Искусство умирания

Автор Volodymyr Serdiuk

Роман «Искусство умирания» описывает процесс взросления мальчика и путь его превращения во взрослого мужчину. На этом пути мальчик закаляется проходя сквозь различные испытания в разных обстоятельствах, временах и странах.Он также влюбляется «до смерти».  Но смертью этот роман не ограничивается и не заканчивается.

• Язык: Русский
• Издатель: Volodymyr Serdiuk
• Дата выпуска: 14 сент. 2020 г.
• ISBN: 9781393246916

Volodymyr Serdiuk

Volodymyr Serdiuk is a Ukrainian Writer wanting to share his books also among the English-language Readers Worldwide.  Reading his books you'll get a chance to discover another European Nation's Way of Life, Way of Thinking, and Way of Love.

Предварительный просмотр книги

ИСКУССТВО  УМИРАНИЯ

––––––––

МУЖСКОЙ  РОМАН

© 1987. Владимир Сердюк. Искусство умирания. Роман.

© 1997. Перевела на русский язык Наталия Шахрай.

Всю жизнь нас чему-то учат.

В основном, вещам, которые пригодятся в жизни.

Но приходит день, когда все знания становятся бесполезными, и мы понимаем, что не научены Главному. Об этом говорится в книге «Искусство умирания».

Володимир Сердюк

Наше знание ограничено, поскольку мы несовершенны (не завершены). До тех пор, пока страшусь смерти, пока не имею любви, зовущей к всецелой самоотдаче, мысль не в состоянии вобрать в себя полноту бытия. Умрем – все узнаем.

Л.П. Карсавин, историк, теософ.

* * *

Была тихая звездная ночь. Мальчик увидел это, выйдя на улицу.

Мама его спала, отца не было. Мальчик спокойно оделся в своей комнате, не включая света, и вышел. Если мать услышит, что вышел, она не станет беспокоиться, подумав, что пошел в туалет, и спокойно уснет.

Прикрыв входную дверь, мальчик подтянул «молнию» на куртке до самого горла и застегнул кнопки на кожаных перчатках. Циферблат его наручных часов высветил два часа ночи.

Мальчик ожидал холода и слякоти, но снаружи было, на удивление, тепло и тихо. Он поднял голову, некоторое время разглядывая высокое звездное небо. Ни облачка.

Тихо закрыв калитку, мальчик пошел по улице, держась поближе к заборам.

Подойдя к перекрестку, освещенному тусклым фонарем, мальчик прислонился спиной к забору и оглянулся в ту сторону, откуда пришел, всматриваясь в темноту. Ничто не насторожило его внимания; тихая окраина маленького городка спала спокойным сном, готовясь к завтрашнему дню. Последние пьяницы из ресторана прошли по этому перекрестку полчаса назад, а пылкие влюбленные, зябко поеживаясь, пробегут здесь часа через два.

Но, мальчик, все же, постоял еще некоторое время, чутко вслушиваясь в ночь, сам сливаясь с нею темными красками своей одежды.

Позади него, за забором, зашуршали кусты, но мальчик не оглянулся на шум, спокойно произнеся: «Данди!»

Он знал, что это подбежала большая рыжая овчарка. И еще он знал, что колли – не дворняга, лаять попусту не станет. Так и вышло: узнав его, собака слегка взвизгнула и осталась стоять, ожидая развития событий.

Решив, что пора идти дальше, мальчик пересек перекресток, обойдя кругом пятно света от одинокого фонаря, и вошел в парк. Здесь ему тоже все было знакомо, и он шел сквозь парк не по аллее, а по тропинке, петляющей между кустами бузины, можжевельника и жасмина. Огибая  старое польское кладбище, тропинка поднималась на гору, и мальчик шел по ней уверенно, но чуть настороженно. Не то, что бы ему было страшно; людей он не боялся, но в голове все время крутились, нагоняя холодок за шиворот, всякие идиотские картинки вроде вурдалаков, снежных людей и инопланетян, которые, конечно же, нельзя принимать всерьез, но которые лезут в такой обстановке в голову любому впечатлительному мальчику. Этот был впечатлительным. Ему было четырнадцать.

Тропинка обрывалась на верхушке невысокой лысой горы, откуда просматривались огни города и близлежащие села.

Подойдя к поваленной яблоне, мальчик подумал: «Здесь», и сел на толстый ствол отдышаться. Вначале он посмотрел на часы и, отметив, что они показали два сорок, успокоился и стал расшнуровывать правый ботинок, чтобы снять его: в спешке он неправильно надел носок, и тот тер ему пятку. Под пяткой в левом ботинке он ощущал монету в пять копеек, перевернутую гербом вверх. Мальчик не был суеверным, но так он всегда делал раньше, перед экзаменами. Сегодня у него тоже было что–то вроде экзамена. Не самого важного, но все же.

Зашнуровав ботинок, мальчик снова застегнул перчатки и, засунув руки глубоко в карманы, стал думать, что же он будет делать завтра после школы. И по всему выходило, что если сегодня он все сделает правильно, то в школу, вероятно, вообще никто не пойдет и, если честно, он понятия не имел, что же будет потом, и как это бывает в таких случаях.

В два сорок пять мальчик встал и, повернувшись лицом к северу, стал вслушиваться еще внимательнее. Но звук он услышал намного позже, а тогда, в два сорок пять, сразу увидел мигающие огоньки: два красных и один зеленый. Не отрывая от них взгляда, мальчик присел и пошарил руками под поваленным стволом, мгновенно наткнувшись на холодную тяжелую трубу.

«Все идет по плану», – подумал он, одевая наушники, поднимая прицельные планки и сбрасывая пластиковый колпачок с толстого конца трубы. Не удержавшись, он заглянул внутрь, ведь он ни разу не видел, что там, внутри, и никогда не держал этого прибора в руках, хотя делал все согласно инструкции.

То, что он увидел при лунном свете внутри трубы, слегка разочаровало его: там блестела стекляшка, похожая на электрическую лампочку.

Это, однако, была единственная вольность, все остальные манипуляции он проделал в беспрерывной и четкой последовательности: закинул трубу на плечо, левой рукой щелкнул тумблером блока питания, а большим пальцем правой руки отвел предохранитель в боевое положение. После этого он широко расставил ноги и, прищурив левый глаз, правым прильнул к диоптру. Поймав огоньки самолета в крестик на диоптрическом прицеле, он услышал в наушниках звук зуммера: Значит, техника работала исправно. Но производить выстрел было рано. На плече у мальчика громоздилась переносная зенитная установка «Стрела» устаревшей модификации, и он знал, что наиболее эффективен ее выстрел по пролетевшему самолету: маленькая самонаводящаяся ракета догонит самолет по инфракрасному излучению его двигателей и, влетев в дюзу, взорвется внутри. От мальчика требуется нажать на курок, услышав зуммер, все остальное произойдет само собой.

Зуммер гудел постоянно, но мальчик, на всякий случай, сосчитал до трех и только потом дернул курок. Хлопок взрыва перешел в сверлящий вой реактивного полета, а мгновенно ставшая горячей труба обожгла щеку. Сверху опускались взметенные взрывом листья и пыль.

Сдернув с головы наушники и бросив трубу за яблоню, мальчик с волнением следил за полетом яркой звезды, догоняющей пульсирующие всполохи бортовых огней. Ракета летела как–то уж очень медленно, по его мнению.

Но ее полет был неумолимо целеустремленным и, наконец, достиг цели. В вышине вспыхнула огненная ромашка, а спустя мгновение, раздался глухой гром. Оранжевые лепестки ромашки разъединились и склонились, опадая к земле.

Мальчик еще чего–то долго и напряженно ждал, но больше ничего не произошло, только какой–то огонек, занесенный взрывом слишком далеко, медленно, в одиночестве, опускался по неправильной траектории.

* * *

Почти у самого выхода из парка, навстречу бегущему мальчику, от деревьев отделились две мужские тени, –

– Не топай так громко!

– Ой!

– Все нормально?

– Нормально, но это не был бомбардировщик..?

– Это был десантный «борт», что еще хуже, но пусть тебя это не волнует, ты свое дело сделал хорошо.

– Слава...!

Мальчику показалось, что он снова увидел огненную ромашку взрыва, а это просто лезвие длинного ножа пробило его сердце, наполнив глаза последней вспышкой всепоглощающего света.

Так закончилась эта история для него. У каждого из остальных участников был свой путь... Вот почему я волновался за него. Ибо сам когда–то был... Мальчиком...

––––––––

*  *  *

Зима в этом году оказалась ранней. Впрочем, осени–то и не было: в середине октября упал снег и уже не таял. Слишком ранние морозы посбивали с деревьев и кустов сочные зеленые листья, убили розы. Яблоки и груши сияли красными и желтыми боками из–под снежных пластов, ломающих ветви. На земле под каждым деревом лежали ворохи еще зеленых листьев, перемешанных со снегом. За одну ночь оголившиеся деревья стали выглядеть неприлично.

Природа злилась... Или это была истерика?

Все автоматы по продаже троллейбусных билетов были поломаны, билетные киоски – закрыты. Злой и нервный народ на вопрос: «Нет ли у вас лишнего талончика?» кричал: «Нету!» или краснел, смущаясь: «Простите, нет».

Я ехал через весь город на 13–ом троллейбусе и, сцепив зубы, ждал контролера, приготовившись отдать ему штраф. Но контролеров тоже не было, и напряжение мое возрастало, не находя выхода, и я ехал, заранее зная, что никому в этом городе я не был нужен. И мне этот город был не нужен.

Без НЕЕ этого города не было. Он не существовал.

*  *  *

На улице лежал снег. Было 19–е ноября. В пять часов вечера на город опускалась самая настоящая ночь. Конечно, в центре светили фонари, люди спешили закончить свои дела и добраться домой, движение на улицах становилось интенсивнее, чем днем, но до меня эта суета не докатывалась. Вокруг моего дома лежала плотная синяя темнота и только по шоссе, в трехстах метрах, изредка проносились машины со включенным дальним светом, впрочем, не нарушая тишины моего двора и моего уединения.

Я сидел на кухне, слушая «Standards» Рэя Макдональда, с его коронным – «This is the Voice of AmmmericAA!». Меня не тревожили плохие мысли, настроение было ровным, а руки согревала большая кружка горячего чая.

В этот вечер ничего больше не должно было случиться и, вдруг, в окно постучали. Я замер, вглядываясь в темноту, в которой пытаться что–либо рассмотреть было бесполезно. Что–то насторожило меня в этом стуке и я остался сидеть, все так же всматриваясь в синий до черноты прямоугольник окна. Стук опять повторился. Неуверенный, легкий и, почему–то пугающий. Теперь уже я разглядел стучавшего, это была бабочка. Маленькая серая бабочка билась в стекло снаружи. Рвалась ко мне, в тепло.

«Лена», – подумал я и тут же исправил самого себя, – «При чем здесь Лена?» Но бабочка продолжала стучаться в стекло, и по моей спине, неизвестно от чего, побежали мурашки.

Я вышел во двор, хрустя снегом, легко поймал бабочку и, стараясь не помять ее крыльев, внес ее в тепло.

В такую холодную темную ночь на улице не должно было быть никакой бабочки. Везде лежал снег, и дул морозный ветер.

«Лена», вернулась ко мне мысль. Бабочка летала по комнате, описывая замысловатые траектории, а я следил за ней, стараясь разгадать смысл ее движений. Казалось, ей было весело и, казалось, она не была уставшей. То поднимаясь к потолку, то кружа вокруг лампы, а то рисуя столб из сложных восьмерок, опускалась до пола, но потом снова поднималась вверх, облетая все свободное пространство.

Меня она не замечала, и я сел на свое место допивать чай, не спуская с нее глаз. Что–то в этом было.

«Лена», опять подумал я. Вдруг она ударилась о лампу и упала на пол. Встала на лапки, подняв серые сложенные крылья, и заковыляла в угол. Рэй рассказывал о «Europe», но я не слышал его, я напряженно наблюдал за бабочкой; она взобралась на плинтус и замерла, все также гордо держа свое серенькое знамя. Чай остыл. Я повернулся, чтобы налить свежего, а когда снова глянул на плинтус, в углу никого не было.

Мне стало страшно. Начиналось полнолуние.

Я уже где–то встречался с бабочкой, но та была не серой.  ...Да, Владивосток. Красно–коричневая.

*  *  *

... Она явно не знала, что делать со своим чемоданом, огромным и темным, как мир вокруг.

Час ночи. Лужи после дождя. Пустая площадь. Девушка в туфлях на высоченных каблуках, и этот дурацкий чемодан.

«Боже», подумал я, увидев ее лицо, и не только подумал, но, наверное, и сказал, потому что она посмотрела на меня удивленно и испуганно.

Я промямлил что–то, вроде «Добрый вечер». Она ответила, примерно так же.

Возле нас остановилось такси. Я забросил чемодан в багажник, усадил ее на заднее сиденье (хоть такси еще во Владивостоке не перевелись), сам сел рядом.

– Куда? – спросил водитель. Я попросил его включить свет в кабине. Молча смотрел на эту длинноволосую. Она тоже смотрела на меня. Молча и очень внимательно.

– Район Чуркин, – сказал я, глядя ей в глаза, – улица Уманская.

Она отвела свой взгляд и стала смотреть в окно. Платье ее было влажным и холодным. Длинные ресницы мигали часто–часто, но глаза ни разу не прищурились, были широко открыты.

Молчали мы всю дорогу, все двадцать минут, через которые нужно промчаться от вокзала до моего общежития. У двери дома она спросила, –

– Ты кто?

Я соврал, – Моряк.

Кому какое дело, будь я хоть тысячу раз грузчиком. Тем более ей.

От нее пахло потом, сладким женским потом. Совсем немножко.

Мы прошли в ванную комнату, я приказал ей раздеться и встать под душ. Ни мой тон, ни то, что я остался и, засучив рукава, принялся ее мыть, не вызвало удивления. Да и не стоило удивляться: в моей ванной комнате нет света, а чтобы отрегулировать горячую и холодную воду, нужно знать, как это делается.

У нее был мягкий круглый живот.

– Сколько? – спросил я, имея в виду месяцы.

– Пять, – ответила она. И ничего больше. Молчала. А мне было очень хорошо.

Когда целовал ее пятки, был совершенно трезвым.

Я не дал ей одеть ее белье и платье. Мы вместе развесили их  сушиться, а надели мое длинное зимнее пальто.

Она сидела, поджав ноги. Ее кожа в свете ночника была как голубоватый мерцающий снег, пахла и, чуть–чуть, шелестела под моими руками. Была нежнее самого нежного бархата. Как лепесток цветка. Была волшебной, и я сказал ей, –

– Ты сказочна.

– Да. Я – фея, – ответила она, – добрая фея из детской сказки. Только ненадолго я стала женщиной, мне нельзя быть с вами всегда, потому что люди стареют, а мне нельзя стареть. Молодые феи остаются молодыми, а старые – старыми, но, все равно, они добрые.

Я целовал ее волосы и бедра, и все–все уголки, что можно было целовать. А целовать можно было все.

Она тихо смеялась, а я спрашивал, –

– Почему же ты не можешь остаться молодой? Ведь ты всесильна?

Тогда она ответила, –

– Люди не могут не стареть, у них тяжелая жизнь. Даже те, кто меня любил и желал добра, старили меня, сами того не зная. Мне надо было стать кошкой или собакой, но я стала женщиной и, значит, должна любить мужчин. Все они добивались моей любви, в то же время желая, чтобы я любила одного из них. Но ты ведь знаешь, мне нельзя любить кого–то одного, даже если я и  захочу.

– Разреши, я покину тебя? – попросил я у феи.

– Только ненадолго, – сказала она, – это может случиться в любой момент.

– И кем же ты станешь?

– Бабочкой. Большой, мягкой бабочкой, коричневой с красным. Эти цвета мне очень нравятся.

«Наверное, феи не едят мяса», – думал я, выходя в коридор, – «а у меня его как раз и нет».

Я постучался в двадцать восьмую комнату. Когда мне открыли, поздоровался, извинился и попросил, –

– Не дадите ли мне немного чаю и масла? Ко мне в гости пришла Фея, она, по–моему, голодна, а у меня есть только вишневое варенье.

Эти, из двадцать восьмой, немножко покашляли, но вынесли, что я просил. Правда, масла не оказалось, вместо него было два пакета молока. Я, два раза, сказал «спасибо».

Фея смотрела телевизор. Я кипятил чай и очень жалел артистов, которым приходится танцевать в два часа ночи. Она сказала, –

– Это видеозапись. – И я сразу успокоился.

А потом мы пили чай с молоком и вишневым вареньем и смотрели «Лебединое озеро», видно, наверху кто–то опять помер. Мне было очень приятно оттого, что рядом сидит настоящая фея. Я спросил ее, откуда она ехала так поздно, и она ответила, что ездила на похороны того парня, от которого сейчас ждет ребенка. Его привезли из Армии в цинковом гробу. Открывать гроб сопровождающие не разрешили и она, не видев его мертвым, все еще не может представить, что любимого человека нет в живых. В том городе во время похорон тоже шел дождь, оцинкованная жесть намокла, заблестела, и на ней проступили следы торопливых надписей мелом. Там, где должна быть голова, было написано «Дидученко», потом зачеркнуто, ниже шел номер 83, а еще ниже фамилия ее парня «Каштанов».

Она рассказала, как он любил ее до Армии, как катал на мотоцикле и дарил подарки. Рассказала, какой он был хороший, как никогда не кричал на нее и не бил. А еще рассказала, как любила этого юношу мама феи (не удивляйтесь, у каждой феи, живущей среди людей, есть мама), и как мама хотела их поженить, и о том, как он впервые открыл в ней женщину.  Как им было приятно, и как она дрожала «что кролик». Мы немножко посмеялись. Люди всегда не против вспомнить тот день, когда узнали это большое таинство жизни. Мы тоже.

Когда фея зевнула, я постелил постель, и мы легли спать. Вернее, спала фея, а я просто лежал, чувствуя рядом ее тепло, и долго думал. Весной и мне предстояло идти в Армию.

Я закурил сигарету, и фея проснулась. Она очень чутко спала и немножко вздрагивала во сне. Я беспокоился, что ей снятся плохие сны.

Она спросила, почему я не сплю, а я не знал и сказал ей, –

– Не знаю.

Фея чему–то улыбнулась и положила голову мне на грудь. Ее рука неуверенно трогала мое тело, мой живот и мои волосатые ноги. Я весь напрягся и стал твердым и костлявым. Что–то гудело внутри меня, я ничего не чувствовал, кроме своей гудящей упругости и ее безмолвного зова.

И я соединился с ней. Она замерла, но не расплылась, часто–часто дышала, была живой и горячей. Мои волосы сплелись с ее волосами, ее кожей я чувствовал так же, как и своей, а моя дрожь передалась ей и стала нашей общей дрожью.

Так было долго–долго. Мы лежали в этом тихом и теплом уюте, переплев руки и ноги. Я цеплялся за нее и прижимал к себе, не отпуская, и она была не против.

Мы не лежали рядом – мы лежали вместе.

Диван был широк, но сейчас в его ширине не было необходимости, а вот комната казалась чудесно широкой. За стеной солидно молчал большой длинный коридор. Я сам был пуст и приветствовал все пустое. Сейчас мне здесь нравилось, за много–много лет, впервые с детства, я почувствовал себя дома. Я целовал ушко Феи, она потерлась о мою шею щекой: она тоже почувствовала себя дома. Я знал это. Без слов.

Мой взгляд лениво скользил по лунной дорожке, берущей начало на стареньком диване, продолжающейся на полу, суживающейся на тяжелом подоконнике и серебряно взрывающейся в огромном и пустом пространстве ночного неба. Там, на улице, своим нижним краем лунная дорожка задевала верхние этажи административного заводского здания, на крыше которого светилось табло электронных часов, приковавших мое внимание; секунду, вторую и третью на нем светилось четыре огромных ноля. «00:00».

Это меня почему–то взволновало. Фея почувствовала волнение и подняла голову, проследив за моим взглядом.

Четыре ноля все также ровно и уверенно продолжали сиять в темноте, они даже выросли в своей наглой уверенности, а между ними пульсировали две яркие лампочки, отсчитывая секунды.

– There is no time,* – прошептал я.  * (англ). –  Времени нет.

– We have no time,** – ответила она.  ** (англ). – У нас нет времени.

Не сговариваясь, мы отвернулись от окна и еще теснее прижались друг к другу

Мы заснули, так и не разъединившись. Никто из нас не вздрагивал во сне. Никто не просыпался.

У нас не было на это времени.

*  *  *

А потом было утро. И я уже не мог спать.

Я поднялся очень тихо, чтобы не разбудить Фею, поцеловал ее щеку и она улыбнулась сквозь сон. «Какая чудесная сказка», – подумал я. А это была не сказка, это была действительность, получше всякой сказки.

Я шел в магазин и, хотя никогда в жизни не готовил пищу, знал, что сегодня приготовлю превосходнейший завтрак. Для этого нужно было купить масла, жиру, сахара, крупы, хлеба, яиц и еще много–много всяких вещей для Большого Завтрака Феи. Может быть, даже вина.

И я, накупив всяких разностей, пошел домой.

У двери моей почему–то стояли чужие люди, а дверь была открытой. В коридоре милиционер говорил всем,–

– Прошу разойтись. Зачем вам это? Какое, все–таки, нездоровое любопытство.

Он называл всех «гражданами», а из–за его спины, в моей комнате, были видны люди в белых халатах.

Все свертки выпали из моих рук. Кто–то наступил на масло, поскользнулся и выругался. Хрустели под ногами рассыпавшиеся конфеты. Я сел на пол, обхватил голову руками и стал думать.

Они начали дергать меня со всех сторон, а я не хотел вставать. Кто–то сказал,–

– Это его квартира, – а кто–то другой рассказывал о воде, заливавшей нижний этаж и о женщине,  которую нашли в переполненной ванне. Все говорили,–

– Это ужасно, – и вздыхали, а я ничего не понимал. Я сидел на полу и силился что–то вспомнить. Что–то большое и мягкое, белое или, может быть, красно–коричневое, но так и не вспомнил.

Только вдруг я увидел бабочку, совсем маленькую бабочку, бившуюся о стекло.

– Смотрите! – сказал я, – Бабочка. Видите, бабочка? Все идет, как говорила фея! Откройте двери и окна, пусть она улетит.

А они схватили меня за руки и кричали, –

– Доктора! Доктора!

Зачем же