Рос во дворе инжир

Автор Иван Аврамов

    «Рассказы военного лихолетья» — так назвал свой весьма обширный цикл, куда вошли последние, написанные по горячим следам произведения, известный украинский прозаик Иван Аврамов. Жестокие испытания, которым вот уже второй год  подвергается наш народ,  нынешняя война с ее нескончаемыми жертвами, бесчисленными разрушениями, война с ее слезами, кровью и потом, война несправедливая, жестокая, развязанная против Украины коварным северным соседом, не могла не найти свое отражение в его творчестве. Люди, отважно защищающие родимый край с оружием в руках, стали главными героями новых произведений.
    Достаточно широко представлена в книге И. Аврамова публицистика, сквозная тема которой опять-таки эта проклятая война, победу в которой непременно одержит наш народ, потому что правда на его стороне. Никто не звал сюда «освободителей», расчеты которых на блицкриг совершенно не оправдались, никто не собирался стелить им под ноги ковровую дорожку, подносить хлеб-соль.
    Книга написана ярким образным языком, современные реалии, на которых лежит отсвет зарева войны, поданы правдиво, зримо, характеры героев очерчены рельефно, они выхвачены из самой жизненной гущи.

• Язык: Русский
• Издатель: Strelbytskyy Multimedia Publishing
• Дата выпуска: 10 нояб. 2023 г.
• ISBN: 9780880048088

Предварительный просмотр книги

РАССКАЗЫ ВОЕННОГО ЛИХОЛЕТЬЯ

В ЛЕСУ, ПОД СТАРОЙ БЕРЕЗОЙ

Берц стоял рядышком с гладким стволом молоденького береста из недавнего, трех- или четырехлетнего лесного подроста, и толщиной, в диаметре, они почти не отличались друг от друга; стоял, почти прислонясь, к деревцу, и если бы не что-то красное с белым, с острыми неровными, словно зазубренными краями, которое высовывалось из ботинка с уцелевшими, однако, шнурками, можно было подумать — ну, стоит и стоит себе пыльный солдатский ботинок, позабытый кем-то в лесу. Все обстояло куда хуже — в берце еще не успевшая, может, захолодеть ступня, и лодыжка, а выше, над и без того весьма высокими голенищами торчит нога, оторванная ниже колена. Когда-то, ну, не так давно назад, он, филолог, обуваясь каждое утро в берцы, решил выяснить, употребляется ли это слово только во множественном числе или в единственном — тоже, словарей на передовой не было, в интернете ж, куда иногда бывал доступ, это ставшее по большей части солдатским или милицейским слово трактовалось и так, и этак. Как бы там ни было (у Бунина, прочитал, это слово даже «живое», одушевленное, в «Суходоле» у Ивана Алексеевича — «обувалась она на босу ногу, в башмаки с подковками, голые берцы ее были тонки, но округлы, стали от солнца как полированное желто-коричневое дерево»), но лично для себя он наделил эту обувку способностью употребляться и в единственном числе.

Одного взгляда на берц с его оторванной, считай, по колено правой ногой хватило, чтобы Володька перестал замечать этот юный, как худенький пацаненок, вяз-бересток. Скашивать глаза на левую, вроде как при нем, но тоже донельзя изувеченную (попади он в хирургию, тут же оттяпают), похожую окрасом на только что слепленный метровой длины люля-кебаб, никакой надобности нет, и так все ясно. «Все же мне повезло, — подумал Володька. Он лежал под старой березой, с корявым таким стволом, именно в него как раз слегка и упираясь затылком. — Да-да, мне очень повезло, что осколком, или сразу несколькими, черт их знает, разворотило живот, я даже не знаю, может, кишки у меня вылезли наружу. — Он потрогал живот, пальцы тут же стали липкими от крови и нащупали что-то еще, чего раньше там не было — да, внутренности, не иначе. — Это просто здорово, что я не стану безногим калекой. Всевышний послал мне скорую, даже счастливую смерть. Еще с четверть часа, и я умру. Мне остается только смотреть в небо. И еще… И еще хоть как-то надо перетерпеть эту адскую боль. Ужасно, когда горят ноги. Но если огонь сжигает нутро, это невыносимо. Этот огонь исчезает, если теряешь сознание…»

Он и вправду несколько раз, видимо, терял сознание, может, совсем ненадолго, на минуту-полторы, а то и, глядишь, на несколько секунд. И тогда, придя в себя, смотрел в небо — по-августовски синее, с легкими белыми, по краям уже ало подкрашенными закатом, облаками. Адская боль, пока он не отключался, вовсе не мешала мыслям, они были мимолетными и совсем короткими, предельно быстрыми, как удар кулака, как выстрел в упор, как крик птицы. Конечно, взрыв ребята услышали и теперь спешат к нему, но не успеют, ведь он сюда добирался где-то с полчаса, а они только на выходе, им еще нужно определиться, куда идти. Нет, подумал Володька, не успеют. Да и зачем спешить, если он уже одной ногой на небесах. С заданием командира он не справился, не дошел, куда надо, хотя еще с полкилометра, и был бы у цели — тайно, тихонько высмотрел бы, что затеял враг на вершине невысокого холма. Не повезло, дьявольски не повезло — под ноги ему подвернулся длинный, метров в десять, обрывной провод этой проклятой мины ПОМ-2, причем шагах, наверное, в двух от самого взрывного устройства, и датчик безупречно сработал, почти тут же записав Володьку в скорые, счет на минуты, покойники.

Подрыв на мине описанию не поддается. По крайней мере, тебе самому, если ты в мгновение ока взлетаешь в воздух и чувствуешь, знаешь, что с тобой происходит что-то непоправимое, что какая-то неведомая, неуправляемая сила рвет, кромсает тебя на части. Когда-то поэт Юрий Кузнецов, стихи которого Володьке очень нравились, написал пронзительные строки: «Шел отец, невредим, шел отец через минное поле, превратился в клубящийся дым — ни могилы, ни боли…» Прекрасно сказано, пусть и сыном, но человеком все же со стороны, издали, с безопасного расстояния, наблюдателем, даже если он и воспринимает все это обнаженным нервом. Превратиться сразу, тотчас, моментально в клубящийся дым Володьке Горяеву, защитнику родной донецкой земли от тех, «освободителей», кто по ту сторону, не посчастливилось. Просто не повезло…

Здесь, на этой короткой, как обрывок бечевки, мысли Володька вспомнил маму. Когда он, только-только получивший университетский диплом, сказал ей, что идет на войну добровольцем, она заплакала, даже не заплакала, а взвыла:

— Тебя не должны брать на войну. Ты у меня, у матери, единственный сын.

— Да, но я записался добровольцем.

— Зачем? С какой стати?

— Но кто-то ж должен защищать Родину? Нашу Украину? Почему кто-то, а не я?

— Потому что ты, Вовка, невезучий. Тебя убьют на этой войне!

— Такой уж и невезучий? — попробовал возразить он.

— Да, такой уж! Или забыл, как шести лет от роду тонул в ставке? Еще б немного, и не спасли бы… А в школе… Все твои дружки, и ты вместе с ними, бежали на урок с переменки, и только тебя саданул локтем по носу, сбил его набок восьмиклассник, забыла, как там его… Пришлось даже операцию делать… Напомнить еще, как ты шел на танцы в пансионат «Альбатрос»? Как тебя в потемках сбила грузовая машина? Кузовом ударила в правое плечо, и ты упал на спину, на асфальт, как только голова не раскололась… Человек семь вас было, парней, а сбила машина одного тебя…

— Я успел сгруппироваться, — улыбнулся Володька. — Смягчил падение ладонями, будто оттолкнулся ими от асфальта…

— Ну, успел… А плечо-то как наутро распухло… Не иди, сынок, на войну, ну, очень тебя прошу…

Эти не столь уж давние, около года прошло, уговоры матери, которая останется одна-одинешенька на всем белом свете, мигом пронеслись в голове Володьки, и, словно поняв, что пора бойца оградить от того земного, что надсаживает ему сердце, адская, центровая, что ли, боль, по сравнению с которой та, от ног, словно где-то на задворках естества, подарила ему полную отключку.

Придя в себя, уже каким-то краешком гаснущего сознания Володька вспомнил, что и полюбить-то по-настоящему он на этой земле не успел. «Наверное, мама, — подумал он, — права. Невезучий я, от рождения невезучий…» Ну, уже в университете хотелось ему узнать, каково это, когда у парня с девушкой доходит до интима, мешали осуществиться этому то ли застенчивость, то ли обстоятельства не складывались благоприятным образом, то ли что еще, пока хороший друг Борька не пришел на помощь, притом по собственной воле: «Тоже мне, делов куча… — поморщился он. — Купи бутылку портвейна, а я приглашу в нашу комнату Лильку, она с четвертого курса, страшно любит выпить, а если бухнет, то всем дает. Даст и тебе…» Все так и получилось, как предсказал Борька, только как-то бестолково, в спешке, непразднично, какого-то светлого воспоминания это «узнавание» любви в душе не оставило.

«С настоящей любовью мне тоже не повезло, — горько подумал Володька. — Я так и не узнал, что это такое. Но в чем-то мне хоть повезло? Да, повезло! — здесь он закусил губу до боли, до крови — другая боль достигла такого немыслимого апогея, что он всем естеством понял — сейчас, через минуту-две его не станет. — Повезло умереть честной смертью. По крайней мере, маме не будет стыдно смотреть в глаза всем тем, кто меня знал…»

Умирать ему было обидно, но не страшно.

Он еще раз устремил глаза в небо — синь уже