Социалист прошлого века

Автор Даниил Мордовцев

Историческая беллетристика Даниила Лукича Мордовцева, написавшего десятки романов и повестей, была одной из самых читаемых в России XIX века. В произведениях отражено отношение автора к той трагедии, которая совершалась в истории, начиная с XV века, в период объединения российских земель вокруг Москвы. Он ярко показывает, как власти предержащие, чтобы увеличить свои привилегии и удовлетворить личные амбиции, под предлогом борьбы за религиозное и политическое единомыслие сеяли в народе смуту, толкали его на раскол, духовное оскудение и братоубийственные войны. Даниил Мордовцев - Социалист прошлого века

• Язык: Русский
• Издатель: Glagoslav Epublications
• Дата выпуска: 31 окт. 2013 г.
• ISBN: 9781783844821

Предварительный просмотр книги

автора.)

I. НА КРЕЙСЕРЕ

В шестьдесят лет все расколы исчезнут. Сколь скоро заведутся и утвердятся народные школы, то невежество истребится само собою. Тут насилие не надобно.

Екатерина II (Дневник Храповицкого)

По темно-бирюзовой глади Черного моря, от кавказского берега к крымскому, медленно двигался парусный военный фрегат.

Это было еще тогда, когда о возможности двигаться по воде иначе как при помощи парусов или весел ум человеческий еще не загадывал: это было в 77-м году прошлого столетия.

Тихий весенний ветерок, ласково повевавший со стороны Кавказских гор, чуть-чуть надувал белые паруса фрегата, которому, казалось, никогда не суждено переплыть эту бесконечную темно-бирюзовую равнину. Кругом -- подавляющее однообразие. На голубом небе ни облачка. На море -- хоть бы парус забелелся где, хоть бы темная точка показалась на горизонте. Только дельфины, которым, казалось, тоже наскучило это однообразие, то там, то здесь выставляли из воды свои темные изогнутые спины и, словно по команде, кувыркались опять в море.

На фрегате почти не заметно было движения. Матросы, за неимением работы, почти все расположились в передней части судна, и только более копотливые да вахтенные неторопливо возились у своих мест, кто у снастей, кто у руля. Около офицерских кают, в тени, под тентою, на складных табуретах сидело несколько молодых офицеров -- кто курил и молчал, кто изредка перекидывался словами то с тем, то с другим товарищем.

-- А и скучна, господа, эта крейсерская служба,-- говорил белокурый с голубыми глазами офицерик, задумчиво поглядывая на море.

-- Что говорить! Тоска порядочная,-- лениво, как бы нехотя, отвечал другой, темнолицый и сероглазый, ни на кого не глядя.

-- Тощища, мало тоска! Точно белка в колесе: от Кафы к Суджук-Кале, от Суджук-Кале опять к Кафе... Уж и дельфины надоели.

-- А тебе бы в баталию сейчас... Чесменским героем сразу бы стать...

-- Не героем... А вот хоть бы как Евдоким Михайлович, счастливец! Чего он не видел!

-- Успеешь еще... Да что вы все молчите, Евдоким Михайлович! Хоть бы рассказали, как вы мыкались по всем морям, что народу перевидали... А?

Тот, к кому относились эти слова, сидел немножко поодаль и задумчиво глядел вдаль, медленно пуская дымок из коротенького чубука. Это был мужчина лет за тридцать, худощавый, сильно загорелый брюнет с добрыми задумчивыми глазами. В этих глазах, как и в кроткой улыбке, было, казалось, что-то свое, особенное, что никому не высказывалось и о чем, казалось, постоянно думалось.

Когда его окликнули товарищи, он улыбнулся своею доброю, загадочною улыбкою, но ничего не отвечал.

-- А? Много видали?

-- А загар-то у вас на лице почище нашего.

-- Да,-- отвечал тот, к кому обращались,-- я всякого солнца изведал, и южного, и северного.

-- Да также восточного и западного,-- засмеялся голубоглазый, сверкнув своими белыми зубами,-- счастливец вы!

Тот, к которому относились эти слова, молча и с улыбкой пожал плечами.

-- А в скольких кампаниях вы, Евдоким Михайлович, участвовали?-- спросил другой офицер.

-- В тринадцати.

-- Как раз чертова дюжина! -- засмеялся первый.

-- А в архипелажской экспедиции находились? -- спросил второй.

-- Находился... Что за рай земной этот Архипелаг, эти Циклады и Спорады!.. А все дома, на Оке, лучше.

Ему вспомнилось, что в кармане у него, на груди, письмо... Он невольно ощупал грудь... Да, тут... И ему мучительно захотелось домой, туда, далеко, на берег родной Оки...

Я все жду тебя, жду... Я Богу молюсь, морю молюсь: отдай мне его, сине море...

Он глянул на море, оно было больше чем синее. Только недалеко, на небольшом пространстве, оно казалось совсем черным, точно кто окрасил его в этом месте самою густою тушью: это по небу плыло маленькое, одинокое облачко и тень от него ложилась таким черным пятном на бирюзовое море...

Отдай мне его, сине море... Нет, пока еще не отдает, крепко держит... А так ли там, над Окою, как тогда, шепчется с весенним ветерком кудрявая береза?.. Не то она шепталась, не то мы... Нет, мы... Это не береза нашептывала мне, не ее то был голос: Возьми меня, милый, за синее море, возьми с собой...

-- О чем это вы опять задумались, Евдоким Михайлович?

-- А! Что такое?

-- О чем задумались? -- приставал блондин.

-- Да так... ни о чем, собственно...

-- О далеких морях? О своих экспедициях?

-- Да, пожалуй...

-- А расскажите нам, пожалуйста, где вы бывали? Вот уж сколько мы с вами в море, а вы нам до сей поры не рассказали о своих морских странствиях... Вспомните старину, расскажите... Может, и на нас повеет ветерком с далеких морей да океанов.

-- Да, в самом деле, расскажите, Евдоким Михайлович,-- просил и другой офицер.

-- Право, разгоните тоску и свою, и нашу... Вы, видимо, о чем-то тоскуете.

Туман, туман по долине,

Широкой лист на ялине,

А ще ширший на дубочку,

Понял голубь голубочку,

Да не свою, а чужую...

Это тянул тихо, заунывно какой-то матросик, забившись промежду снастей.

-- Что воешь? Али подыхать собрался?

-- Это он о своей Марусе...

-- Ишь панихиду тянет, со святыми упокой,-- шутили другие матросы,-- и язык-то у хохла суконный, и песня-то суконна.

-- Что ж, Евдоким Михайлович, расскажете?

-- Что ж вам рассказать? -- спросил он.

-- Да всю вашу морскую жизнь... Вспомните все...

-- Хорошо, так и быть... Вспоминать -- значит переживать... Попробую пережить опять мое прошлое, побывать с вами в далеких морях...

-- И расчудесно! Давно бы пора.

-- Отлично! Мы слушаем.

-- Да вся суть-то, господа, не долга, историйка не величка, мыканье как мыканье, да в душе-то за все мыканье много пребывало: и камушки-то самоцветные в душе светились, а порой и жерновом осельным сердце-то приваливало, как там, помните, что привалиша камень с кустодиею. Всего в душе перебывало... Спервоначалу-то, еще мальцом когда был гардемарином, так все больше нудили летом по чухонскому океану, то около Кронштадта, то у Ревеля толчемся. Испытал я и эту морскую болесть, а потом обтерпелся. А молодая-то душа все вдаль рвалась: крылья-то уж Господь Бог дал ей могучие, непоседа душа человеческая, все едино, что вот у вас...

Он кивнул голубоглазому блондину, который жадно слушал.

-- Крылья, и лете-лете на крилу ветренюю,-- улыбнулся смуглый.

-- Да, точно, жаден дух человеческий, все ищет, все рыщет по свету, пока в могилку не заглянет... Ну-с, государи мои, плескались мы сначала у родных берегов, а как доплескался я до мичманов, так и выпустили из клетки, лети, душа!.. Сначала вышли мы в свое пока море, до Копенгагена... И то так и ел глазами все невиданное: и солнце-то, кажись, не так ходит, и люди-то не так созданы... Да это что! Простора еще не было... А там, дальше да больше, больше да шире, и до Портсмута добрались, и весь этот туманный Альбион очами поедал, и с Цезарем, кажись, да с его легионами блуждал по этим серым берегам... А тут уж, понимаете, государи мои, сам седой старец, его величество океан, на вас дышит величием божиим... Я, дурак, упал на колени перед ним, заплакал от счастья, слезы только кап-кап-кап... Слышу, божеская грудь на меня, на ничтожного мичманишку, дышит, великая грудь... А Алексей Григорьевич Орлов увидал меня в таком блаженном оцепенении да и улыбается. Что,-- говорит,-- Кравков, пробрало?.. И точно я будто бы сам вырос на седых гривах этого великана, точно я выше стал, в груди силы прибыло,