Право на жизнь. Карабах

Автор Artur Amaras

О войне за Арцах, воспоминания Артура Алексаняна, Кавалера орденов боевого крестa I степени Армении и Арцаха

• Язык: Русский
• Издатель: Artur Amaras
• Дата выпуска: 26 мар. 2019 г.
• ISBN: 9781386539339

Artur Amaras

Артур Алексанян, профессиональный музыкант - джазмен, активист всенародного движения, бойец и командир-самородок 

Предварительный просмотр книги

Семейные хлопоты

Родился я в Советском Союзе. Казалось бы, зачем об этом упоминать? В конце концов, все, кому сейчас больше тридцати, вправе сказать то же самое. Но ведь это очень важная деталь. Именно она не позволяет нынешней молодёжи понять корни множества сегодняшних бед, неурядиц и даже трагедий. Людям, которые не застали советской империи, бывает сложно, а то и невозможно объяснить самые простые, казалось бы, обстоятельства. К примеру, я родился в Степанакерте – центре Нагорно-Карабахской автономной области. Область называлась автономной потому, что три четверти её населения составляли армяне, между тем она входила в состав Азербайджанской ССР. Возникает естественный вопрос: а почему регион, населённый армянами и находившийся рядом с Арменией, принадлежал Азербайджану, а не Армении? Почему эта область не граничила с Арменией непосредственно, каким образом возник узкий – всего несколько километров – перешеек, отделявший армянскую область от Армении? На эти вопросы, одновременно простые и каверзные, не ответишь, если не знать, что представлял собой Советский Союз.  Так что указать, что я появился на свет в государстве, которого больше нет, имеет смысл.

Итак, моя малая родина – Степанакерт. Этот небольшой провинциальный город, несмотря на свою официальную принадлежность Азербайджану, превосходно сохранил армянские традиции. Короче говоря, мы росли армянами. Нас было в семье пятеро детей, из них четверо парней, причём я был старший. За мной шли Алексей, Арам, Анастас и сестра Аделаида. Отца моего звали Артюшей, а мать Раисой. Мы, Алексаняны, принадлежали большому роду. Достаточно сказать, что у отца было трое братьев и две сестры. Речь идёт о живых. Ещё пятеро его братьев погибли на Великой Отечественной войне. Это родня, дядья и тётки, с отцовской стороны. Но ведь и мама моя выросла в многодетной семье – трое братьев и три сестры, да и на войне, той же Великой Отечественной, она потеряла троих братьев. Одним словом, число моих двоюродных братьев и сестёр с обеих сторон доходило до сорока пяти.

Родители день и ночь работали, что называется, не покладая рук, дабы обеспечить нас, детей, «хлебом насущным». И хотя жилось нам тяжело, мы были всегда сыты, одеты, обуты. Прокормить такую ораву трудно само по себе, но вдобавок отец мой был инвалидом второй группы. В раннем детстве он упал с самодельных качелей и сломал позвоночник; у него на спине был большой горб. Поскольку в семье росло, мал мала меньше, двенадцать детей, они были предоставлены сами себе, никто из взрослых за ними не присматривал. Отсюда и несчастье. Развлекался малыш на качелях, потерял равновесие, упал... Бабушка рассказывала, что жизнь ему насилу спасли. Мальчик выжил, но на всю жизнь остался калекой.

Времена стояли тяжелые, предвоенные, военные. Чтобы найти в жизни достойное место, у отца был единственный путь – учиться, работать над собой. Он уступал сверстникам только физически, с этим надо было смириться. Но в умственном развитии уступать им он попросту не имел права. Наоборот, если уж отличаться от них, то только в лучшую сторону. Рассуждая таким образом, он выработал в себе сильный характер, волю, целеустремлённость. Первым делом, следовало приобрести надёжную, нужную профессию. Отец обучился бухгалтерскому делу, снискал уважение как специалист высокой квалификации, был востребован и служил в разное время в банках и государственных учреждениях. Он выделялся также умом и хорошей памятью. Мальчишкой я особенно гордился тем, что едва ли не на все праздничные и траурные мероприятия в нашем городе его непременно приглашали и всегда выбирали тамадой. А на нашей улице его ежегодно назначали домкомом, что сам он, да и окружающие тоже воспринимали как большую честь.

Отцу по понятным причинам трудно было управиться с повседневными обязанностями, и мы с братом Аликом лет с десяти–двенадцати частенько брали их на себя: вёдрами приносили воду из родника, мыли полы, кололи дрова для печки и заготавливали их на зиму, вскапывали и разрыхляли землю на огороде. Да мало ли дел в доме, ещё не подключённом к таким обычным благам городской цивилизации, как электричество, водопровод, газ, канализация, телефон и даже радио? Помню, в детстве нам постоянно приходилось приводить в порядок наше хозяйство: латать дыры на крыше, красить ворота, крепить заборы в свинарнике и курятнике, задавать корм живности. На мою долю как старшего среди детей выпадала большая часть этих и всех иных бытовых обязанностей.  К тому же я отвечал за чистоту в доме, помогал братьям и сестре выполнять домашние задания, а маме – хозяйничать на кухне и готовить. И чего греха таить, уставал я до такой степени, что не раз и не два без задних ног засыпал на уроках, из-за чего приобрёл печальную славу сони.

Одним словом, детские мои годы были полны нескончаемыми семейными хлопотами, так что беззаботными их никак не назовёшь. Омрачало моё и без того хлопотное, сопряжённое с множеством обязанностей детство ещё кое-что – преследовавшая меня чуть ли не со дня рождения странная болезнь. Официально её называют периодической или средиземноморской, а в обиходе – армяно-еврейской, потому что чаще всего ею страдают представители двух этих древних народов, а в России, к примеру, большинство людей о ней слыхом не слышали. Во время сильных приступов этого пренеприятного недуга меня, как правило, забирали в больницу. При этом лечили то от ревматизма, то от порока сердца, даже, перестраховавшись, однажды прооперировали болевший желудок и, ничего не обнаружив, удалили на всякий случай здоровый аппендикс, якобы гнойный, да и зашили. В Карабахе распознавать эту болезнь не умели. Дело в том, что наши врачи, в основном здешние уроженцы, учились в вузах Баку и Москвы, а не Еревана, где студентам-медикам всё-таки давали о ней представление. Ещё один повод вспомнить о Советском Союзе. Выпускников ереванских вузов, будь они трижды карабахцами, в родные места за редчайшим исключением не направляли. Потому-то степанакертские врачи, учившиеся в школе и мединституте по-русски, понятия не имели о болезни, именуемой армяно-еврейской или даже просто ереванской. В этой связи скажу, что с раннего детства армянская судьба, присущие армянам невзгоды, исторические лишения и унижения на национальной почве, разного рода ущемления, отторжение от исконной своей культуры, традиций и, главное, от религии предков, от христианства в его армянском изводе – всё это было нераздельно связано с моей личной судьбой.

Наш дом стоял в районе Киркиджан, учился я в степанакертской школе номер восемь. Каждый день, возвращаясь с уроков, я пересекал сад, прозванный в народе Ёлки-палки. Шёл 1967 год. Я учился тогда в третьем классе. И совершенно неожиданно стал причастен к истории, которая буквально перевернула мою детскую душу и заставила впервые в жизни задуматься о царящей в мире несправедливости, о национальном достоинстве и правах человека. Разумеется, таких слов я в ту пору не употреблял, однако по сути дела, не умея сформулировать свои мысли, думал именно об этом.

Итак, брёл я привычной своей дорогой домой и вдруг заметил, что близ летнего кинотеатра в саду яблоку негде упасть. Оказалось, на сцене кинотеатра под охраной милиции проходил открытый суд, и люди жадно ловили каждое доносившееся с помоста слово. Судили одного денежного азербайджанца. Происшествие было громкое, нашумевшее в наших краях. Этот азербайджанец, звали его – до сих пор не забыл – Аршад, изнасиловал мальчика-армянина. Мало того, надругавшись над ребёнком, он убил его, расчленил тело жертвы топором и закопал, чтобы далеко не ходить, на обочине трассы Шуши – Степанакерт. Аршада признали виновным и присудили ему то ли восемь, то ли десять лет. Когда же судья поинтересовался мотивами преступления, Аршад не стал углубляться в психологию, а нагло заявил: «Хорошо сделал. Азербайджан – это наша страна, я в ней хозяин, что хочу, то и ворочу». Народ, стёкшийся на суд, и без того кипел от негодования, и ухмылка Аршада послужила последней каплей. Люди зароптали, раздались выкрики. Через минуту страсти накалились пуще прежнего. Жена этого скота в человеческом облике громогласно пообещала, что даст кому надо «мешок золота» и освободит мужа. Народ, что называется, рвал и метал, и когда на глазах у собравшихся убийцу запихнули в машину, чтоб увезти подальше и, быть может, отпустить, ярость выплеснулась наружу. Толпа перекрыла дорогу, машину перевернули, бензин из бензобака пролился наземь. В этот миг кто-то чиркнул спичкой, и машина вспыхнула. Милиция начала стрелять в воздух, пытаясь рассеять столпотворение. Я отчётливо видел и то, как Аршада запихивали в машину, и то, как она загорелась. Поднялась неописуемая суматоха, давка, паника, там и сям слышались выстрелы, люди бежали куда глаза глядят. Прямо передо мной очутились наши соседи по улице, Грант Саргсян и Овик Ишханян. Схватив меня за руки, дядя Грант и дядя Овик быстренько выбрались из толпы и приказали мне: «Живо домой!».

Я опрометью кинулся наутёк. До дому было около километра, и прибежал я, вконец запыхавшись. Ярость, неистовство и стрельба в родном городе, дотоле таком уютном и тихом, сильно меня напугали. Я то и дело принимался плакать. Мать отпаивала меня водой и, как могла, успокаивала.

Словно по цыганской почте, уже через десять минут город был оповещён о случившемся, и чуть ли не все от мала до велика степанакертцы направились к центру событий. Ёлки-палки бурлили, начались, как это квалифицируют юристы, массовые беспорядки. Армейская воинская часть, квартировавшая прямо за забором летнего сада, незамедлительно, за час-другой подавила волнения. Город утих и стал тише воды, ниже травы. Назавтра начались повальные аресты участников и свидетелей беспорядков. Допросы шли не только в тиши кабинетов, но и в городе. Беспрестанно допрашивали буквально каждого. Всё внимание КГБ СССР и советского режима, вся их мощь сосредоточилась в те дни на Нагорном Карабахе, где случился едва ли не первый масштабный бунт на национальной почве, бунт, ставший следствием беззакония как азербайджанских властей, так и кремлёвской верхушки. Ведь и меня, десятилетнего мальчишку, несколько раз таскали в КГБ – срывали с уроков и закидывали, не давая прийти в себя, перекрёстными вопросами. Сбивая с толку, требовали сказать, что и кого я видел, кто что делал и говорил. Я монотонно бубнил –  ничего не знаю, никого, в сущности, не видел и перепугался из-за горящей машины, в которой находился человек.

Я не врал. Я не просто напугался. События, разыгравшиеся передо мной, так на меня подействовали, что повергли в стресс. Я долго болел, меня даже пришлось уложить в больницу. При этом в глубине души я радовался, что не струсил, не назвал ничьих имён, не выдал дядю Гранта и дядю Овика. Впрочем, им это не помогло. Их всё-таки судили за разжигание национальной вражды и влепили, кажется, лет по пятнадцать каждому. Забрали и других наших соседей, которых я в толпе не разглядел. У нас на улице, да и по всему городу многие оказались за решёткой, так что множество детей, моих сверстников, росли, можно сказать, сиротами. Тут, однако, сыграли свою роль вековые устои армян. Семейные и вообще родственные узы развиты среди карабахцев до такой степени, что матери и жёны сидельцев справлялись с неподъёмной своей ношей и воспитывали детей полноценно, потому как отсутствие их отцов было почти не заметно. Население Нагорного Карабаха испокон веков отличается высокой сплочённостью, в затруднительных ситуациях люди неизменно спешат один другому на подмогу и готовы поделиться с ближним последним куском хлеба.  При этом они гордо несут своё национальное достоинство перед азербайджанцами, вчерашними кочевниками, которыми при советской власти стали в массовом порядке заселять исконно армянские земли.

Моих родителей до крайности раздражало положение, в которое меня втянули, они жаловались во все инстанции: так, мол, и так, разве это нормально, что десятилетнего ребёнка без конца вызывают на допросы без каких-либо внятных причин? Объяснений не последовало, ничего не изменилось. И кончилось тем, что отец решил отправить меня в Москву, к своей старшей сестре Гале. Другого выхода выпутаться из неестественной ситуации он не нашёл. И хотя выход из лабиринта виделся разумным, я в итоге был отрезан от привычной среды, разом оказался в абсолютно новой реальности: другая страна, другой город и другая семья...

Семья тёти Гали жила в городе Видное Московской области. Муж её, дядя Миша Товмасян, человек в маленьком городе довольно известный и уважаемый, служил офицером в советской армии. У супругов было трое детей, жизнь у семьи складывалась неплохо, и меня здесь приняли с распростёртыми объятьями. Взрослые не делали ни малейших различий между мной и своими детьми – Володей, Юрой и Еленой. Я чувствовал себя под их крышей превосходно. И всё-таки, как позже выяснилось, не обошлось без одного «но». Житьё-бытьё в другой обстановке, с другими обычаями, наконец, звучащая вокруг другая речь – всё это не могло не наложить отпечатка на моё становление. Внутри меня что-то переменилось, и временами мне становилось не по себе. Чудилось, я пробудился ото сна и внезапно обнаружил, что вокруг творится нечто странное. Проведённые в России месяцы навсегда врезали мне в память идеально белый обильный снег, какого я отроду не видел у нас в Карабахе. Запомнились также дивные берёзовые рощи, асфальтированные освещённые дороги и славная, по-домашнему уютная школа. Словом, атмосфера вокруг, приятная и благоприятная, вполне бы меня устроила, если бы со временем я не почувствовал – это, может, и замечательно, но как-то чуждо мне, к этому трудно приноровиться. Недаром в школе мне так и не удалось ни с кем подружиться, близко и доверительно я сошёлся только со своими двоюродными братьями и сестрой, а в школе – нет. Сперва потому, что я неважно владел русским языком и стеснялся своих ошибок, а когда, примерно через полгода, проблем с разговорной речью не осталось, ко мне уже приклеилось реноме черножопого кавказца, чужака; по-иному никто в школе меня не воспринимал. Какая уж тут дружба, какие товарищи, приятели...

В Видном я пробыл год и, закончив четвёртый класс, приехал на каникулы домой. И тут обнаружилась нежданная-негаданная напасть – неплохо научившись русскому, я почти совсем позабыл родной язык. Армянские слова выветрились у меня из головы, и свободно я мог разговаривать отныне только по-русски. Маму это сильно расстроило, и она частенько со слезами на глазах сетовала отцу – кругом, дескать, виноват он один. Где это слыхано, родной сын, её дитя, её кровиночка «мер тан хацы» превратил в хлеб, а тёплое душевное «барев» – в здравствуй. Она настаивала, что больше не позволит увезти своего сыночка на чужбину, он останется в Степанакерте – в отчем доме, в кругу своей семьи, на своём дворе, на своей улице.

Так и получилось. Отец даже не пытался возражать, и начиная с пятого класса я снова пошёл в степанакертскую русскую школу номер восемь.

Опять потянулись беспечные, счастливые детские деньки. Однако беспечное это счастье длилось недолго. По окончании шестого класса дядя Алёша, брат отца, через своего друга, председателя колхоза села Шушикенд дядю Колю, устроил меня на колхозный огород поливать овощные грядки и фруктовые деревья. Заработков отца и матери уже недоставало, чтобы содержать взрослеющих день ото дня детей. Казалось бы, работа не бей лежачего. А теперь поставьте себя на место четырнадцатилетнего подростка. Ему надо проснуться ни свет ни заря, протопать пятнадцать километров до огорода (и столько же обратно), да ещё полить грядки и фруктовые деревья, да выполнить поручения бригадира. Трудно, очень трудно. Но не могу не сказать – меня воодушевляло, что родители неизменно провожали и встречали меня, хвалили, называли спасителем и настоящим мужчиной. После такого я шёл на работу приободрённый, с чувством собственного достоинства – пускай мне мало лет, но я наравне со взрослыми зарабатываю, помогаю семье. Сознание своей полезности придавало свежих сил, формировало твёрдый мужской характер. А вдобавок я приобрёл авторитет, особенно среди сверстников.

Кстати, работал я не за красивые глаза. В начале сентября колхоз, исправно начислявший мне трудодни, выдал всё, что мне причиталось, и приличную зарплату в придачу. Это был подлинный праздник. Вся улица глазела, как подъезжает к нашему дому пара грузовых машин с полными кузовами овощей и фруктов, зерна и кукурузы, мёда, масла, мясопродуктов. И сверх того рублей 600–800 зарплаты. Это значило, что теперь наша семья в достатке проживёт до следующего лета да ещё сможет пособить родным. Такая же участь ожидала и моих братьев – Алика, Арама и Анастаса. Как только им исполнялось четырнадцать, они отправлялись летом работать на колхозные поля, вносили свою лепту в семейный бюджет.

Так, словно передавая из рук в руки эстафету, мы крепили нашу семью и свой характер.

Оглядываясь в своё детство, я понимал, что мой характер и воля были сформированы именно в те трудные годы. Конечно, подростку не легко было работать на колхозных огородах, под палящим солнцем. Каждый раз, как я перенаправлял воду от одной грядки к другой, у меня от напряжения жилы набухали на бицепсах. Нежные вчера ещё пальцы покрылись мозолями – вовсю приходилось орудовать лопатой, перекрывая воде проход между грядками. Не забуду, как, насквозь вымокший и озябший, пережидал под ореховым деревом проливной дождь – скорей бы возобновить работу и согреться. На вопрос, зачем поливать огород после ливня, бригадир отвечал: мы же не пишем, лило или не лило, а пишем, полный день вкалывал Артур или неполный. Логика колхозника, советского крестьянина... 

Из детства врезались в память игры мянтяг и джинджи-лахти. Что такое мянтяг? Заострённым с двух сторон колышком длиной сантиметров десять–пятнадцать бьёшь по другому колышку; когда он взлетает, сильно бьёшь по нему. Чей колышек улетит дальше, тот и выиграл. Отдалённо напоминает русскую лапту и американский бейсбол. Я очень любил эту игру и никогда не упускал случая сразиться во дворе со сверстниками. Любил и джинджи-лахти, игру с ремнём. Честно говоря, уже забыл её детали, но она тоже была популярна среди карабахских мальчишек.

Спорт и музыка

Когда мне стукнуло шестнадцать, а брату Алику соответственно четырнадцать, колхозная наша эпопея по разным причинам завершилась. И чтобы укрепить здоровье, которое оставляло желать лучшего, я надумал заняться спортом. А выбор спортивной дисциплины во многом определил случай. Однажды меня занесло в спортивный дворец «Динамо», где я застал на тренировке по фехтованию своего одноклассника и приятеля Карена Мкртчяна. Фехтование прельстило меня необычным внешним видом спортсменов, их белым одеянием и закрывающими лицо масками. Ну и, конечно, шпага в руке, которую современный мушкетёр скрещивает на дорожке со шпагой соперника. Ну а дальше всё зависит от твоей скорости, ловкости, умения навязать оппоненту свой темп и манеру боя. Короче, этот вид спорта пришёлся мне по вкусу, я твёрдо решил всерьёз им заняться и, чем чёрт не шутит, проявить свои таланты. Совершенно неожиданно благие мои намерения довольно быстро увенчались удачей. Конечно, это немало удивило тренера, однокашников по секции и первым делом меня самого. Успехи не заставили себя ждать, и в короткий срок я стал вторым призером на первенстве Нагорного Карабаха среди юниоров.

После этого нашу областную команду направили в столицу Азербайджанской республики. Здесь, в Баку, нам предстояло защищать цвета армянской автономии на чемпионате Азербайджана. Разумеется, на официальном уровне речи об этом и быть не могло. О некоем скрытом противостоянии армян и азербайджанцев никто и не заикался. Но когда на дорожку вызывали кого-то из наших ребят, мысль об этом поневоле витала в воздухе. Мне удалось выйти в полуфинал. Успех казался головокружительным, ещё шаг, ещё усилие, и я стану чемпионом Азербайджана. Мой тренер Гараян всячески меня подбадривал, однако настраивал на трудную борьбу, подсказывал, как построить поединок. Он верил в меня, рассчитывал на мою победу, но требовал осмотрительности. Ведь эта победа предоставляла карабахской команде шанс доказать Азербайджану, что армяне сильны в спорте, в фехтовании в частности. И не только в спорте. Такого рода соперничество, противоборство возникало на каждом шагу. Национальная подоплёка чувствовалась во всём. Баку принято было называть интернациональным городом или даже самым интернациональным, однако если вдруг армянин брал верх в состязании с азербайджанцем, это воспринималось болезненно. Я не мог в те времена сформулировать это, но чувствовал всеми фибрами души, так сказать, на подсознательном уровне. Для меня было бы великой честью победить азербайджанца у него дома, на глазах его зрителей.

Увы, предвкушение победы мгновенно превратилось в трагедию, потому что едва я вышел на полуфинальный поединок, как ощутил – судья на стороне азербайджанского рапириста и не слишком старается скрыть это. Фехтовать в такой откровенно неспортивной ситуации невероятно трудно. Собственно, не только фехтовать, а делать любое дело. В какой-то момент я вышел вперёд и вёл в счёте 4:2. И тут случилось роковое происшествие. В очередном бою соперник меня ранил. Я испытал острую боль. Как выяснил впоследствии мой тренер, противник снял со своей рапиры защитную головку. Это было категорически запрещено правилами. Однако судья вместо того чтобы разобраться и снять нарушителя с соревнований или хотя бы разыграть очко заново, прекратил из-за ранения поединок и отдал победу противнику. В ответ на жалобу тренера ему заявили: головка, мол, сама сорвалась с клинка, такое возможно, вашему подопечному просто не повезло. Рана в боку, конечно же, не была смертельной. В больнице её обработали, сделали обезболивающий укол, наложили повязку и отправили меня восвояси.

Стоило мне вернуться в Степанакерт, как возмущённый отец запретил мне заниматься фехтованием. Я возражал, но он и слушать не хотел возражений. Так и завершилась моя спортивная карьера. Мне было шестнадцать лет от роду. Нельзя сказать, что недолгие тренировки поправили моё здоровье. Но нельзя также сказать, что увлечение фехтованием прошло для меня даром. Оно обострило мою реакцию, улучшило глазомер, развило способность парировать удар, уклоняться от выпада. Не помню, сознавал ли я это тогда, вряд ли, но эти навыки помогли мне в будущем, особенно на войне. Так или иначе, я поставил крест на спорте. Впрочем, это никак не отразилось на моей привязанности к футболу. При каждом удобном случае я с удовольствием участвовал в дворовых баталиях и, говорят, был неплохим вратарём.

На пике своих занятий фехтованием я подумывал связать себя со спортом. Однако спорт отпал, и настал срок определиться, кем я хотел бы стать и к чему меня тянет. У нас дома был национальный музыкальный инструмент – дхол, двусторонний барабан, на котором играют не только палочками, причём разными, одна потолще, другая потоньше, но и пальцами и ладонями. Отец иногда играл на дхоле. Случалось это, когда собирались по какому-либо поводу соседи. Он доставал свой ударный инструмент и ловко выстукивал армянские мелодии, поднимая настроение всей улице. У нашего дома собиралась толпа, народ хлопал в такт ладошами, подпевал, пританцовывал, а то и пускался без оглядки в пляс прямо на запылённой улице – дороге без асфальта.

Кстати, в сильный дождь машины по нашей улице не то что ездили, а прямо-таки плавали, потому как здесь и в помине не было ни дренажной системы, ни тротуара, ни битума или гудрона. Что до луж, они образовывались такие, что буквально через день-два