Это была весна (It was Spring)

Автор Alexander Leyderman

The world of human relationships is vast. Sometimes, it seems that everything in it has long been studied, known, and described. But still . . .

As the great Einstein said, "Beyond the perception of our senses, there may be something recognizable, but in countless variations, and therefore capable of captivating." Alexander Ley

• Язык: Русский
• Издатель: Publishers Row / Varda Books
• Дата выпуска: 1 февр. 2024 г.
• ISBN: 9798869160003

Предварительный просмотр книги

ЭТО

БЫЛА

ВЕСНА

ЭТО БЫЛА ВЕСНА

ИЗБРАННЫЕ РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ РАЗНЫХ ЛЕТ

Александр Лейдерман

Alexander Leyderman / Александр Лейдерман

«It was Spring / Это была весна.

Избранные рассказы и очерки разных лет».

Varda Books, Skokie, Illinois, USA, 2023, 371 c.

First edition’

Copyright © 2023 by Alexander Leyderman

All rights reserved. No part of this publication may be reproduced, stored or transmitted in any form or by any means, electronic, mechanical, photocopying, recording, scanning, or otherwise without written permission from the publisher. It is illegal to copy this book, post it to a website, or distribute it by any other means without permission.

ISBN 1-59045-958-X Hardcover

ISBN 1-59045-959-8 Paperback

ISBN 1-59045-960-1 eBook

Посвящается памяти моих родителей

Гейниха ЛЕЙДЕРМАНА

Либы ЛЕЙДЕРМАН

Оглавление

МОЛИТВА ПОКАЯНИЯ

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

МОЯ МАСАДА

СОЛОМОНОВ СУД

Я БЫЛА С НИМИ

ДЕСЯТЫЙ

ПРИЗМА ВАЙНБЕРГА

ЗОВ

ЗЛАТА

СОРАНГ SORANG

ПРОФЕССОР ХИЛЛ И РАДУГА

ПУТЕШЕСТВИЕ В ВЕРОНУ

СЛУЧАЙ В АЭРОПОРТУ

КУРОРТНЫЙ РОМАН

БАЛЕРИНА

ЦВЕТ ОСЕННИХ ЛИСТЬЕВ

УЛИЦА РОЗ

ТРЕТИЙ ЗВОНОК

ТОЛЬКО МОЕ

КОГДА СОЗРЕВАЕТ АЙВА

ЕЕ СЛУШАЛ МИР

ЭТО БЫЛА ВЕСНА

МОЙ ИЕРУСАЛИМ

ГИБЕЛЬ ПОМПЕИ

НАПОЛЕОН НА СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ

КРУГ ЕГО ЖИЗНИ

ПРОСТО СОЛДАТ ИЗРАИЛЯ

И БУДЕТ ТАК !

МОЛИТВА ПОКАЯНИЯ

У каждого человека есть своя точка отсчета. Для меня время сместилось с того момента, когда из жизни ушла моя мама. Это случилось в первый день месяца Элул по еврейскому календарю.

Мама умерла… По сравнению с этими двумя страшными словами все литературные трагедии мира кажутся мелким пустословием. Скробь и печаль вошли в мой дом. Я сидел на полу, как повелевала древняя традиция, и мою грудь давили все пять тысяч семьсот тридцать семь лет еврейского календаря. Время сместилось, и уже в новом качестве, сиротой, вступал я в новый, пять тысяч семьсот тридцать восьмой год.

На восьмой день я отправился в синагогу вознести по маме извечную поминальную молитву Кадиш. Был вечер. В темном небе одна за другой появлялись звезды. Они смотрели на землю и загадочно мерцали. Как вчера. Как тысячелетия назад. Они видели наших патриархов и пророков, исход из рабства и дарование Священной книги, они видели падение Иерусалима, Храма и Масады, изгнание, костры инквизиции, трубы Освенцима, чудо возрождения еврейской страны и ее народа. Звезды, свидетели вечности, видели все, и кто знает, какие неведомые нам тайны покоятся в их загадочной памяти.

Синагога была залита светом. Аналой, небольшая кафедра, где молился хазан, украшала гирлянда ярких электрических свечей. Почти все места были заняты, и я скромно примостился у колонны. Это потом я узнал, что в наши дни заполненная синагога — исключительное явление и что сегодняшний людской наплыв объясняется приближающимися праздниками Рош Хашана и Йом-Кипур. В Элуле начинается своеобразная прелюдия к этим датам — ежевечерние молитвы покаяния.

Оговорюсь сразу. Я не знаю языка и едва наслышан о традициях и истории моего народа, принадлежность к которому скрыть невозможно, но и афишировать особо не рекомендуется. В «братской семье» он постоянно пребывает на скамеечке штрафников. И поделом. Нечего, понимаете, плодить зловещих сионистов, безродных космополитов, врачей-убийц, агентов империализма и прочих врагов.

Итак, я стоял у колонны и с любопытством озирался по сторонам. Мое внимание привлек невысокий худощавый человек с обильной сединой в волосах. Был он весь строен, подтянут, и угадывалась в нем стать, что свойственна людям, всю жизнь проведшим на военной службе. Когда, направляясь на свое место, он прошел мимо меня, я успел заметить на лацкане его пиджака множество орденских ленточек — свидетельство того, что в минувшей войне он воевал отнюдь не «в Ташкенте» и не «стрелял кривой винтовкой из-за угла». Вместе со всеми он спокойно уселся в свое кресло, открыл молитвенник, но по тому, как к нему беспрерывно подходили синагогальный слуга-шамес, староста синагоги, другие распорядители сегодняшнего вечера, по тому с каким почтением они его слушали и с какой готовностью выполняли его распоряжения, я понял, что он здесь, если и не официальный, то, конечно же, фактический, общепризнанный глава.

— Кто этот человек в орденах? — спросил я сидевшего неподалеку старенького еврея.

— Как? Вы разве не знаете? Ах, вы здесь впервые? И тогда вы должны знать. Это полковник. Как его имя, спрашиваете? Постойте, постойте… Не могу вспомнить. Его все так и называют — полковник. Однажды он не успел со службы переодеться и прибежал сюда прямо в погонах. Я сам видел. Ну, понятное дело, кто-то настучал, и его сразу демобилизовали, но он не горюет. Это такой человек! (Старик поднял вверх указательный палец). Всю войну прошел, чуть не погиб в окружении, был ранен.

Между тем, к аналою подошел кантор в черной бархатной кипе и талесе с позолоченным отворотом, зал на мгновение замер и моление началось. Кантор возносил молитву со сдержанной страстью, и она сразу овладела всеми. В ней слышались отголоски вековых страданий и призрачная мечта о счастье, кровавая обреченность и мольба, мольба, мольба... Все это я воспринимал интуитивно, одними лишь чувствами и мне стало горько, что не понимаю слов. Хоть бы кто вразумил меня! Я с отчаянием вертел головой, но никому не было до меня никакого дела.

Мой взгляд остановился на полковнике. Он сидел в далеком первом ряду, но я отчетливо видел его профиль, резкий, словно выжженный по дереву. Полковник был отрешен от всего — весь слился с молитвой. Я смотрел на него с восхищением и завистью. Мне тоже хотелось в такой же степени постичь смысл сегодняшнего чтения, мне неотвратимо этого хотелось, и я не сводил с него глаз.

Неожиданно полковник привстал и с беспокойством оглянулся. Я продолжал на него смотреть. Еще через некоторое время он встал, обошел вкруговую ряды молящихся, протиснулся к колонне и очутился возле меня.

С новой силой вознеслись моления, и вдруг рядом тихо раздалось по-русски: «Слушай, Израиль, народ единный и вечный, слушай и запоминай…». Я вздрогнул — полковник переводил! Поразительно! Неужели он меня услышал? Если да, то каким образом? Впрочем, бытие моего народа изобилует таким количеством всевозможных чудес, что ничего особенного, если произошло еще одно маленькое чудо.

...Постепенно стены синагоги раздвинулись и исчезли, и я очутился возле мрачной громады скалистых гор, где вместе со своими соплеменниками ожидал величайшего в мире явления — Б-жественного Откровения и дарования Торы. Только что прошла страшная очистительная гроза с громом и молнией. Люди в трепете стоят у пъедестала Б-жества — Синайской твердыни. К таинственному сумраку, обиталищу Всевышнего, приближается Мойсей. И вот оно, Откровение! Раздается голос с небес:

«Слушай, Израиль, народ единный и вечный, слушай и запоминай! Тебя Я избрал, тебя Я освятил, тебя Я вознес, тебе дарую Священную книгу. Отныне ты будешь жить по Моим заветам, по Моим законам. Слушай и запоминай!

Ты не будешь знать других богов, кроме Меня

Блюди субботу

Ты будешь почитать отца и мать

Ты не будешь обижать вдов и сирот

Ты не будешь обижать чужестранцев

Ты не будешь убивать

Ты не будешь красть

Ты не будешь прелюбодействовать

Ты не будешь желать имущества соседа твоего

Ты не будешь лжесвидетельствовать

Ты не пойдешь за большинством, если большинство идет ко злу

Слушай, Израиль, народ единный и вечный! Тебя Я избрал, тебя Я освятил, тебя Я вознес. Ты доведешь слово Мое до всех племен и народов, а сам не отступишь от заветов и законов Моих, ибо возгорится Мой гнев.»

Полковник переводил и пояснял. Из всех завещанных нам праздников и памятных дней есть один, самый важный день в году, который по своему исключительному значению превосходит субботу. В нем спрессована вся сущность, вся самобытность еврейского национального духа. Это Йом-Кипур — день нравственного суда над самим собой перед лицом Всевышнего, суда строгого, беспощадного, бескомпромиссного.

...«Господи! Я стою у трона Твоего. Я со своей совестью. Я не отступал от заветов Твоих, не нарушал законы Твои, но безгрешен ли я? Да, я бывал эгоистичен, не всегда укрощал свои искушения, бывал зол и несправедлив. Я каюсь.

Я терял самых близких мне людей. Воля Твоя, Господи! Прости им, если в чем-то согрешили, и дай обрести им блаженный покой под сенью крыл Твоих, и да почиют они в мире на ложе своем.

Я молю и за тех, кто дорог мне сейчас. Я беру на себя их прегрешения и каюсь в них перед Тобой.

Господи! Я стою у трона Твоего. Молю, дай благословение живым и вечное успокоение тем, кого уже нет среди нас. Прости и меня, Господи, не карай своими страшными карами, не оставляй меня одного на старости лет, не отними моего дыхания раньше времени».

Полковник стоял, прислонившись к колонне, опустив голову, и лицо его было мокрым от слез.

— Ты не плакал, когда выводил свою часть из окружения, и вокруг горели леса. Ты тогда сотворил невозможное — спас солдат для новых боев.

Ты не плакал, когда лежал израненный на снегу, и уже не оставалось никакой надежды на жизнь.

Ты не плакал, когда ходил дорогами войны, дорогами бед и страданий, когда видел трагедию, постигшую твой народ, — сожженные штетл, печи крематориев, желтую звезду на детской рубашонке. Сердце твое горело ненавистью и мщением, и ты ненавидел и мстил.

Ты честно и праведно прожил свою жизнь, почему же ты плачешь сейчас, старый седой солдат?

— Почему я плачу... Я коснулся святости, я коснулся вечности, я коснулся мудрости. Я плачу потому, что в душе моей сокрыты боль и надежда, потому что сегодняшняя молитва еще раз всколыхнула во мне еврея по крови, которой обильно пропитано наше рассеяние, наш галут.

Мы говорили про себя, но прекрасно слышали и понимали друг друга. В какую-то минуту синагога затихла — наступило время поминальной молитвы — «ИСГАДАЛ ВЕЙСКАДИШ ШМЕЙ РАБО...».

Известно, что древние евреи не оставили после себя значительных произведений монументального зодчества. Не было у них ни своих пирамид, ни своих Коллизеев, ни своих Баальбеков. Они завещали нам бездонное духовное наследие, и в нем маленький Кадиш — таинственное сочетание слов, обладающих необыкновенной, магической силой. Это очень непросто постичь его глубинный смысл, но ясно одно — Кадиш причастен к бессмертию. И дело вовсе не в том, что человеку обещана где-то вечная жизнь. Главное — не уйти из памяти живых, не обрести забвения. Еврей может оставить после себя детей, материальные или духовные богатства, все это прекрасно, но истинное бессмертие он обретает лишь тогда, когда по нему произносят Кадиш.

Я вспомнил давно вычитанное. В середине прошлого века в своей «матрацной могиле» мучительно умирал великий Генрих Гейне. В молодости он принял крещение, затем увлекся коммунистическими идеалами, дружил с Марксом. Своим блистательным еврейским талантом он приумножил славу страны, которая впоследствии, «в знак благодарности», жгла его книги на площадях и остервенело пыталась стереть еврейство с лица земли. О чем думал, чем терзался этот человек в последние дни своей жизни? Кровью вывел он горькие строчки:

Кайнен Кадиш вирт мин заген

Ин майнен штербен таген.

(Никто не произнесет Кадиш

в мой смертный день.)

Гейне ошибся, и вот почему. В синагоги, практически, ежедневно приходят люди отметить очередную годовщину смерти своих родных и близких.

Так сложилось, что в синагоге, я был в тот день один скорбящий. Я возносил Кадиш по маме, но — поразительно! — этот же Кадиш в благоговейном трепете произносили все молящиеся. Подумалось — они-то по ком? И меня осенило. Кадиш звучит и по каждому еврею, умершему в этот день на протяжении всех тысячелетий нашей истории. Пусть неизвестно имя его, пусть неизвестна могила его, Кадиш не даст ему исчезнуть бесследно. У евреев не существуют затерявшиеся сыны и дочери.

Конечно, каждый человек вправе гордиться своим народом, ибо каждый народ по своему велик и по своему красив. Более того, я убежден, что если бы не евреи подарили миру заповеди, легшие в основу мировой цивилизации, если бы не евреи открыли Кадиш, это непременно сделали бы другие. Но… Так уж получилось, что и заповеди, и Кадиш — плоды еврейского национального гения, и избегая громких фраз, скажу, что совсем не зазорно принадлежать народу, исповедающего такую веру и такую мораль.

Был поздний вечер, когда мы с полковником вышли из синагоги. Стояла мягкая осень, под ногами шуршали сухие, опавшие листья, вокруг все дышало тишиной и покоем. На душе у меня по-прежнему была скорбь, но к ней прибавилась толика света. Высоко в небе мерцали звезды — свидетели вечности.

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

«TU QUOQUE, BRUTE!»

Юлий Цезарь

Выженная солнцем земля. Песок и камни. Гордая крепость Масада. Свыше двух тысяч лет назад здесь сражались со всемогущим Римом последние свободные иудеи.

Я был в этой крепости, видел себя среди отчаянных ее защитников, для которых высшее благо — не жизнь, а свобода. Проживал жизнь каждого.

…Штурм озверевших римлян начался до восхода солнца. Грохотали баллисты, летели тучи копий и стрел, лилась кровь. Силы повстанцев на исходе. Помощи ждать неоткуда. Исход трехлетних кровавых сражений предрешен. Командующий X-м Римским легионом Флавий Сильва радостно потирал руки. Сегодня иудеи будут окончательно измотаны, а завтра... Завтра его когорты с победным кличем ворвутся в крепость! Так и произошло — ворвались, но клич застрял у них в горле. Легионеры в оцепенении стали пятиться назад. Уникальнейший случай в истории Древнего Рима. Но все это завтра. А в тот день, до захода солнца, яростный бой продолжался. Еще удар по врагу, еще! Последний!

Последний удар по клавише моей верной «Эрики», последняя точка — и внезапно ворвавшийся резкий, пронзительный звук. Другой, третий... Я ничего не понял — едва возвращался оттуда.

— Папа!

Я быстро обернулся. Любаша, в одной руке кукла, другой протягивает телефонную трубку. Глазки озорно поблескивают.

— Дядя эрудит…

Забавная у меня дочурка. Моих друзей, которые с удовольствием с ней играют, балуют гостинцами, она называет не по имени, а по их ремеслу — Дядя режиссер, Дядя композитор, Дядя художник, Дядя биолог, Тетя журналистка… Так ей, капризуле, нравится.

«Дядя эрудит». Мы его так называли потому что, кажется, не существует ничего в мире, чего бы он не знал. Ответ на любой вопрос вылетал у него мгновенно. Особой его страстью были театр и кино. А еще одной его особенностью было то, что людей он определял по их отношению к Советской власти. Если «антисоветчик» — значит хороший человек. Когда в ходу был садистский закон, предписывающий уезжающим в Израиль евреям с высшим образованием платить за дипломы, он подарил большую сумму денег одному из своих коллег, которому нехватило расплатиться за себя и жену. Об этом поступке знали многие, но, к счастью для него, обошлось.

В трубке рокотал высокий голос моего друга.

— Привет, старик! Все в порядке? Слушай, счастье привалило. Сироткина из «Общества по распространению» собирает лекторскую группу для поездки по республике — пропагандировать, понимаешь, невиданные достижения Молдавского киноискусства. Грозит неплохим заработком. Так вот, я с ней хорошо поговорил, и она согласилась включить тебя в список. Не возражаешь?

— Какие могут быть возражения? Я рад за тебя. Езжай на здоровье.

— Спасибо, старик, ты настоящий друг! Кстати, есть у тебя что-нибудь новенькое?

— Кое-что есть.

— Покажешь?

— Если не тебе, то кому? Приедешь покажу.

— Уже предвкушаю...

— Ладно. Счастливого пути.

Странный разговор, не правда ли? Меня включают в «бродячую» лекторскую группу, у меня появляется шанс проехаться по вкусным молдавским городкам и селам (чего-чего, а принимать гостей в Молдавии умеют!), подработать, а едет почему-то он. Я всего лишь желаю ему счастливого пути и жду его приезда. Странности для непосвященных. Мы, его друзья, знаем, где собака зарыта.

Дело было года три назад. В Молдавской столице случилось ординарное для страны Советов явление. Арестовали талантливого художника, посмевшего в чем-то дерзко возразить власть придержащим. Разумеется, в милицейском протоколе причиной ареста была указана не дерзость, а наркотики, о которых художник понятия не имел, ибо «искусствоведами в штатском» были тайно подложены в его чемоданчике-дипломате.

Для деятелей культуры, научных работников в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века становилось модным реагировать в таких случаях письмами протеста, которые рассылались в редакции газет и журналов, а так же в партийные и советские органы. Эффект нулевой, разве что деятели облегчали себе этим души. Правда, если такое письмо попадало заграницу и озвучивалось различными «голосами», то эффект мог бы и быть. Подписантов «профилактировали», то есть, промывали мозги, а наиболее активных запугивали и ущемляли по работе. Что же до арестованных или заточенных в психушках, то после бесчисленных протестов в странах Запада их иногда попросту выдворяли из страны. Впрочем, кто из людей того поколения этого не помнит?

В данном случае, молдавские интеллектуалы тоже сочинили нечто подобное. Так уж получилось, что среди подписантов оказался и «Дядя эрудит». Правда, это письмо никакой роли не сыграло. Дальше начальственных кабинетов оно не пошло. Подписанты отделались легким испугом, но с моим другом все оказалось иначе. Начать с того, что в их компании он был единственным «лицом определенной национальности», а чего-чего, но простить такое было для властей совершенно невозможно. С работы выгнали. Жил на скромную зарплату жены, и никакого просвета. Иногда, правда, жалостливая Сироткина включала его в свою лекторскую группу, но … под чужим именем. Сейчас, к примеру, он будет выступать под моей личиной. Когда группа вернется, я схожу в то самое Общество, распишусь в ведомости на зарплату, где значится моя фамилия, получу деньги и отдам их ему, честно заработавшему. «Предвкушаю...» Мне импонировал его неподдельный интерес к моим вещам.

Положив трубку, почувствовал страшную усталость. Пойду, поброжу по улицам, меня это взбадривает.

Вечер выдался холодный и влажный. Прохожих мало. На троллейбусной остановке заметил одинокую, в старомодном пальто фигуру. Что-то знакомое… Ба! Да это же Иосиф Мойсеевич, профессор, мой университетский преподаватель по античной истории. Сто лет не виделись.

— Иосиф Мойсеевич, здравствуйте! Узнаете?

Иосиф Мойсеевич сощурил глаза.

— Припоминаю…

И через минуту:

— Как же, отлично помню, вы любили мой предмет.

Не только я, хотя события, происходившие тысячелетия назад, действительно увлекали меня очень. «История древнего мира». Предмет этот, был менее заидеологизирован, к тому же Иосиф Мойсеевич читал свои лекции увлекательно и нестандартно. В СНО (Студенческом Научном Обществе) я под его началом бился над загадкой семи царей Древнего Рима. Он мне ее зачислил как курсовую. Мы любили его. Известен был случай, когда на Ученом совете он сцепился с преподавателем кафедры марксизма-ленинизма, ярым черносотенцем, который через раз заваливал на экзаменах чем-то пришедшего ему «не по ндраву» студента «определенной национальности». Кто-то тихо радовался, кто-то злобствовал...

Сейчас, «сто лет спустя», я снова взглянул на профессора. Заметно сдал. Какие-то вмятины появились на широком лице.

— Знаете, Иосиф Мойсеевич, я до сих пор храню свою курсовую работу с вашим отзывом.

Я не обманывал. Так и лежит в моем архиве тетрадка с моими скромными изысканиями и положительным отзывом, под которым стоит размашистая, со многими завитушками подпись научного руководителя, Иосифа Мойсеевича.

Неожиданно пронеслась шальная мысль.

— Знаете, сам Всевышний сделал так, чтобы мы встретились…

Иосиф Мойсеевич удивленно уставился на меня.

— …да, да, именно так. Дело в том, что две минуты назад я закончил писать киносценарий. Время действия 1 век новой эры. Мне было бы чрезвычайно важно знать ваше мнение историка, специалиста по тому периоду, о моем опусе. Разумеется, если вас не затруднит.

— Что вы, что вы… С удовольствием. Признаюсь, мне никогда не доводилось читать киносценарии, фильмы иногда смотрю, а сценарии мне никогда не попадались, но ваш опус обязательно прочитаю и скажу свое мнение. Я ведь на пенсии. Времени предостаточно. Запишите мой адрес и телефон.

— Одно непременное условие, Иосиф Мойсеевич. Об этом никто, кроме нас двоих не должен знать. Знаете, почему? Место действия — Иудея. Писать такие сценарии в нашей стране после Шестидневной войны... Сами понимаете, чревато...

— Конечно, конечно. Израильские агрессоры... — он усмехнулся, — теперь мне интересно вдвойне. Что до остального — можете не беспокоиться.

Вечером следующего дня я с коробкой шоколадных конфет и бутылкой марочного «Каберне» позвонил в дверь его квартиры. Открыл сам хозяин и широким жестом пригласил в гостиную. Обмен любезностями, затем откупорили бутылку. Чокнулись. Он едва пригубил вино.

— Астма, понимаете, да еще сердце стало пошаливать. Одним словом, полный букет. Благодаря вам, я хоть на время отвлекусь от своего состояния.

Я положил на стол сценарий. Посидели еще немного, профессор поинтересовался моей семьей («как бежит время!»), поговорили о том, о сем, и я стал прощаться.

— Позвоните мне через две недели.

Эти две недели тянулись для меня долго, но все-таки выдержал еще три дня. Две с половиной недели — и я набрал его номер.

— О, это вы! Очень хорошо. Приезжайте ко мне в любое время. Даже сейчас, если можете.

— О чем разговор! Могу, конечно.

Через час я с тем же «джентльменским набором» позвонил в знакомую мне дверь. Открыла жена. Иосиф Мойсеевич неважно себя чувствовал, полулежал в кресле.

— Рад вас видеть.,— он улыбнулся,— так вот, молодой человек, ( «ну, конечно,— подумал я про себя,— зубки режутся») скажу откровенно, мне было интересно читать ваш сценарий. Я все видел! По-моему, вы проникли в эпоху. Герои мне понравились, очень даже. Но это все комплиментарная часть. Есть у меня и серьезные критические замечания.

Я весь напрягся.

— Вы писали свой сценарий с антимарксистких позиций, да… («ну и поворот!»). Вы практически игнорируете классовую борьбу, которая несомненно была в тогдашней Иудее. Вы положили в основу сценария исключительно национальную идею. Разве так можно?

— Думаю, можно. Право автора — стать на позицию любой идеи. И потом… Иосиф Мойсеевич, мы здесь одни, скажите, вы в самом деле считаете марксистскую идею единственно верной в этом мире?

— Видите ли, я с молодых лет примкнул к коммунистическому подполью. Среди прочего боролся с сионистами, хотя… хотя должен признать, что среди них были весьма достойные ребята. Я марксист и интернационалист. Скажу больше, меня всегда возмущали и возмущают юдофобские выходки, от кого бы они не исходили, но менять своих убеждений не собираюсь.

И после паузы:

— Скажите, чего это вас вдруг угораздило взяться за этот сюжет?

* * *

В самом деле, чего вдруг? Однажды мне стало скучно в моем рабочем кабинете, и от нечего делать подошел к книжному шкафу, к которому никогда не прикасался, потому как там пылилось наследие моего предшественника — журналы «Коммунист», «Коммунист Молдавии», «Политическое самообразование», «Агитатор». Идейный был товарищ! Среди этой рвотной смеси вдруг узрел яркую обложку. Журнал «Вокруг света», стоящий как бы в стороне от «великих идей», и потому популярный. Номер чуть ли не десятилетней давности, что ж, тем и интересен. Расположившись в кресле у журнального столика (обязательный уголок в начальственных кабинетах), я стал медленно его перелистывать. В рубрике «Отовсюду обо всем» наткнулся на любопытную информацию. Израильскими археологами ведутся интенсивные раскопки в древней крепости Масада, что на берегу Мертвого моря. По свидетельству историка Иосифа Флавия, тысяча иудейских повстанцев, мужчин и женщин, овладели этой крепостью и еще три года после падения Иерусалима оказывали упорное сопротивление всемогущему Риму. Перед лицом неминуемого поражения они приняли решение. Чтобы не быть плененными, не подвергнуться глумлению защитники крепости по жребию убивали друг друга, а последний оставшийся в живых воин воткнул меч в землю, бросился на меч и погиб. Когда римляне ворвались в крепость, их встретила груда мертвых тел. Было названо имя руководителя крепости — Элеазар.

Я оторвался от журнала. Невероятно! И тут же подумал — как бы все это выглядело на экране. Не покажешь же, в самом деле, «открытым текстом», как тысяча человек убивают друг друга. И я увидел!

...Они стоят на крепостной стене и с презрением глядят вниз на римские когорты. А римляне идут, озверевшие от злобы, жажды, зноя и пыли. Они заполняют все подступы к крепости и идут, идут, идут… Повстанцы спокойны. И тут… На глазах врага Элеазар и его соратники превращаются в каменные изваяния. Идея фильма — героев Масады уничтожили, но не победили. Такой вот финал! Все время стоял перед глазами. В то же время в голове вертелась мысль — пусть я не силен в иудаизме, но точно знаю, что в этой вере самоубийство — совершенно недопустимый грех. А ведь Масаду удерживали именно религиозные фанатики. Какую же силу вложил Элеазар в свои слова, каким убийственным аргументом он заставил своих соратников совершить то, что совершили. С большим трудом проник я в Госхран Республиканской библиотеки, где находилась «Иудейская война» Иосифа Флавия. В ней совсем небольшая глава о Масаде. Сведений мало. В основном рассказ о том, что когда римляне вступили в крепость их встретила мертвая тишина и трупы. трупы... Из какой-то щели выползли две обезумевшие от страха женщины и пятеро детей. Они сбивчиво рассказали все, что произошло. С их слов Флавий и записал последнюю речь Элеазара. Вождь повстанцев призвал защитников крепости предпочесть смерть пленению и рабству. Но позвольте! Разве рабство было нечто исключительное в древнем мире? Разве иудеи не были рабами в Египте, Вавилоне, Ассирии? И разве рабство дает право отменить один из строжайших запретов иудаизма? Значит, в словах Элеазара должно было прозвучать и нечто такое, что оказалось для повстанцев сильнее, убедительнее догматов веры. Снова вернулся к эпизоду с этими двумя женщинами. Подумал — может, пройдя через кровавое месиво, они не все расслышали и пропустили самое важное в том, что говорил Элеазар. Но что конкретно? Ответа я не находил. Однако не писать я уже не мог. И возникла моя Масада и мои герои.

Мой Элеазар — молодой человек, пылкий, образованный, беззаветно преданный стране и народу. Мой Барух, священник первой череды порушенного Иерусалимского Храма, один из столпов веры. Остальные действующие лица — тоже мои. Сюжетная линия Элеазар — Барух стержень сценария. Каждый по-своему, они мучительно ищут разгадку — в каких бездонных провалах времени сокрыты истоки вечного проклятия их племени. Как могло случиться, что оно оказалось чужим в этом мире. Как могло случиться, что соседние страны, безмерно страдавшие от римлян, отказались помочь иудеям, даже в тех случаях, когда эта помощь была в их же интересах. Маленький отрывок из диалога главных героев:

«Барух: Неся по воле Всевышнего в мир слово Его, мы побудили, погрязших в насилии и блуде, потомков Измаила и Эсава заглянуть в глубины своей души, и там они увидели такое, от чего содрогнулись. Они нам это никогда не простят.

Элеазар: Но есть и другая правда, как бы горька она ни была. Веками мы жили в своей избранности, беды и чаяния соседей нас не трогали, потому и мстят нам теперь, кто злорадством, а кто равнодушием».

Две грани одной проблемы, которая, кажется, не утратила своей значимости и поныне. Калейдоскоп событий — Масада, Иерусалим, Рим, Набатея, Александрия, снова Масада.

…Любовь. Она вспыхнула в осажденной Масаде между Элеазаром и юной Лиат. Любовь, осененная аурой «Песни песней» проходит через весь сценарий.

Лиат, как и Элеазар, до начала Иудейской войны училась в Риме, а увидели и полюбили друг друга в осажденной Масаде. В Риме ею увлекся юный патриций Валерий, патриот и юдофоб. Его увлечение переросло в любовь. Безответную. И ожесточилась его душа. Он устремляется в Иудею, вступает в Десятый легион. Мстить! Мстить проклятым иудеям! В одном из сражений он лицом к лицу сталкивается с Элезаром. Бились насмерть, и лишь счастливая случайность предотвратила кровавый исход. В сущности, прекрасные молодые люди, но бушующий злой рок превратил их в непримиримых врагов. Не дотянулась ли эта непримиримость и до наших дней... Когда явно, когда тайно.

Первый век новой эры — время раннего христианства. В ретроспективном плане, появляются Иешуа и Каиафа, первосвященник Иерусалимского Храма. Почему не отойти от устоявшихся представлений об этих личностях? Почему не допустить, что не так уж невероятно, что этих двух людей связывала тайная дружба и общие идеалы в борьбе против римлян и что лишь по трагическому повороту судьбы их разделила бездна? Замечу в скобках, что существует научная гипотеза о причастности

Иешуа к еврейскому сопротивлению Риму.

...Последняя встреча бывших соратников. Завтра Синедрион вынесет свой приговор.

«Иешуа: Скажи, Каиафа, если распятый я приму на себя грехи потомков Измаила, Эсава и Якова — это примирит их?

Каиафа: Ради их примирения ты примешь смерть, а я проклятье, но досточно ли этих двух жертв для всепрощения? Знает только Всевышний…»

…А мир мстит. В Римском сенате, да и во всей империи не сомневаются, что причина всех бед — иудеи. Не откликнулись на зов о помощи и богатые евреи из Египетской Александрии. Защитники крепости остались одни.

Все это, и многое другое, составили киносценарий под названием «Масада». При этом, тайна гибели ее защитииков так и осталась для меня тайной, и не давала мне покоя. Я понял — она мне откроется лишь, когда вживую вступлю в эту легендарную крепость. Но об этом и мечтать было опасно — Советская власть свирепела все сильней. Пронеслись годы, и, казалось бы, невозможное — свершилось! Об этом в очерке «Моя Масада».

* * *

Дядя эрудит вернулся домой бодрым и посвежевшим. Поездка пошла ему на пользу. Я получил деньги, принес их ему домой, и сейчас утопаю в мягком, глубоком кресле недавно приобретенного им дорогого югославского гарнитура. Глотнули виски, поговорили, и я начал раскладывать листки своего сценария. Хочу пояснить. Гарнитур — подарок богатого одинокого родственника жены, который очень любит своих племянников. Виски, напиток, которым в Союзе баловались номенклатурные чины, презент одного его приятеля, часто выезжающего в заграничные командировки по какой-то научной части. При всем, что произошло с моим приятелем, он не лишен некоторой везучести.

Читаю и немного волнуюсь. Что ни говори — передо мной Дядя эрудит! Закончил. Долгое молчание. Наконец, он изрек:

— Впечатляет. Да, по-настоящему впечатляет. Не везде, правда, все гладко. Если бы этот фильм ставил я, то некоторые диалоги перевел бы в действие, а то ты чересчур многословен и эмоционален. Но, черт возьми, впечатляет! Хотел бы почитать глазами. Оставишь на пару дней?

— С удовольствием.

Через неделю, возвращая сценарий, он сказал:

— Я укрепился в своем мнении. Хороший сценарий. Только, что с ним делать?

— Пусть лежит в столе. Чего мне бояться? Кроме тебя и

Иосифа Мойсеевича (помнишь?) никто о нем не знает.

— Как же не помнить? И что он сказал по поводу сценария?

— Вещь, говорит, ему понравилась, огорчило лишь, что она, как бы идейно не выдержана.

Мой друг расхохотался.

— Прекрасно! Впрочем, что с него взять? Как личность, он формировался в сталинскую эпоху. Поздно ему себя переделывать. Ладно, еще раз тебя поздравляю. Сделаешь что-нибудь новое, покажи.

Конечно, покажу, когда сделаю. А пока… Лежит у меня в кармане составленный женой список продуктов, которые надо «достать». Жена уже несколько дней ноет — пустой холодильник, а у нее сил нет выстаивать бесконечные очереди. Она права — так намотается на своей «Скорой», что свет не мил. Съезжу сначала в мясной магазин. Знакомый продавец — страстный кинолюбитель — вынесет мне со служебного входа пару кур и кусок хорошей говядины. Затем пойду к Зинаиде, она приторговывает из-под полы дефицитным Цейлонским чаем, моим любимым. Мой приятель, директор ресторана, приготовил для меня вкусную колбасу. Все это будет стоить немалых денег, но никакая плата не кажется непомерной, если хочешь избежать многочасовых очередей. Но и в очередях далеко не все можно достать. Всякие там маслины и лимоны доставались только через знакомых спекулянтов, которые тайком выносили их из спецраспределителей ЦК и Совмина. За сыром же и картошкой можно и постоять, очереди за ними не очень большие.

Разумеется, я далеко, не единственный, кому «выносили». Приспосабливались, кто как умел.

Еще один парадокс, но уже личностного свойства. Живя сейчас, в стране изобилия, не могу отделаться от ностальгического чувства по приятным моментам, когда в условиях дефицита на все мне удавалось «доставать» чего-то вкусненького и похвастаться этим перед гостями. Тьфу!

* * *

Стояло теплое солнечное утро. Сижу в своем рабочем кабинете и перебираю почту. Сосредотачиваюсь с трудом, ибо телефон взбесился сегодня. Звонки шли беспрерывно. Горисполком, Райком — все требовали отчеты о проведенных в прошлом квартале мероприятиях. Так прошло полдня. Надоело. Пойду, перекушу. Только переступил порог кабинета — звонок. Вернуться, взять трубку? Я мог, ведь, уйти минуту назад и не слышать звонка. Вернулся.

— Здравствуйте, с вами говорит капитан КГБ ….(он назвал фамилию).

Я чуть не поперехнулся.

— Простите, кто?

— Капитан Комитета Государственной Безопасности …(он снова назвал фамилию).