со старыми бабушкиными вещами. По нескольку раз в день, а иногда и ночью с карманным фонариком я проверял, как идет процесс активации. Бананы действительно начинали желтеть. И вот наступил день, когда я собирался начать их есть. В школе Зоя Николаевна сказала, что я «не сконцентрирован», а я просто думал, как вернусь и наконец их попробую.

Едва скинув пальто, я запрыгнул на стул и открыл дверцы антресоли. Ящика на месте не было. Пытаясь заглянуть глубже, я покачнулся, стул поехал в сторону, и я с грохотом свалился вниз. Прибежала из кухни мама, она в тот день почему-то была дома, наверное, взяла отгул.

— Где бабушкин ящик?! — заорал я, забыв о боли в боку.

— Ящик? Ах, так я сегодня это барахло на почту отнесла, наконец-то руки дошли отправить это старье в деревню, к родственникам.

А еще Витек большой выдумщик. Однажды он стащил с бельевой веревки чей-то огромный бусгалтер (мама такой, только намного меньше, вместо майки под платье пододевает, для тепла груди, наверное) и привязал к выхлопной трубе дяди-Лешиного «Запорожца». Когда дядя Леша поехал на свою черную дачу — он и все его соседи работают на аккумуляторном заводе, поэтому их дома и заборы сделаны из красивых новых аккумуляторов, — бусгалтер надулся, как два десантных парашюта. Мужики, которые всегда играют в домино во дворе, долго и сильно смеялись. Я, когда вырасту, возможно, тоже буду.

Но пока мне не всегда смешно. Наверное, потому что я еще не до конца взрослый. Мне мужики так и говорят иногда, когда отсмеются: да ты не обижайся, пацан, папка-то у тебя честный мужик. Это потому, что мой папа прапорщик, а многие анекдоты — про прапорщиков. Они не смешные, зато приличные, их можно рассказывать «при детях». Один из них, по-моему, самый несмешной: будто скоро для прапорщиков введут специальную военную форму без погон, чтобы мешок с натасканным из военчасти не цеплялся за звездочку, а то может порваться. Они, наверное, думают, что деньги лежат в мешках у папы на работе. А их там нет. И вообще папа говорит, что самое главное богатство — честь. Чести у него много, только вот денег совсем нет. А у многих папиных сослуживцев деньги есть, но нет чести. Я, когда вырасту, стану тоже честным, чтобы не расстраивать папу, и заработаю много денег, чтобы самому не расстраиваться.

Наша семья занимает две комнаты в четырехкомнатной коммуналке. Дом выстроен из деревянных панелей, окрашенных в грязно-желтый цвет, с «начинкой» из песчаного раствора. Панели начали трескаться в первую неделю после постройки, трещины раз в год замазывали серым цементом. Однажды дом целую неделю перекрашивали в свежий желтый, но в следующие дни он, как хамелеон, приобрел свой обычный серый оттенок. Маскировался — наверное, боялся.

Люди вокруг тоже похожи на наш дом: в ярком ходят только пидорасы, а за серьгу в ухе легко можно схлопотать в морду. На железнодорожной платформе дежурят пацаны в надежде трухануть, то есть выловить случайно оказавшегося на нашей территории москвича и отобрать у него деньги. Менты пацанов не трогают, сами такие же. Ментом быть хорошо, особенно гаишником, у обычных ментов что? Только пистолет. Вот они и «проверяют» регистрации, а у гаишника — жезл: остановил любую тачку — и получай свою денежку. А я вообще в шоколаде, моя подруга —