Судный день Англии. Книга первая. Революция

Автор Григорий Борзенко

Историческая трилогия «Судный день Англии» является продолжением романа «Премьера века». Поэтому мы искренне советуем вам сначала прочитать роман «Премьера века», после чего вам более ясными и понятными будут казаться события, которые будут разворачиваться в трилогии «Судный день Англии».
В самом масштабном произведении автора рассказывается о событиях Великой английской буржуазной революции семнадцатого века. О противостоянии Оливера Кромвеля и короля Англии Карла Первого. В романе очень интригующе описаны судьбы людей, увлеченных в круговерть происходящих вокруг них эпохальных событий.
 
© Г. Борзенко, 2002
© Т. Крючковская, иллюстрации, 2002 

• Язык: Русский
• Издатель: Strelbytskyy Multimedia Publishing
• Дата выпуска: 16 февр. 2023 г.
• ISBN: 9780880044578

Предварительный просмотр книги

I

Бал блистал своим великолепием. Неотразимы были дамы, в нарядах с изящной отделкой на их затянутых тугими корсетами телах, с обилием сверкающих безупречными гранями драгоценностей на их нежных шейках и кистях рук, с пьянящим ароматом самых разнообразных благовоний, исходящих из глубин каскадом спадающих локонов их густо напудренных париков. Сайлас Прингл впервые в своей жизни окунулся в подобную атмосферу. Весь этот фейерверк празднества казался ему чем-то нереальным, мистическим, просто сладким сном! А если все это происходит наяву, то эта явь пришла к нему из какого-то другого мира, о котором он раньше и мечтать боялся, настолько эти мечты казались неосуществимыми! Разве можно сравнить бушующий вокруг фейерверк страстей с теми монотонными и серыми буднями провинциальной жизни, которые даже не протекали, а скорее тянулись для Сайласа какой-то мрачной липкой массой, собираясь в комок и образуя недели, месяцы, годы… Господи! Не за горами уж и тридцатилетняя жизненная отметка, а что он видел до этого?! Лишь Динский лес да Глостершир, пределы которого не покидал все эти годы. Ему тогда казалось, что и за границами графства все обстоит точно так же, как там, где он родился и где прошли его детство и юность.

Поначалу все шло прекрасно: его родители были крупными арендаторами, дело у них ладилось и ничего не предвещало грядущей беды. Впервые гром грянул со смертью отца, и мальцу, не знавшему ни в чем отказа со стороны родителей, казалось, что теперь их жизнь с матерью круто изменится в худшую сторону. Однако мать, хотя и была из дворян, но в такую тяжелую для семьи минуту проявила в себе истинную крестьянскую жилку: она умело взяла хозяйство в свои руки, и отныне дела их пошли на удивление даже лучше, нежели прежде. Их рабочие выжигали древесный уголь, добывали полезные ископаемые, обрабатывали землю. Прибыль была таковой, что денег хватало и на уплату лорду- землевладельцу ежегодной ренты, и на приобретение новых орудий труда да иных средств производства, и на уплату за труд своим рабочим, и на ублажение прихотей подросшего Сайласа, которому любящая мать все время потакала, видя в единственном сыне продолжателя своего дела.

Однако текущее неумолимо время имеет свойство изменять не только степень мягкости кожи на наших лицах, но и окружающую нас действительность. Стремительно развивающаяся мануфактура породила небывалый спрос на овечью шерсть, а поскольку овца является существом из плоти и крови, к тому же обладает незаурядным аппетитом требовалось все большее количество пастбищ. А пастбища — это земли, которые не могут взяться из ниоткуда. Приобретая одно, нужно жертвовать другим. Для лордов- землевладельцев этот вопрос отнюдь не являлся неразрешимой проблемой. Богатые люди оттого и становятся таковыми, что умеют определять приоритеты, могут решать: что им менее выгодно, а что более и совершенно очевидно, что с их позиции, с позиции крупного землевладельца, резоннее было не собирать плату с многочисленных крестьян да мелких и крупных фермеров, которые всего лишь арендовали землю, а прогнать их, и на освободившихся полях, лугах организовать пастбища и скотоводческие хозяйства, которые будут приносить баснословные суммы!

Что они и сделали. Историки назовут этот процесс огораживаниями, однако не каждый непосвященный поймет, что стояло за этим. Это только с одной стороны виден феерический рост суконного производства, резко возросшие капиталы и нажитые огромные состояния крупных землевладельцев. С другой — огромное количество разбитых или надломленных судеб тех, кто стал жертвой этих новых веяний. Мать Сайласа оказалась в числе тех многочисленных оптимистов, которых не сломил удар судьбы. Она активно пыталась добиться справедливости: вместе с другими подавала одну за другой петиции королю против огораживателей, протестовала против ликвидации прав пользования лесными угодиями. Произвола на местах было слишком много, поэтому вся надежда была на спасительное решение короля.

Увы, по сведениям, доходившим до глубинки, выходило так, что на его помощь рассчитывать было наивно. Тот в это время сам находился в крайне затруднительном положении. Авантюра Карла I со своим любимчиком архиепископом Лодом могла дорого обойтись ему. Шотландия, хотя и была объединена с Англией личной унией — династией Стюартов, — однако Карл, стараясь укрепить там свою власть, видел в англо-шотландском епископате посредника в своем замысле. Правая рука короля — архиепископ Лод, казался монарху как раз таким посредником между ним, венценосцем, и шотландским епископатом. Однако не в меру ретивый Лод явно перестарался: он с такими перегибами старался насильственно ввести в Шотландии свой английский церковный служебник, что шотландцы, исповедуя пресвитерианство, в 1637 подняли восстание, которое к 1639 году обернулось для Карла еще более неприятными последствиями: шотландцы вторглись в пределы Северной Англии! Армию, которая должна была противостоять этому вторжению, нужно было кормить, одевать, ей нужно было платить. Чем?! Увы, королевская казна переживала не лучшие времена. Чтобы как-то выйти из положения, королевская власть в поисках денежных средств пустила в распродажу даже свои огромные лесные массивы на юго-западе. А коль сам король так поступает, думалось потемневшей на лице от мрачных мыслей матери Сайласа, то что уж нам, горемыкам, ждать помощи от него.

Все это надломило старую женщину, к тому же и года дали о себе знать, но в итоге все для Сайласа закончилось печально: однажды уснув, мать на утро не проснулась…

Возможно, если бы он остался один немного раньше, когда их мирную и преуспевающую жизнь еще не успели сотрясти бурные события огораживаний, то все происшедшее не воспринялось бы им столь болезненно. Все в хозяйстве было налажено: только лишь продолжай дело, начатое родителями. Хотя и тогда, Сайлас, задумываясь над тем, что рано или поздно такой час пробьет, страшился будущего. Неуверенность и робость подавляли его волю. Сознавая, что у него нет предпринимательской жилки, необходимого куража и к самой работе, и к ее организации, каковыми обладали его родители, он боялся, что у него ничего не получится, что дело, доставшееся ему по наследству, увянет и тогда… О том, что может случиться, он не думал, не хотел думать! И вот теперь… Весь трагизм состоял в том, что он остался почти ни с чем! Впрочем, земля уже лишь только в его подсознании, принадлежала еще ему, но… Но за нее нужно было бороться, а он этого не умел. Справедливости ради нужно заметить, что кое-что он, все-таки, старался предпринять, но все это были робкие, пассивные методы борьбы. Он отказывался платить какие бы то ни было ренты, не являлся в манориальные суды, а если когда и осмеливался на что-то более дерзкое, то лишь на то, чтобы в числе других, образующих негодующую толпу, разрушить какое-нибудь мелиоративное сооружение.

Одним словом, все закончилось тем, чего Сайлас больше всего боялся: он пополнил ряды безработных, которые в те годы начали толпами бродить по дорогам Англии. Некогда изнеженный родителями баловень, который познал радости, пусть и не феерической дворцово-столичной, пусть и провинциальной, но безбедной жизни, теперь же опустился до прозаических и обыденных грабежей, к которым его в числе других своих сотоварищей по несчастью толкал голод. Некогда честолюбивый юноша, который строил, пусть и не обоснованные, но смелые планы на будущее, которое виделось ему только в блистательных тонах, теперь же был никем иным, как бедняком, нищим, человеком без средств к существованию. Эта мысль горько ранила сердце, однако выхода из этой ситуации, увы, не виделось никакого…

Толпа жалких оборванцев, состоящая примерно из полусотни человек, к которым примкнул Сайлас, пыталась кое-как прокормить себя, осев иной раз на лесном участке, иной раз на пустыре, однако рано или поздно все они были оттуда изгнаны. В эпоху оголтелой битвы за землю это было неудивительно. Положение усугублялось тем, что существовавшие «кровавые законы» не сулили для бродяг ничего хорошего, ведь и придуманы они были для того, чтобы преследовать бедняков! А гонения, как говорили Сайласу, которому еще не доводилось воочию сталкиваться с этим, были жестокими! Предчувствуя худшее, он понимал, что все это до поры до времени, и что все, в итоге, может закончиться для него или тюремными застенками, или вонючим трюмом судна, которое увезет его в компании таких же как он на сахарные плантации Нового Света. Нужно было что-то предпринимать! И потом немедля! Но что?! Выхода впереди никакого, во всем виделся ужасающий своими последствиями тупик!

Не зря в народе бытует мнение, что утро вечера всегда мудреней, а потому-то и принимать всевозможные важные решения на свежую голову всегда лучше. Наверное, это относится и к временам года, если взять за точку отсчета весну, когда все пробуждается от зимней спячки и когда ее, весну, можно сравнить с утром. В это время свежие дуновения ветра способствуют появлению в голове человека свежих мыслей. Пережив трудную для себя зиму, Сайлас с приходом весны с удвоенной энергией принялся искать, пусть даже пока мысленно, выход из сложившейся ситуации. И вдруг… Как он мог не вспомнить о нем раньше?! А что если вдруг этот человек поможет ему?! Правда, Сайлас его никогда раньше не видел, да и мать-покойница уж столько лет не встречалась со своим братом, но ведь родная кровь — это большое дело! Сайлас вспомнил, судя по рассказам матери, не где-нибудь, а в самой столице жил, к тому же по последним сведениям преуспевающе, ее родной брат Джозеф Каннингем! А вдруг дядюшка окажется человеком сердобольным, да и приютит под своим крылышком родственника?! Вот было бы здорово! И понимая, что иного выхода у него нет, Сайлас простился с бродягами, к которым за последнее время успел привыкнуть и даже сдружился со многими, и отправился в Лондон! Столица поразила Сайласа своим величием. Однако понимал он и то, что сейчас явно не время любоваться ее красотами. Ему казалось, что здесь может случиться то, чего ему удалось избежать на пыльных дорогах провинциальной Англии: кто-нибудь обратит внимание на его почти нищенскую одежду и… Поэтому, в первую очередь нужно было во что бы то ни стало разыскать дядюшку, а уж потом, если все получится, можно будет и городом полюбоваться. И хотя по сравнению с Глостерширом, Лондон оказался головокружительным мегаполисом, в котором легче самому потеряться, нежели кого-то отыскать, все же добился своего он на удивление быстро! Нашлись люди, которые слышали о Каннингеме, дальнейшие расспросы еще более сузили круг поисков, и вскоре все завершилось тем, о чем так страстно мечтал Сайлас: он стучался в роскошную дверь еще более роскошного, по понятию провинциала, дома.

Сердце бедолаги стучало учащенно, от волнения покалывало в груди. Ему казалось, что дворецкий, открывший ему дверь, увидя такого оборванца, просто прогонит его прочь и не станет даже с ним и разговаривать. Однако тот, хотя поначалу и сверлил прибывшего презрительным взглядом, все же выслушал его. С того момента, когда со сбивчивых, срывающихся от волнения, слов пришельца стало понятно, кем он является его хозяину, уничтожающий взгляд дворецкого вмиг изменился на более терпимый. А учтивый кивок, мол, я сейчас доложу о тебе хозяину, оставил Сайласу надежду в душе.

Радости измученному лишениями горемыке не было предела, когда дядюшка не только принял его, но и по-родственному встретил! Услышав весть о кончине своей сестры, он долго и, как показалось Сайласу, вполне искренне горевал, приказал слуге в сию же минуту позаботиться о госте, помочь ему привести себя в порядок, подобрать ему новый гардероб и, конечно же, хорошенько накормить!

Сайлас смотрел на себя в зеркало и не мог узнать: великолепные разрезанные внизу панталоны до колен, отделанные лентами, столь же великолепный камзол, с отложными манжетами и воротником, которые были обшиты кружевами! Никогда раньше он не мог позволить себе таких дорогих нарядов!

В тот день до поздней ночи просидели они с Каннингемом, коротая время разговорами. Чело хозяина было покрыто печалью.

— Жизнь, мальчик мой, хотя и прекрасна, но в то же время жестока и несправедлива. — Хозяин шумно вздохнул, взгляд его был устремлен куда-то вдаль, и казалось, что он говорит не с гостем, а с самим собой. — Все мы куда-то спешим, к чему-то стремимся, из кожи вон лезем, чтобы приумножить капитал, занять более высокую ступень в придуманной нами самими иерархии. Однако проходят годы… Когда человек покидает этот мир, то все, совершенно все и вся смотрится в ином свете. Там, за той гранью, человеку не нужны уже ни богатства, ни высокий сан. Там все равны. И после лорда и после самого последнего нищего в земле остается лишь только тлен… Спрашивается: на что мы тратили свои годы? Буду откровенен с тобой, мальчик мой! Я стремлюсь, безумно стремлюсь и к вершинам богатства, и к вершинам власти, славы и ко всему, что с этим связано! Однако, при всем при том в данную минуту я думаю не об этом! Я думаю: почему за все эти годы я не нашел ни дня, ни единого часа, чтобы пусть на мгновение повидаться с сестрой?! Сейчас я готов отдать немалую часть, что имею, ради того, чтобы вернуть прошлое хотя бы на минуту, обнять сестру, вспомнить с ней о днях нашего детства!

Хозяин отхлебнул из чаши, что стояла здесь, рядом, на столике, на котором находилось множество сосудов с напитками, блюд со свежими фруктами и иными деликатесами, которые Сайлас за всю свою жизнь даже не пробовал!

— Ведь нас в семье было двое детей: я и твоя покойница-мать. Вернее, она и я, поскольку она была старше меня. Я помню годы нашего детства…

Расчувствовавшись, Каннингем все говорил и говорил, а Сайлас поймал себя на мысли, что все это ему не очень-то и интересно. Если бы эти слова были сказаны в ту скорбную минуту, когда он сам, пораженный свалившимся на него горем, стоял у изголовья бездыханного тела матушки, то он, проникшись драматизмом минуты, смог бы проронить слезу, разжалобленный такими душещипательными речами. Однако со дня смерти матери прошло пусть и немного времени, но достаточно для того, чтобы душевные раны его зарубцевались. К тому же еще нужно подумать, кого, в понятии младшего Прингла, следует больше жалеть: матушку, которая успела вовремя покинуть этот бренный мир и которая покоится теперь в тиши и безмолвии, или его, Сайласа, которому столько пришлось пережить всякого!

Каннингем все говорил и говорил, а Сайлас думал совершенно об ином. Ему сразу же запали в душу слова родственника о том, что тот стремится к вершинам богатства и власти! Вот бы удержаться подольше возле этого человека! Вот бы вкусить от общего пирога, отхватить от него кусочек пожирнее! Возле него Сайлас будет чувствовать себя в безопасности! Здесь всегда будет сытно и уютно! Главное покрепче ухватиться за свое счастье, еще в начале дня казавшееся таким недостижимым и нереальным, а вот теперь, к его исходу, такому близкому и возможному! Главное, ничем не прогневить Каннингема, войти к нему в доверие, а там все, возможно, сложится как-то само собой, в самую лучшую для него, Сайласу, сторону!

Чтобы как-то скоротать время, переждать этот наплыв меланхолии, который уже начал немного надоедать, Сайлас потихоньку, где-то даже тайком от собеседника, чтобы не обидеть его невниманием, начал разглядывать комнату. Он совершенно не разбирался ни в Ренессансе, ни в других веяниях, возможно, даже и слова такого-то раньше не слыхивал, однако то, что он видел вокруг себя, ему здорово нравилось. Стоявший невдалеке шкаф, который хозяин комнаты немногим ранее в разговоре успел назвать кабинетом, красовался самыми разнообразными украшениями: плоскими, круглыми и рельефными изображениями из золота и серебра, мозаикой из цветных камней, черепахи, слоновой кости. Поражало огромное, в золоченой раме зеркало, с выгравированным на стекле рисунком! Уж на что столик, на котором находились яства, и который стоял совсем рядом, казалось бы, был совсем небольшой, а и он поражал безупречностью отделки и линий!

Сайлас всем своим видом показывал, что внимательно слушает собеседника, но мысли его витали далеко, они были устремлены в будущее. Неужели наступит такой момент, думалось вчерашнему провинциалу, когда и он, Сайлас Прингл, будет вот так принимать своих гостей, в таком доме, в такой комнате, с такой вот обстановкой?! Внезапно его даже пронзила ошеломляющая мысль: а что если в будущем все повернется так, что после смерти Каннингема, ему, Принглу, как родственнику усопшего, достанется в наследство хотя бы малая, а, возможно, и немалая часть этого добра?! Вот было бы здорово!

— Верю! Охотно верю, мальчик мой, — продолжал хозяин комнаты, что после смерти матушки тебе довелось пережить не самые приятные минуты в твоей жизни! Однако, все это уже позади! Будь бодрее! Я позабочусь о тебе!

Призыв «Будь бодрее!» был адресован Сайласу совершенно напрасно. Одни лишь только слова: «Я позабочусь о тебе!» настолько взбодрили его, что добавлять к ним что-либо еще не было никакой нужды! К тому же Каннингем сменил совершенно неинтересную, как мы уже говорили, для гостя тему и перешел к той, которая, напротив, его живо интересовала.

— Я оставлю тебя при себе, друг мой! Этим я хочу отдать своеобразный долг, пусть и немного запоздалый, памяти моей усопшей сестры! Земля ей пухом!

Каннингем вновь потянулся к кубку с вином, в который раз уже за вечер! Видимо, дядюшка настолько был расстроен, что посредством вина решил залить горечь, которая господствовала в его душе после печальной вести о смерти сестры.

— Да и мне, откровенно говоря, — продолжил он после некоторой паузы, ставя освобожденный от бремени кубок обратно на стол, — хотелось бы иметь при себе своего, верного человека! Ведь вокруг столько подлецов, изменников! Все думают только о себе! Ни на кого нельзя положиться! Ты же свой человек, родственник, родная кровь! Такой не должен подвести!

Каннингем залпом вновь опорожнил кубок, который к этому времени был уже наполнен услужливо вертящимся у стола слугой.

— А мне, друг мой, нужны верные люди! Очень верные и надежные! Ведь для того, чтобы добиться намеченной цели… — Захмелевший хозяин покосился на слугу, который в это время подливал ему из объемного сосуда в кубок вино. — Пошел прочь!

Видимо, слуга был хорошо знаком с нравом хозяина и понимал, чем ему может грозить малейшее промедление, поэтому ретировался мгновенно. Сайлас в это время, проникшись драматизмом момента, весь внутренне как бы сжался. Он понимал, что неспроста дядюшка прогнал слугу. Возможно, он сейчас будет посвящен в какую-то страшную тайну, которая…

— Слушай меня внимательно, мальчик мой! — Каннингем покосился на дверь, за которой только что скрылся слуга, и сердце Сайласа забилось еще более учащенно. По виду дядюшки он понял, что тот сейчас скажет о чем-то очень важном! — Жизнь дается однажды и нужно брать от нее все, без остатка! Все, что можно и нельзя брать, пока есть силы, здоровье и возможности! Кто-то может удовлетвориться малым, но я… Я Джозеф Каннингем! Я… После всего, что ты пережил, то, что ты видишь вокруг, кажется пределом мечтаний. Но тебе еще неведома другая, совершенно иная жизнь, полная блеска и роскоши! Та жизнь — это то, к чему нужно стремиться, ради чего можно попытаться совершить невозможное. Для многих вершина счастья — пристроиться как можно ближе ко двору, к королю, греться в лучах его величия и славы. Я, Джозеф Каннингем, возможно, хочу сам находиться на этой вершине! Я не хочу довольствоваться местом возле трона! Меня устроит место на нем!

С этими словами хозяин комнаты что есть силы стукнул кулаком по столу! Кубок, оставленный слугой, стоял на самом краю стола. От удара он опрокинулся и тут же свалился на пол. В такую минуту, в такой напряженный момент грохот падающего на пол кубка прозвучал, как выстрел, который, и это не ускользнуло от внимания слушателя, как бы немного отрезвил оратора. Он тупо уставился на образовавшуюся на полу небольшую винную лужицу, затем покосился на плотно прикрытую дверь и перевел свой взгляд на племянника. Тот, еще мгновение назад ликовавший в душе по поводу услышанного и поспешно строивший догадки относительно того, какое блестящее будущее будет обеспечено ему, Сайласу, ежели все, сказанное дядей, сбудется, теперь сжался в комок под тяжелым, сверлящим взглядом Каннингема. Взгляд того был настолько пронзительным, что гостю стало не по себе.

— Как бы там ни было, — медленно, словно разжевывая каждое слово, продолжил дядя, не сводя глаз с племянника, — но мне в любом случае не помешает рядом свой человек. Верный и преданный, не способный на измену, по уже одной той причине, что в жилах того, кого он, возможно, задумает предать, течет та же кровь, что и у него!

— Ежели сказанное вами имеет какое-то отношение ко мне, — поспешно молвил Сайлас, понимая, что нужно как-то разрядить обстановку, успокоить явно взволнованного дядю, — то смею вас заверить, что я…

— Ладно! — бесцеремонно оборвал его Каннингем. — Уже поздно! Пора отдохнуть после утомительного дня. У нас еще будет время поговорить обо всем.

Казалось, в этот вечер Сайласа невозможно было еще чем-то удивить, однако вид спальни, куда провел его слуга, тоже поразил его. Чего стоила одна только постель! Это была даже не кровать, в его, Сайласа, понимании. Это был некий деревянный станок, с несколько возвышенным изголовьем, который, в свою очередь, служил остовом постели, состоящей из тюфяков, матрацев, одеял, покрывал и подушек, которые его полностью скрывали. На изящно резьбленных столбиках над постелью возвышался драпированный дорогой тканью балдахин, украшенный по углам эффектно выглядевшими вазами и букетами, сделанными из такой же ткани! К тому же, сама постель находилась в своеобразной нише, убранной внутри драпировками, а снаружи массивными гардинами из еще более дорогой, как показалось оторопелому от увиденного Сайласу, тканью, со шнурами и кистями! И на всем этом великолепии будет сейчас возлежать его тело, которое последнее время ютилось там, где… Да ему в такую минуту и вспоминать об этом даже не хотелось! После стольких скитаний, после стольких холодных и голодных ночей, Сайласу логичнее всего было бы уснуть мертвецким сном и отоспаться вволю! Если бы не разговор с Каннингемом, то, скорее всего, так бы оно и вышло. Но после услышанного… Стоит ли говорить, что сон долго не приходил к нему? Одна только весть о том, что дядя берет его к себе, способна лишить не только сна, но и рассудка! Боже! Как круто изменилась его жизнь! Думал ли он, голодая и прячась вместе со своими друзьями по несчастью в придорожных кустах, поджидая проезжающую мимо карету или повозку, на которую можно было бы напасть в надежде найти в карманах тех, кто в ней находится, что-либо, чем можно поживиться, что наступит такой миг, когда он, Сайлас Прингл, чистый и сытый будет лежать на такой вот шикарной постели и строить умопомрачительные планы на будущее! Эх! Увидели бы сейчас его друзья, которые, вне всякого сомнения, до сих пор продолжают испивать свою горькую чашу! Вот позавидовали бы ему! Особенно Билл Хард! Пусть узнает: кто есть кто! А то ведь как он раньше издевался над Сайласом! Мол, что это ты такой робкий?! Почему не соглашаешься вместе с нами трясти этих толстосумов, беспечно раскатывающих в своих шикарных каретах, когда им, бедолагам, то есть Харду и Принглу, даже есть нечего! Называл трусом! Это сильно задевало Сайласа и однажды он решился! Поначалу все казалось безобидной детской забавой. Возможно, потому, что все происходящее его как бы и не касалось: хотя нападали и все вместе, гурьбой, однако особую активность проявляли другие. Он, Сайлас, всегда оказывался чуть в стороне от эпицентра событий, поэтому особой вины за собой, а, следовательно, и угрызений совести, он не чувствовал. Получалось так, что он как бы и не принимал участия в грабеже, был таким себе сторонним наблюдателем. Случись чего, то его вины во всем происшедшем словно бы и не было.

Однако однажды произошло нечто, что уже никак нельзя было назвать детской игрой. Этот чертов Хард, обратил внимание, что Сайлас постоянно увиливает от самых жарких схваток, поэтому и приказал во время очередной такой вылазки, быть рядом с ним. В те минуты избалованный в детстве родителями, а потому-то и не привыкший к трудностям, а тем более к экстремальным ситуациям, давно вышедший из детского возраста Прингл волновался как никогда, однако утешал себя мыслью, что все обойдется. Ведь сколько раз было, что жертвы, парализованные страхом при виде ножей в руках Харда и его ближайших дружков, орудием Сайласа была всего-навсего увесистая дубина, безропотно отдавали все, что у них имелось. Как назло, теперь все случилось иначе: разгневанный хозяин роскошной кареты бранил всех на чем свет стоит и оказал жесточайшее сопротивление! Он не только пронзил шпагой двоих, но уже потом, когда у него выбили из рук шпагу, все равно не сдался, а продолжил борьбу! Даже безоружный, с голыми руками, он бросился на ближайшего к нему грабителя! Им, увы, оказался Сайлас! Поначалу он оцепенел от страха! Еще бы! Один вид нападавшего вселял в него ужас: развевающиеся на ветру полы камзола, сбитый от борьбы на бок парик, который закрывал пол-лица, и злобная, пылающая гневом, энергия, которую просто-таки излучал тот единственно видимый Сайласу, не прикрытый париком, глаз! Принглу казалось, что еще мгновение и тот, пусть голыми руками, но убьет его! Этот демон вцепится ему в горло и задушит его! Не от переизбытка смелости или агрессии, а скорее инстинктивно, спасая себя, Сайлас размахнулся и обрушил удар своей дубины на голову нападавшего! Тот, обливаясь кровью, рухнул на землю…

Долго еще этот момент стоял перед глазами Прингла. Хард похлопал его по плечу, мол, молодец, боевое крещение прошел успешно. После чего очистил карманы лежащего и приказал всем быстрее ретироваться, а Сайлас, убегая вместе со всеми подальше от места событий, все оглядывался: не поднялся ли тот человек?! Ему так этого хотелось! Впервые в жизни взять грех на душу, отныне осознавать, что ты — убийца, — это не каждому дано пережить безболезненно! Видя, что тело оставалось неподвижным, Сайлас понял: он убил этого человека! Уже тогда он решил для себя: с этим нужно заканчивать! Нужно непременно что-то придумать! Вскоре он вспомнил о дяде, живущем где-то в столице…

Нет! Все это в прошлом! В глупом прошлом, о котором теперь и не стоит вспоминать! Теперь он стоит на пороге новой жизни! Какие перспективы открываются перед ним! Сайлас вспомнил слова дяди относительно места не только у трона, а и на самом… Нет-нет! Об этом даже и подумать-то страшно! Неужели такое может случиться?! Господи! Раньше, живя в провинции, Сайлас мечтал хоть когда-нибудь, пусть на денек, но все же посетить Лондон, полюбоваться величием столичной жизни, пусть косвенно, но прикоснуться к чему-то грандиозному, историческому. Ведь это там, в провинции, как казалось Принглу, жизнь течет скучно и уныло, к тому же ни от него, Сайласа, ни от тех, кто его окружает, ничего не зависит. Все они мелкие винтики могучего механизма, главная движимая сила которого находится там, в столице. Там принимаются грандиозные, подчас исторические решения, от которых зависят судьбы многих людей, а то и целых народов! Теперь Сайлас чувствовал себя причастным ко всему этому!

Уснул он далеко за полночь…

Утром слуга, застыв у двери в смиренном поклоне, уведомил, что его, мистера Прингла, ожидает хозяин в своем кабинете. Эти слова ласкали ему слух. Приятней слушать услужливое «мистер», пусть даже из уст слуги, чем «трус», которым допекал его несносный Хард.

По мрачному выражению лица Каннингема, по его тяжелому взгляду, что сразу же бросилось в глаза Сайласу, лишь только он переступил порог кабинета, понял: предстоящий разговор отнюдь не будет напоминать мирную болтовню!

Легким кивком головы ему было указано на стул. Сайлас, вспоминая о вчерашнем случае со слугой, поспешно сел. Он понимал, что лучше во всем беспрекословно повиноваться дядюшке и упреждать все его желания. Это в любом случае будет безошибочной тактикой.

Хозяин кабинета, не спеша рассматривая бумаги на столе, словно бы специально делал паузу, то ли для того, чтобы подчеркнуть важность того, что будет им сейчас сказано, то ли преследовал иную цель — это для гостя было загадкой. Одно он понимал совершенно точно: дядя чем-то рассержен и нужно вести себя крайне осторожно, чтобы еще больше не прогневить его. Возможно, в это время решается судьба Сайласа. А вдруг дядюшка вчера в порыве эмоций так много наобещал племяннику, а теперь, поостыв, передумал и сейчас прикажет ему убраться восвояси?! Нет! Только не это! От одной такой мысли Принглу стало не по себе! После мягких матрасов снова оказаться… Нет-нет!

А Каннингем все раскладывал и пересматривал бумаги на столе и продолжал молчать. Дурное предчувствие больно кольнуло в груди застывшего в неподвижной позе посетителя. Чтобы не лишиться всего, он готов был сейчас упасть на колени перед этим грозным человеком и взмолить о пощаде! Сайласу Каннингем в этот момент казался выше самого короля, а то и Бога, поскольку те оба никак не могли повлиять на его дальнейшую судьбу, в то время как от дядюшки зависело все!

Трепещущим взглядом он смотрел на дядюшку и думал: а не зря он мечтает увидеть себя на троне! Он даже сейчас, сидя в кресле своего кабинета, чем-то походил на монарха, восседавшего на троне! Конечно же, Сайлас никогда раньше не видел воочию ни короля, ни тем более его трон, однако он в своем воображении вполне способен был представить такую картину. Вся изюминка заключалась в том, что и представлять-то особо ничего не требовалось: вот все перед ним! Не хватало только короны, скипетра и других инсингний! Даже кресло, на котором восседал Каннингем, казалось Сайласу троном! Ведь такого блеска он раньше не видел: было совершенно очевидно, что кресло было сделано из редкого дерева и отделано агатом, яшмой и другими камнями. Для обивки кресла был использован не менее дорогой узорчатый бархат, который даже крепился к деревянному каркасу не простыми мелкими гвоздями, а совершенно необычными, с блестящими головками! Они очень гармонировали в сочетании с бахромой и кистями! К тому же было набито не только сидение кресла, но и спинка, чего раньше Сайлас никогда не видел! А когда обратил внимание на то, что набиты даже ручки кресла, что вообще в его привычном понятии казалось верхом роскоши, то мысленно воскликнул, обращаясь как бы к самому себе: вот он трон! Вот он король! Вот его господин, который сейчас решит его судьбу! Лишь бы только он был милостив!

Каннингем отложил в сторону бумаги, шумно вздохнул и наконец-то заговорил:

— Надеюсь, милостивый государь, вы отдаете себе отчет в том, свидетелем какого откровения вчера стали?!

Холодный голос хозяина кабинета заставил Прингла содрогнуться. К тому же, официальный тон и подчеркнутое «вы» не предвещали ему ничего хорошего.

— Известие о смерти сестры, и это вы, как человек, по моему мнению, не глупый, должны, конечно же, понять, не самым лучшим образом подействовало на меня. От горя мой разум затуманился, и я наговорил такого… Надеюсь, для вас совершенно очевидно: воспринимать мой вчерашний бред, ни в коем случае нельзя!

— Да что вы! Конечно же! Я…

Недовольная гримаса на лице дядюшки, явно дала понять, что перебивать его в такую минуту — непростительная глупость! Сайлас осекся на полуслове и вновь обратился в слух, мысленно кляня себя за несдержанность, и твердо давая самому себе зарок: не раскрывать рта до тех пор, пока в этом не будет крайней необходимости!

Дядя, тем временем, не спеша, продолжал:

— К тому же должны вы понимать и то, что человек в нелегкие для себя минуты склонен утопить, как говорят, свое горе в вине. Я, будучи человеком, созданным из плоти и крови, так же подвластен простым человеческим слабостям, поэтому и позволил себе вчера излишние возлияния. Надеюсь, не стоит вам объяснять и то, что в таком состоянии я, как и любой другой, мог потерять чувство реальности, предаться каким-то глупым, совершенно нереальным и неосуществимым фантазиям, наговорить кучу глупостей?!

Сайлас уже собрался было заверить дядюшку, что он все понимает, но вовремя сдержал себя, памятуя о неудачной своей предыдущей попытке. И сделал это, по всей видимости, правильно, поскольку дядюшка после небольшой паузы продолжил:

— Надеюсь, — он повысил голос, и в нем теперь начали даже звучать, как показалось Сайласу, даже угрожающие нотки, — что вы, мистер Прингл, должны отдавать себе отчет также и в том, насколько смешными вы будете выглядеть в глазах того, кому поведаете о моей глупой болтовне.

— Да что вы такое говорите?! Неужели я…

— К тому же, — голос Каннингема зазвучал еще громче, — должны вы понимать и то… Не должны, а просто обязаны иметь чувство реальности, а следовательно и представлять, какие могут быть последствия, ежели тот, кого вы посвятите в мои откровения, окажется человеком легковерным, примет все за чистую монету и доложит обо всем королю!

Сайласа охватил страх. Лишь в эту минуту он осознал, насколько щекотливым было его положение. Он был не искушен в тонкостях дворцовых интриг, а тем более большой политики, но где-то внутренне, подсознательно понимал: все это очень серьезно! Ему хотелось, в который уже раз, упасть на колени перед человеком, который еще вчера казался ему самым близким на земле человеком, а сейчас мог стать самым злейшим врагом, взмолить о пощаде, рыдать, целовать ему руки, лишь бы это глупое недоразумение побыстрее разрешилось. Однако внутреннее чутье подсказало ему: нужно действовать совершенно по-другому! Жалкий лепет только разозлит дядюшку! Чем жалобней Сайлас будет распинаться перед ним, тем с большей силой это возымеет эффект обратного действия! Здесь нужно твердое, холодное, рассудительное слово! И насколько он, Сайлас, будет сейчас достойней смотреться в глазах своего дядюшки, тем больше шансов провести следующую ночь на тех же мягких перинах, что и предыдущую, а не быть в роли нещадно изгнанного из этого дома, а то и, что еще хуже, перейти из категории нежелательного свидетеля, в категорию безмолвного трупа, который уже никогда и ничего никому не расскажет! Сайлас понимал это, потому-то в такую сверхпиковую минуту, сумел переломить в себе нечто, повести себя в дальнейшем так, что даже сам поразился: неужели это я?! Неужели я так могу?!

Видя, что Каннингем умолк и не собирается продолжать свою, кажущуюся бесконечной тираду, Сайлас тихим, на удивление спокойным, но в то же время потрясающе твердым голосом промолвил:

— Я думаю, господин Каннингем, что, выслушав вас, я имею полное право и сам сказать кое-что по поводу того, о чем вы говорили. Или я не прав?!

Все сказанное было выдано с таким потрясающим чувством собственного достоинства, что Сайлас сам себе удивился: каков я! Это подействовало и на хозяина кабинета. Гостю показалось, что тот, до этого суровый и раздраженный, немного подобрел и успокоился! Чуть-чуть, на самую малость, однако у Сайласа появилась, пусть и призрачная, но все же надежда!

Каннингем откинулся на спинку кресла и теперь уже не столь грозным голосом промолвил:

— Я вас слушаю, мистер Прингл.

Сайлас сделал небольшую паузу, которая подчеркивала важность того, что будет сейчас сказано.

— Я бесконечно благодарен вам, господин Каннингем, за теплый прием, который мне оказали в этом доме, за радушие, которым еще вчера я был просто поражен. Вчера мне вы показались не просто хорошим человеком, я видел в вас едва ли не Бога! Я готов был не просто молиться на вас, я жизнь готов был отдать ради вас! — Сайлас снова сделал еле уловимую паузу. — После всего я просто не имею права обманывать вас, поэтому буду откровенен: меня несказанно удивил тот тон, которым вы ко мне только что обращались. Во- первых, я пока что являюсь вашим гостем, а хороший хозяин, (а именно таковым я, вне всякого сомнения, вас считаю!) следуя правилам хорошего тона, никогда не опустится до того, чтобы так обращаться с гостем! К тому же, со стороны все выглядело так, будто вы отчитываете меня, как нашкодившего ребенка! Согласитесь, что это не может не удивлять, ведь я не совершил ничего предосудительного! После всего пережитого я был рад вкусной пище, доброму отношению к себе, крову над головой! Возможно, это звучит и наивно, но у меня вчера голова кружилась от счастья, я почти ничего не видел, а уж тем более не слышал! Я упивался сладкой минутой! Особенно после ваших слов о том, что вы берете меня под свою опеку! Позади голод и невзгоды, впереди пусть даже самый скромный уют, который я был готов, да и сейчас готов, отработать перед вами сполна! Я был переполнен эмоциями, в ушах звучала торжественная музыка многоголосого оркестра! Я не просто не слышал, скорее всего я и не мог слышать всего того, о чем вы вчера говорили! Поэтому мне сейчас совершенно не понятны ваше волнение и недомолвки по поводу того, что произошло вчера. По моему глубокому убеждению, вчера вообще не произошло ничего такого, что могло бы выглядеть предосудительным в чьих бы то ни было глазах! Да, сейчас, стараясь припомнить наш разговор, я вспоминаю как вы, совершенно расчувствовавшись, бесконечно сокрушались о невосполнимости утраты, все вспоминали о днях юности, проведенных вместе с вашей сестрой, моей матушкой, безвременно усопшей. Такое горе способно заставить опустить руки любого человека! Вы же показали себя мужественным человеком! Беда не сломила вас! Вы, насколько я понял из невнятных, вы уж простите, вчерашних ваших фраз, напротив: во славу памяти усопшей сестры и всего нашего славного рода, решили продолжить начатое дело, приумножить его, добиться самых высоких вершин на этом поприще! Уж не опасаетесь ли вы того, что именно эти ваши слова могут быть истолкованы превратно?! Ежели так, то это еще более удивляет меня! Любой честолюбивый человек, если он не низменный простолюдин, может и обязан стремиться к богатству, к славе и величию! Просто глупцы останавливаются на достигнутом! Умный человек непременно должен стараться приумножать и первое, и второе, и третье! И лично я не осуждаю это ваше стремление, а преклоняюсь перед ним! Мало того! Я готов отдать всего себя без остатка служению этому делу! Вы смело можете рассчитывать на меня! Буду откровенен: во-первых, у меня нет иного пути, ибо возврата, как вы понимаете, к былому у меня быть не может! А во-вторых, — и это главное! — я также, как и вы, чту и уважаю родственные связи и понимаю, что слова «родная кровь» — это не пустой звук. Вы протянули мне руку помощи и пообещали своим твердым словом содействовать мне в будущем, тем же отвечаю и я! К этому мне добавить нечего!

К этому действительно добавить было нечего! Это был своего рода маленький шедевр, граничащий с гениальностью! Особенно если учесть, что на такой спич решился не слишком смелый и рассудительный Прингл! Ведь каждый на его месте, в такую затруднительную, и даже опасную для себя минуту, мог выбрать различную тактику: один стал бы оправдываться, кто-то хитрить, кто-то взмолил бы о пощаде, а кто-то перешел бы в наступление. Гениальность длинной речи Сайласа заключалась в том, что в ней он объединил все выше сказанное! Это был беспроигрышный вариант: не пройдет один, зато наверняка сработает другой! Были учтены все козыри: и воззвание к родственным чувствам («родная кровь»), и хвалебные оды в адрес дядюшки (а человеческое тщеславие вещь не шуточная!), и не двусмысленный намек на то, что его, Сайласа, нужно не устранять, а, напротив, привлекать в помощники (клятвенные заверения о том, что он готов, не жалея живота своего и даже жизни, верно служить своему дядюшке, должны были возродить в душе того вполне резонный вопрос: «А почему бы, собственно, и нет?!»)

Все это, видимо, возымело действие. Каннингем долго и упорно смотрел на Прингла, тот на удивление спокойно, всем своим видом показывая, что он только тем и занимается, что ждет ответа дядюшки, застыл на стуле по другую сторону огромного стола. И хотя взгляд хозяина кабинета был все таким же подозрительным и всепроницающим, как будто он хотел заглянуть в самые потаенные уголки души племянника и доведаться: не темнит ли тот, не пытается ли его обмануть, усыпить бдительность, а потом нанести коварный удар исподтишка, Сайлас тем не менее почувствовал: атмосфера в этой комнате уже не столь напряжена! Внешне это ничем не проявлялось, но всеми фибрами души Прингл почувствовал: опасность миновала! Возможно, именно это придавало ему, еще несколько минут назад трепетавшего от страха, уверенности и он с совершенно спокойным, и даже, как могло показаться, равнодушным видом начал рассматривать стоявший на столе предмет, непонятного для Сайласа назначения, который был вырезан из слоновой кости, отделанный серебром, с рельефными украшениями, запечатлевшими сюжеты из классической мифологии — какими-то битвами и вакханалиями.

Наконец Каннингем заговорил:

— Хорошо. Мне понравились ваши слова, мистер Прингл, и ваша рассудительность. Думаю, у меня будет впереди еще достаточно времени, чтобы убедиться в вашей искренности и в вашей преданности. Можете быть свободны.

Покидая кабинет дядюшки, Сайлас, переполненный эмоциями, мысленно сказал себе: это только начало! Это первый шаг! Я смог сделать это! Я способен на большее! Чем я хуже дяди?! Возможно, и я добьюсь в жизни чего-то большого, грандиозного! Смог же я, ранее не очень-то и решительный, в трудную для себя минуту, когда моей жизни угрожала реальная опасность, сделать почти невозможное, выкрутиться из казалось бы безнадежной передряги! Почему бы и в будущем, в затруднительных ситуациях, не прибегнуть к подобному методу?! Все еще узнают о Сайласе Прингле! Дядюшка займет место короля, а он, Прингл, место дядюшки…

Сайлас осекся на полуслове. Скажем так: мысленном полуслове. То, на что он вчера во время дядюшкиной болтовни не обратил даже и внимания, сейчас же, после всего происшедшего, вдруг приобрело понятный, до безумия понятный, а от того и столь же потрясающе зловещий и таинственный вид! Так вот почему дядюшка так всполошился! Так вот почему он сегодня был так взволнован и подозрителен. После всякого, даже самого хмельного, беспамятства неотвратимо наступает протрезвление! Сегодня утром дядюшка не просто проснулся! Он в то же время и осознал, какую оплошность вчера совершил! И горе, и хмель сделали свое дело: потеряв бдительность, он явно сболтнул лишнее. Причем не кому-нибудь, а, пусть и родственнику, но в то же время совершенно незнакомому ему человеку, а стало быть, и ненадежному, не проверенному!

«Я не хочу довольствоваться местом у трона! Я хочу сам быть на нем!» Ай да дядюшка! Ай да плут! Всеми фибрами своей души Сайлас чувствовал: неспроста все это! За всем этим кроется какая- то жгучая тайна! И не далее, как вчера, он, Сайлас Прингл, к ней прикоснулся! От предчувствия того, какие события могут развернуться дальше, его сердце от волнения забилось учащенно.

II

Знакомство с дочерью Каннингема Джейн произвело на Сайласа неизгладимое впечатление. Голубоглазая девчушка лет четырнадцати была настолько мила и обаятельна, что Сайлас сразу же увидел в ней не родственницу, а ту, о которой он все эти годы долго, но, увы, безуспешно мечтал! Конечно же, он понимал, что ее юные годы, разница в возрасте и родственные отношения между ними, могут стать, наверняка станут тем барьером, который оставит их отношения на том уровне, на котором они существуют сейчас, а этого так бы Сайласу не хотелось! Понимал он и то, что открыто демонстрировать свои чувства ему ни в коем случае нельзя, хотя бы пока — так будет благоразумней, но в глубине души, глядя на прекрасное личико этого небесного создания, слушая ее милое щебетание, он строил такие фантазии, о которых и не мечтал там, в провинции. Впрочем, нет: именно фантазии были его основным уделом на поприще любви. Возможно, сформулировано не совсем удачно, зато точно отражает суть дела. То ли до сего часа ему так и не попалась такая, которая могла бы зажечь в его душе огонь любви, то ли все они действительно были дурной внешности, как казалось самому Принглу, то ли он был недостаточно решителен в поисках единственной и неповторимой, но факт, увы, остается фактом: к настоящему моменту он не мог похвастаться ни одной победой на амурном фронте. Природу, как известно, обмануть нельзя, поэтому все естественные для такого возраста желания в нем бурлили и, возможно, даже били через край, однако если его более решительные сверстники без обиняков объяснялись дамам в любви, сами выслушивали от них пылкие признания, проводили с ними сладострастные ночи если не на надушенных перинах богато убранных спален, то на душистом и пахучем сене деревенских сеновалов (что, впрочем, не столь существенно: ведь и одно и второе оставалось лишь только фоном, где главенствующим было действо, которое в обоих случаях оставалось неизменным), то он, Сайлас, в его понятии, делал то же самое, однако делал это в своих мечтах и фантазиях, а еще… Как бы это поделикатнее сказать? Одним словом, поступал так, как поступают многие в молодые годы, однако стараются этого не афишировать.

Конечно же, Сайлас понимал, что для него благоразумней всего было бы пока не проявлять свои явные симпатии по отношению к Джейн, выиграть время, осмотреться, понаблюдать за тем, как будут разворачиваться события в дальнейшем, а уж потом и решать: как ему поступить. Сейчас же знал он только одно, зато знал наверняка: это божественное создание надолго, если не навсегда, лишило его покоя! Он трезво оценивал свои шансы и ни на минуту не забывал о тех минусах, упомянутых выше, которые могут помешать ему овладеть сердцем юной красавицы. Однако никто не вправе был запретить ему мечтать! Отныне в минуты одиночества, предаваясь сладострастным мечтаниям, он видел перед собой не некий обобщенный образ, как туманный идеал женской красоты, а вполне реальную девушку, которой он мог владеть! Владеть всецело и безраздельно! В своих неуемных фантазиях он представлял как эти глаза, нежные и прекрасные, излучали любовь и теплоту, адресованную ему, Сайласу, трепетные губы шептали пылкие слова признания, дрожащие от волнения и возбуждения пальцы рук снимали, вернее даже сбрасывали в порыве страсти одежды, а юное, прекрасное, чистое и непорочное тело всеми своими умопомрачительными формами как бы взывало к нему, даже умоляло его: возьми меня! Владей мною всецело!

Отношения дяди и племянника после откровенного разговора нельзя было назвать холодными, однако и таких по-свойски добродушных обращений, как это было в первый день их встречи, наподобие: «Мальчик мой!», Сайласу слышать уже не приходилось. Вместе с тем, хотя и обращался Каннингем к своему родственнику несколько официально: «Мистер Прингл!», однако и вражды особой в голосе его не усматривалось.

На удивление доброй показалась Сайласу хозяйка дома. Миссис Элизабет Каннингем была чрезвычайно покладистым человеком, она, как правило, во всем соглашалась с мужем, фактически никогда ему не перечила. А уж дочь любила! Она в ней души не чаяла, впрочем, как и дочь в матери! Иной родитель иногда вправе отчитать родное дитя за какой-нибудь проступок, впрочем, как и дети упрекнуть тех за какое-либо неблаговидное деяние. В отношении матери и дочери такое, судя по наблюдениям Сайласа, было исключено. И одна, и вторая просто не давали повода для подобного.

Джозеф Каннингем, по логике вещей, не должен был чувствоваться инородным телом в этой семейной идиллии, однако от взгляда Сайласа не ускользнуло то, что какая-то отчужденность, пусть еле уловимая, почти незаметная, с его стороны по отношению к семье все-таки улавливалась. Особенно это касалось жены. Каннингем чувствовал себя полноправным хозяином в доме и дело вел так, что по-другому и быть не могло! Как-то Сайлас стал свидетелем того, как миссис Каннингем попыталась, пусть даже робко, в чем-то не согласиться с мужем. Хватило всего лишь одного, но достаточно красноречивого взгляда, чтобы Элизабет тут же умолкла и больше даже и голоса не подавала до конца беседы! Сайласу стало понятно, что не все так гладко в этом доме. Возможно, в этих стенах кроется не одна, помимо той которая пока что известна ему, тайна.

Как-то во время ужина, будучи в хорошем расположении духа, Каннингем полушутя попросил дочь уделить внимание Сайласу. Мол, скоро ему предстоит выход в свет, поэтому ему явно не помешало бы подучиться немного светским манерам. Во что лучше одеться, чтобы не выделяться, а идти в ногу со временем и модой, которая ныне популярна в столице. Как лучше вести себя, ведь провинциальные манеры и ужимки несовместимы с пышностью придворных этикетов. Радость от того, что ему, Сайласу, вскоре предстоит прикоснуться к святая святых, к придворной жизни, приумножилась также еще и радостью осознания того, что отныне у него есть отличный повод проводить больше времени вместе с Джейн! Вместе не в мечтах, а наяву! Естественно, что и в таком случае она не будет столь близка к нему, как в его смелых грезах, но даже то обстоятельство, что он отныне будет чаще и дольше любоваться ее личиком, слушать ее милый голосок, вселяло радость в сердце пылкого влюбленного.

Однако все вышло не совсем так, как того хотелось Сайласу. Да, она готова и рада помочь ему, однако сокрушалась о том, что во многих вещах, как, например, в моде, ее советы вряд ли будут полезны. Да, она следит за собой, опрятно одевается, старается выглядеть не хуже тех, кто ее окружает, однако уделять непростительно огромнейшее количество времени и внимания своим туалетам, как это делают многие великосветские дамы, она не намерена. Поэтому она не может похвастаться знанием самых последних новинок моды при дворе, тем более если это касается мужской моды.

Полной противоположностью Джейн в данном вопросе была некая Сцилла Рэнделл, статус которой в доме для Сайласа был пока что непонятен, а спросить кого-либо об этом напрямую он стеснялся. То ли она была служанкой Джейн, то ли близкой подругой, то ли кузиной или иной родственницей, но фактом оставалось то, что она почти постоянно вертелась возле Джейн, давала ей советы, ухаживала за ней, занимала разговорами. Правда, та, как показалось Сайласу, не слишком-то внимала пустой болтовне подруги, с чем он в глубине души был полностью согласен, однако счел благоразумным не афишировать свое отношение к этой болтушке с совершенно непривлекательной внешностью, лет двадцати, которая, учитывая разумную разницу в возрасте, должна была больше походить на объект его грез, однако одна только мысль об этом заставляла Сайласа вздрогнуть. Внутренне Сайлас злился, что она постоянно вертясь рядом с Джейн, мешает ему побыть наедине с предметом своего обожания, а такое уединение, и в это вчерашний провинциал верил твердо, необычайно способствовало бы его сближению с юной хозяйкой дома. Отсутствие лишних глаз, а тем более ушей, раскрепостило бы его, придало уверенности, да и сама Джейн, которая, возможно, также чувствовала себя в присутствии Сциллы скованно, повела бы себя в таком случае более покладисто, начала бы проявлять к нему какие-то, пусть пока и небольшие, знаки внимания.

Именно поэтому, вернее еще и поэтому, Сайлас испытывал явную антипатию к мисс Рэнделл, а еще и когда увидел, что та и в разговорах, и своим поведением старается флиртовать с ним, Сайласом, то вообще от возмущения едва ли не лишился дара речи. Однако, памятуя о случае с Джозефом Каннингемом, Сайлас понимал, что афишировать свои мысли и чувства не всегда полезно, что он попал туда, где понятия «играть», «темнить», «в глаза льстить, в мыслях ненавидеть» не являются чем-то порочным, а скорее даже напротив. Поэтому и счел за необходимое не проявлять своих истинных чувств к Сцилле Рэнделл. А вдруг она является, пусть это и немного нелепо звучит, человеком Каннингема? Возможно, он специально приставил ее к дочери, чтобы та следила за ней, а заодно и за всем, что происходит вокруг нее, и обо всем тайком доносила своему патрону?! А попасть в немилость этой дамы, пусть и пустой болтушки, но, возможно, имеющей влияние на хозяина дома, Сайласу не хотелось. Поэтому он во всем или соглашался со Сциллой, или просто делал вид, что никак не отреагировал на ее слова.

— Что касается моды, любезнейший мистер Прингл, — с многозначительным видом начала Сцилла, — то скажу вам совершенно определенно: ныне при дворе самое широкое распространение получили французские наряды. Думаю, этому в значительной мере поспособствовал герцог Бэкенгем, который в качестве посланника ныне усопшего государя нашего Якова и будучи его любимчиком, часто бывал в Париже. О! Что за наряды он мог позволить себе! Говорят, еще при Якове у него было не менее двадцати семи костюмов, каждый из которых стоил около тридцати пяти тысяч франков! Представляете?! А на бракосочетание ныне здравствующего Его Величества Карла Стюарта он явился в костюме, за который заплатил пятьсот тысяч франков! Подумать только!

— Прошу прощения, дорогая Сцилла, — мило улыбаясь, прервала ее Джейн, — но я полагаю, что мистеру Принглу, возможно, не совсем интересны эти экскурсы в историю. Его, я так понимаю, более волнует положение вещей на сегодняшний день. Или я ошибаюсь?

— Совершенно верно, мисс Джейн! — перечить своему божеству Сайлас не стал. — К тому же, мисс Рэнделл фигурирует цифрами, от которых я совершенно далек! Мне не к лицу, как кавалеру, при дамах принижать свои достоинства, однако буду откровенен: мне явно не по карману костюм стоимостью в полмиллиона франков, поэтому, с вашего позволения, давайте опустимся к вещам более реальным.

— Хорошо, хорошо, мистер Прингл! — Сцилла также в свою очередь решила согласиться с остальными. — Я посоветую, что лучше всего одеть лично вам, но в то же время остаюсь при своем мнении: вы должны, хотя бы в общем, представлять, что модно сейчас при дворе, даже ради того, чтобы поддержать разговор, если он зайдет именно об этом, оценить, с кем имеете дело, ведь внешний вид вашего собеседника, а, возможно, в будущем и партнера в каком-либо начинании может сказать о многом.

— Хорошо, мисс Рэнделл, говорите!

— Нынче модными цветами сделались светлые: светло-голубой, белый, оранжевый, желтый, хотя, впрочем, и более темные тона полностью не исключены, однако используются в основном для отделки. Первый раз явиться ко двору вы могли бы даже в том, что сейчас есть на вас, мистер Прингл. Вернее, в одежде такого же фасона. Вот эти позаимствованные у французов разрезные внизу панталоны до колен, отделанные лентами, необычайно популярны сейчас и не стоит что-либо менять в этом плане. Ко всему этому я бы посоветовала широкополую мягкую шляпу и широкую перевязь через плечо. А уж при дворе вы сами увидите, кто в чем щеголяет. Вам достаточно будет посмотреть на Его Величество, ведь все при дворе во всем подражают ему. Король одевается и даже причесывается на французский манер. Вероятно, всему этому способствует и королева, ведь она — урожденная французская принцесса.

В это время явившийся слуга сообщил Джейн, что матушка просит ее зайти к ней, и Джейн, извинившись, тут