Разбойник Чуркин. Народное сказание от "Старого Знакомого". Том 4

Автор Николай Пастухов

Этой книгой полтораста лет тому назад зачитывалась вся Россия. Но немногие знали, что прототип главного героя — реально существовавший человек, Василий Чуркин, — происходил из подмосковной деревни Барская близ нынешнего Орехово-Зуево. Однако по-настоящему достоверные сведения о Чуркине доныне сохранились только в упоминаниях в литературе и редких архивных документах. Атаман Чуркин создал свою банду, грабил богатые амбары, вымогал дань у фабрикантов от Москвы до Владимира, богатые его боялись, а бедные считали своим заступником, — это и является основой повествовательной канвы криминального романа. Чтение романа про разбойника Васю Чуркина придется по вкусу всем ценителям криминального жанра. В четвертоей книге романа атаман Чуркин и его соратник Осип совершают смелую вылазку в торговый Ирбит — оценить размах его ежегодной торговой ярмарки. Однако вылазка быстро превратилась в охоту, причём в роли дичи неожиданно для себя выступили наши герои..

• Язык: Русский
• Издатель: Aegitas
• Дата выпуска: 16 нояб. 2018 г.
• ISBN: 9781773139753

Предварительный просмотр книги

Николай Иванович Пастухов

РАЗБОЙНИК ЧУРКИН

Народное сказание от «Старого Знакомого»

Часть 4-я. В Ирбит!

---

osteon-logo

ООО Остеон-Групп

Этой книгой полтораста лет тому назад зачитывалась вся Россия. Но немногие знали, что прототип главного героя — реально существовавший человек, Василий Чуркин, — происходил из подмосковной деревни Барская близ нынешнего Орехово-Зуево. Однако по-настоящему достоверные сведения о Чуркине доныне сохранились только в упоминаниях в литературе и редких архивных документах. Атаман Чуркин создал свою банду, грабил богатые амбары, вымогал дань у фабрикантов от Москвы до Владимира, богатые его боялись, а бедные считали своим заступником, — это и является основой повествовательной канвы криминального романа. Чтение романа про разбойника Васю Чуркина придется по вкусу всем ценителям криминального жанра. В четвертоей книге романа атаман Чуркин и его соратник Осип совершают смелую вылазку в торговый Ирбит — оценить размах его ежегодной торговой ярмарки. Однако вылазка быстро превратилась в охоту, причём в роли дичи неожиданно для себя выступили наши герои...

Н. И. Пастухов

РАЗБОЙНИК ЧУРКИН

Народное сказание 

от «Старого Знакомого»

Часть 4-я. В Ирбит!

Часть 4-я. В Ирбит!

str_4-1

Оглавление

Глава 94.

Глава 95.

Глава 96.

Глава 97.

Глава 98.

Глава 99.

Глава 101.

Глава 102.

Глава 103.

Глава 104.

Глава 105.

Глава 106.

Глава 107.

Глава 108.

Глава 109.

Глава 110.

Глава 111.

Глава 112.

Глава 113.

Глава 114.

Глава 115.

Глава 116.

Глава 117.

Глава 118.

Глава 119.

Глава 120.

Глава 94.

Через два часа после ухода Вани, становой пристав вместе с урядником вышел из своей квартиры и направился к тому месту, где стояли окровавленные сани. Толпа любопытных, находившаяся около них, заметив его благородие, зашевелилась. «Идёт, идёт!» — послышались голоса. Урядник опередил своё начальство, чтобы очистить ему дорогу. Пристав шёл не спеша, опираясь на толстую палку, которая нередко гуляла по спинам сотских и тех мужичков, которые в чем-нибудь делали промахи перед его благородием. Важно, с подобающей его чину осанкой, подошёл он к собравшейся толпе обывателей, которые отвесили ему поклон и не отводили глаз от его фигуры.

— Чья и откуда эта лошадь? — обратился пристав к толпе, оглядывая сани.

Ответа не было.

Его благородие повторил вопрос, сурово окинув своими очами окружающих.

— Мы не знаем, — сказал ему какой-то невзрачный старичок.

— Кто привёл её сюда?

— Сама пришла, — отвечал Ваня.

— Кто первый увидал её?

— Матушка моя. Она пошла к заутрене и заметила её.

— А где твоя матушка?

— Она дома.

— Поди, позови её сюда.

— Ваше благородие, поглядите, сколько крови в санях; она ещё порядком не застыла, — рапортовал урядник.

— Вижу я и без тебя, что ты мне тычешь в глаза-то? Что спросят, то и отвечай, а со своей указкой ко мне не лезь, — ответило начальство.

Урядник прикусил язычок.

Подошла мать Вани и низко поклонилась становому приставу, тот оглядел старушку с ног до головы, приподнял свою палку, воткнул её в снег, опёрся на неё обеими руками, вперил свои очи в женщину и спросил у неё:

— Откуда ты взяла эту лошадь?

— Какую такую, родимый?

— А вот эту самую, видишь, небось?

— Что ты, голубчик мой, она сюда сама пришла, — покачивая головой, отвечала мать Вани.

— Я голубчик, но не твой, отвечай на вопросы прямо, без всяких онёров[3]. Откуда ты взяла эту лошадь? — желая сбить старушку на пустом, грозно произнёс пристав.

— Сама она сюда пришла, разве не слышишь, что я тебе говорю.

— Запирательство твоё ни к чему не поведёт, я должен тебя арестовать.

— За что же, ваше благородие! — вступился за старуху сын.

— Ну, уж это моё дело.

Толпа заколыхалась. Слово «арестовать» неприятно подействовало на ротозеев; они, во избежание всяких случайностей, один за другим, стали расходиться, а на место их прибывали новые.

— Что случилось? — спрашивали они друг у друга.

— Убийство, вот что, — были ответы.

— Кого убили?

— Не знаем, поди, погляди.

Между тем становой пристав распорядился задержать мать Вани и приказал уряднику отвести её в арестантскую камеру.

— Берите уж и меня, — сказал молодой паренёк.

— Что ж, можно, места хватить, вдвоём вам веселей будет.

— Прикажете и его взять? — приложив руку к козырьку кэпи, спросил урядник.

— Волоки и его, сам напросился.

Урядник забрал мать с сыном и повёл их.

— Стой! — крикнул ему становой пристав.

— Что прикажете?

— Отпусти их, целы будут. Понадобятся, так вызовем.

— Слушаю, ваше благородие.

Старушка с сыном поторопились убраться с улицы в свой дом и затем уже не показывались.

Его благородие внимательно оглядел сани, ковырнул несколько раз палкою застывшую в них лужу крови, почесал у себя за ухом, глубокомысленно подумал и, обратясь к уряднику, произнёс:

— Возьми и отведи эту лошадь ко мне на двор, вели отпрячь её и поставить в конюшню, а сани запри в сарай.

— Прикажете опись составить?

— Что говорю, то исполняй, я сам всем займусь.

Урядник исполнил приказание, взял под уздцы лошадь и повёл её в конюшню через площадь, а его благородие пошёл следом за ним, сопровождаемый толпою любопытных.

День был базарный; громадная площадь с её лавками и лавчонками, раскиданными в беспорядке, кишела народом; яркое зимнее солнце благодатно обогревало после метели землю и освещало своими лучами громадный купол церкви, покрытый красной листовой медью. Едва только урядник показался с лошадью на площади, народ окружил сани и с каким-то особым любопытством глядел на бывшую в них кровь. Некоторые обращались к полицейскому служаке с вопросами:

— Скажите, кого это убили?

— Не знаю, отвечал урядник.

— Где же убитый?

— Поди, сам поищи его.

— Прочь, чего вы не видали! — гаркнул становой пристав торопившийся за урядником.

— Ничего, ваше благородие, так спрашиваем, — говорил один торговец.

— Молчать, прочь, вам говорят! — кричал сотский.

Но народ не расходился, а шёл плотною стеною за санями, желая узнать, куда их поставят, и только тогда разошёлся, когда сани были ввезены на двор дома канцелярии.

Вскоре всё сорокатысячное население завода узнало о такой кровавой оказии. Одни говорили, что убит какой-то прасол, даже называли его имя, и прибавляли, что труп этого человека валяется за селением; другие уверяли, что лошадь с окровавленными санями принадлежала одному местному жителю; словом, подобного рода рассказам не не было конца, как это всегда бывает при таких ужасных случаях.

Становой пристав, возвратившись в свою канцелярию, послал сотского за понятыми, и когда они явились, приступил к составлению протокола, который заставил писать своего письмоводителя, древнего старичка, служившего некогда в Верхотурском земском суде.

— Ну, понятые, не знаете ли, чья эта лошадь? — спросил пристав.

— Не знаем, ваше благородие.

— А как вы полагаете, какая в санях кровь: человечья, или нет?

— Кто её ведает?

— Я думаю, что человечья!

— Всё может быть, — отвечали понятые.

Протокол был написан и подписан; свидетели ушли, а становой пристав стал писать донесение к исправнику.

В доме Тихона Петровича рабочие и крестьяне—гости из деревни Реши, давно уже поднялись на ноги, ничего не зная об участи своих односельчан, сына кузнеца и его дяди. Каторжник встал вместе с ними, сходил посмотреть лошадь, прошёлся по двору, заглянул на улицу из любопытства, что на ней делается, и, завидев бродивший по ней в необыкновенном количестве народ, подумал: «Должно быть узнали что-нибудь», и опять вошёл в свою избу.

— Ну, что, брат, опохмелился? — спросил у него дядя Прохор.

— Это дело моё, — ответил ему Осип, нахмурив свои брови.

— Зверь ты, а не человек, — слова путём не скажешь, заметил ему кто-то из мужичков.

Осип молчал, поглядывая исподлобья на православных.

В покоях Тихона Петровича Чуркин встал с постели раньше всех, оделся и начал прохаживаться по комнатам. «Ну, уж дрыхнут!» — сказал он сам себе, надел на голову шапочку и вышел на двор, на котором не было ни души, затем направился в избу рабочих.

При входе Чуркина, крестьяне деревни Реши низко поклонились ему, и кто-то из них полюбопытствовал:

— Наум Куприяныч, поднялись, что ли, молодые-то?

— Нет, ещё спят, — ответил он.

— Надо бы побудить, небось, уж не рано.

— Скоро десять часов стукнет.

— Хозяин, не пора ли нам ко дворам собираться? — обратился Осип к Чуркину.

— Кажись, уж время, нагостились мы здесь; ты приготовляйся, часика через два поедем.

— Погостил бы ещё денёк, вместе бы и поехали! — протянул дядя Прохор.

— Вы порожними, а я с возом, значит, не товарищи, — ответил ему разбойник и вышел из избы.

— Братцы, смерть, как голова трещит, опохмелиться нечем, молодые спят, скоро ли они встанут, неизвестно, не пройти ли нам в трактир, да чайку напиться? — предложил своим собратьям дядя Прохор.

— Что ж, можно, вскладчину, кстати и опохмелимся, — заголосили одни.

— Мешкать нечего, отправимся, — надевая на себя полушубки, добавили другие.

Вскоре изба опустела, в ней остался один только каторжник, который на приглашение мужичков побыть с ними в компании, отказался.

В зале помещения складчика девушки приготовляли стол для чая:, Егор Назарыч приглядывал за ними, указывая, как и что где поставить; тут же находился и Чуркин; он был весел и шутил с своими односельчанками, который на вопросы его отвечали с охотою и конфузились, когда разбойник заговаривал с ними о женихах. Вышел к ним и Тихон Петрович; все поздравили его с добрым утром; Чуркин спросил его, как он спал-ночевал, и уселся с ним за стол.

— Ну, вот, Наум Куприяныч, я обзавёлся теперь бабой-хозяйкой, и слава Богу, жизнь потечёт уже другая, — положив руку на плечо разбойника и смотря ему прямо в глаза, проговорил молодой складчик.

— Что ж, и хорошо, я рад тому, — отвечал Чуркин, понурив голову.

— Спасибо тебе ещё раз, ты мне в этом много помог, магарычи за мной не пропадут,—бочку вина отпущу тебе сегодня даром.

— Благодарствую и на этом.

— А поправлюсь делишками и сухими ещё награжу.

— Чем сулить, лучше сегодня соблаговоли!

— Сегодня не могу, а приеду в Реши, в гости к тестю, тогда, пожалуй, сотенку, другую привезу, а бабе твоей шёлковое платье.

— Ладно, подождём.

— Сказано, значит, свято. Пойду звать свою жену чай пить.

— Ступай, а то мне пора и ко дворам собираться.

— Погости ещё денёк.

— Не могу, дома, небось, и без того меня заждались.

Чуркин облокотился на локоть руки и о чем-то задумался. Егор Назарыч подошёл к нему и спросил:

— Что это ты пригорюнился, Наум Куприяныч?

— Так, что-то не по себе чувствую.

— Выспался ли хорошо?

— Спал, ничего, голова кружится.

— Не хочешь ли опохмелиться? Пойдём в столовую, там всё к этому готово.

Разбойник был не прочь от предложения, и они пошли в сказанную комнату, где встретили Степаниду, окружённую своими подругами, тут же находилась и мать её. Молодая была одета в серенькое ситцевое платье, из-под лёгонького шёлкового платочка спускалась русая коса, на плечах была накинута полубархатная душегрейка. Наряд этот шёл в ней как нельзя лучше, и молодая в нём была прелестна. Чуркин взглянул на неё исподлобья; красота Степаниды кольнула его в сердце; он молча поклонился молодой; она вздрогнула при взгляде на разбойника, слегка наклонила перед ним свою головку и прошла в залу, в сопровождении своего мужа.

— Скоро ль уедет от нас Наум Куприяныч? — тихонько она у Тихона Петровича.

— А что, разве он кому мешает?

— Мне он неприятен, я как-то боюсь его.

— Чего его бояться, ведь он не медведь?

— Как-то сердце моё в нём недоброе чует.

— Сегодня его здесь не будет.

— Ну, и слава Богу, — садясь за стол, на котором кипел большой самовар, сказала Степанида и перекрестилась.

Следом за молодыми явились к столу отец Степаниды, Чуркин и Егор Назарыч, которые, по приглашению хозяина дома, уселись неподалёку от него.

Завязался разговор о вчерашнем дне, о гостях, больше всех говорил Егор Назарыч-, разбойник сидел молча. Молодая начала разливать чай: лицо её горело румянцем; видно было, что она была не в себе: руки её дрожали, ресницы были опущены.

— Что с тобой, Степанидушка, здорова ли ты? — спросила у неё старушка после двух выпитых чашек.

— Ничего, матушка, я здорова.

Тихон Петрович, в свою очередь, также заметил, что молодая его жёнушка не в порядке, и сказал ей:

— Поди ты лучше в свою комнату, если нездоровится.

Степанида послушалась, поднялась из-за стола и ушла вместе с матерью и мужем.

— Что это такое с ней? — спросил разбойник.

— Ничего; вестимо, совестится, — заметил староста. — Пойдём, Наум Куприяныч, пропустим ещё по одной на дорожку.

— Нет, довольно, я не хочу, — пробормотал Чуркин, понимая, что Степанида вышла из-за стола, благодаря его присутствию. «Ну, голубушка, напрасно я пожалел тебя! Осип был прав», — подумал разбойник, прихлёбывая чай.

В передней послышались шаги; это были крестьяне деревни Реши, возвратившиеся из трактира.

— Ну, вот и наши явились, — сказал староста и зашагал к ним на встречу.

Крестьяне были весьма встревожены и, войдя в залу, объявили, что с сыном кузнеца и с его дядею случилось что-то недоброе.

— Что такое, говорите? — приставал к ним староста.

— Вот дядя Прохор всё расскажет, — он всё видел, повесив голову, сказал один из них.

Дядя Прохор стоял посредине залы как бы чем ошеломлённый; лицо его было бледно, губы дрожали.

— Сказывай, что ж ты молчишь? — приставал к нему староста.

— Наших-то убили, — протянул тот.

— Кого убили? как убили? — спросил Чуркин.

— Сына кузнеца и его дядю уходили.

— Где, говори ты толком-то? — кричал староста.

— Видишь ли ты, пошли мы в трактир чайку попить, — начал дядя Прохор; — народу там было много, и все говорят о каком-то убийстве; мы и начали прислушиваться: «лошадь, говорят, нашли, карюю, с белым пятном на лбу», ну, вот мы и спросили, где эта лошадь, зная, что с такими приметами она была у кузнеца; говорят, у станового пристава на дворе стоит. Мы туда, показали нам её, и что же? Лошадь-то и вправду кузнецова оказалась, а сани все в крови.

Староста ахнул с испуга, сказал о том Тихону Петровичу, а Чуркин во всё время, слушая рассказ, стоял, прислонясь к стене, и заключил, что это была работа Осипа.

Зала наполнилась девушками; тут же стояла старостиха; все осеняли себя крёстным знамением. По требованию Тихона Петровича, дядя Прохор повторил ещё раз свой рассказ.

— Где же их убили? — спросил Егор Назарыч.

— Не знаю, покойников я не видал, только сани в крови видел у станового.

— Егор Назарыч, сходи, пожалуйста, к приставу и узнай от него все поподробнее.

— Хорошо, сейчас сбегаю. Я всё-таки не верю, не может быть. Кто их мог убить и за что? — сказал бывший урядник и ушёл.

— Матушка, не говорите вы об этом ничего Степаниде, она и так всего боится, — обратился Тихон Петрович к старостихе.'

— Зачем ей говорить, да правда ли ещё? Дядя Прохор, может, и зря мелет небывальщину.

— Поди сама, проверь, если не веришь, — огрызнулся тот.

Крестьяне были приглашены старостой к выпивке, чему они, конечно, были рады, хотя на душе у них и не было весело.

— Наум Куприяныч, а ты что ж, за компанию, небось, можешь? — сказал один из них.

— Нет, я уже до вас выпил.

— Пойдём, будет тебе церемониться, — вымолвил староста, взял его за руку и потащил к столу, установленному бутылками и закуской.

— Я все не надивлюсь тому, что случилось с нашими? — протянул сквозь зубы разбойник.

— Может, и врут, вот Егор Назарыч узнает.

За выпивкой дядя Прохор снова повёл свой рассказ о лошади и об облитых кровью санях.

— Так ли, полно, не ошибся ли ты в лошади? — спросил у него Чуркин.

— Вот ещё, верно, чай, я знаю кузнецову лошадь; она у него два года работает.

Чуркин пожал плечами, чокнулся с старостою рюмками и выпил, что сделали и другие.

Через несколько минут возвратился Егор Назарыч и заявил о приметах лошади; староста положительно уверился, что конь этот принадлежит кузнецу.

— Сани все кровью облиты, — добавил приказчик.

— А убитые где? — спросил Чуркин.

— Их не нашли. Становой пристав обещался сейчас здесь быть.

— Зачем его принесёт? — полюбопытствовал Тихон Петрович.

— Допросы хочет с мужиков снять.

— Ну его совсем, и без того надоел он нам! заключил Тихон Петрович, уходя в комнату своей жены.

Глава 95.

Ошеломлённые таким неожиданным приключением, крестьяне, приехавшие из деревни Реши на свадьбу складчика, никак не могли успокоиться от того впечатления, которое охватило их при виде окровавленных саней, принадлежащих кузнецу их деревни. Одна мысль, что сын владельца лошади и его родственник убиты, заставляла их от страха вздрагивать. Собравшись в кучку с своим деревенским старостою, они не знали, к чему приписать такое ужасное преступление: убиты ли несчастные из мести или с целью ограбления. «В первом случае, мстить им, думали они, было некому, да и не за что, а в последнем, —если бы их убили с целью грабежа,—то разбойники воспользоваться ничем не могли, кроме лошади, а она осталась в сохранности». На вопросы мужичков, обращённые к Чуркину о таком горестном событии, он отвечал с соболезнованием, но выводить какое либо заключение отказался.

Разбойник думал совсем о другом. Ему хотелось до прибытия станового пристава уехать из завода, чтобы не подвергаться каким либо допросам по поводу исчезновения двух крестьян, убийство которых, по своим соображениям, он прямо относил к Осипу, и соображения его не обманывали.

Когда в доме Тихона Петровича, после первого впечатления о страшной вести, все мало-мальски пришли в себя и успокоились, Чуркин начал собираться в путь-дорогу, о чем и заявил Егору Назарычу.

— Нет, Наум Куприяныч, без обеда мы тебя не отпустим, — ответил тот.

— Благодарствую за все, а остаться не могу: дома, теперь без товара сидят, продавать нечего, надевая на себя тулуп, отнекивался он.

— Так, постой же, я пойду, скажу Тихону Петровичу: не простившись с ним уехать грешно тебе будет.

— Он, небось, теперь занят, я, может быть, опять скоро приеду.

— Приедешь, милости просим, а так не уезжай, — упрашивал его бывший урядник и поторопился вызвать своего хозяина, который не замедлил явиться.

Едва только он показался, разбойник выступил вперёд на несколько шагов и сказал ему:

— Прощайте Тихон Петрович, благодарю вас за хлеб, за соль и за ласки.

— Нет, приятель, извини, — я тебя не отпущу:, пообедаешь с нами и поедешь, — произнёс складчик, стараясь снять с разбойника шубу.

— Нельзя, надо домой; я и так подзадержался здесь, домой давно ждут.

— Успеешь, будешь и дома, вместе бы поехали, — ввязался в разговор дядя Прохор.

— Вам что, можно ещё недельку погостить, а моё дело торговое: «девушка пой, а дельце помни».

— Посиди немножко, Наум Куприяныч, пусть работник лошадку запряжёт, — сказал староста.

— Она, небось, готова.

— Вот и нет, сейчас я на дворе был.

Чуркин попросил дядю Прохора сказать Осипу, чтобы он запрягал лошадь, а сам снял тулуп и вошёл в залу. Староста начал угощать его водкой, и, все уселись за стол.

— Расчётец-то за эту бочку за тобой будет? — спросил Егор Назарыч у Чуркина