Двенадцать сказок

Автор Ольга Рёснес

Можно ли сказки с привычными персонажами — ведьмами, королями, принцессами, домовыми — представить иначе, чем в традиционном средневековом видении? Автор создает иное пространство в многозначной и иносказательной ортодоксальности необычного миросозерцания. Сквозь готику повествования высвечивается тот подтекст, который заставляет стремиться к свету.
Нельзя получить «хлеб», не узнав самих себя, не проникнув в сущность бытия. Каждый должен пройти свой путь постижения, даже если великие и ничтожные устремления сталкиваются с жадным себялюбием.
Деньги ничего не стоят. Ценно лишь то, что ты отдаешь другим, не ожидая никакого вознаграждения.
Что избрать — звездную свободу, холод совершенства, изобилие благ или умение сострадать другому.
Любви не бывает больше или меньше, она либо есть, либо её нет, она вне всякой меры. Любовь и есть сила познания!

• Язык: Русский
• Издатель: T/O "Neformat"
• Дата выпуска: 23 окт. 2023 г.
• ISBN: 9798215647851

Предварительный просмотр книги

В нехоженых, безымянных местах, куда не заманишь всеядное любопытство, живет, не считая прожитых лет, старая колдунья. Судьба положила ей быть здесь, среди камней и скудной зелени, на выступе отвесной скалы, откуда срывается вниз ветер вперемежку с дождём и снегом, и едва заметная тропинка, ведущая в ущелье, заросла, за ненадобностью, ползучим плющом и колючим терновником. Там, внизу, есть еще какие-то люди, но им вовсе не интересно, что делает у себя на горе старуха, да и жива ли еще, и никто не приносит сюда ни хлеба, ни даже гнилой картошки, поскольку жизнь и так бедна на угощенья и приходится на всём экономить. Однако колдунью это ничуть не беспокоит, ей давно уже всё равно, что могут подумать другие о её одиночестве, и то, чем она питается, вряд ли покажется кому-то привлекательным.

Ее мать тоже была колдуньей, и бабка, и прабабка, и прапрабабка... вся нескончаемая вреница поколений, и у всех у них было одно и то же имя: Анима. Хотя друг на друга они вовсе не похожи: когда-то Анима цвела на лугу вместе с одуванчиками и васильками, бездумно флиртуя с бабочками и стрекозами, потом научилась ткать из лунного света тут же убегающие прочь непослушные мысли, и вот теперь эти серебристые мысли вьют себе гнездо в прозрачной солнечной высоте... или глубине... и мнится Аниме, что это и есть она сама: «Это же я!»

Её дом построила здесь, на горе, сама природа: избушка из бревен, три валуна вместо ступеней, занавешенное плющом оконце. Каждое утро Аниму будит солнечный луч, для начала заглядывающий в круглое зеркало, что напротив окна, и поскольку погода бывает разная, солнечный луч сообщает колдунье, что надо, а что не надо сегодня делать, и ни разу еще не было так, чтобы солнце в чем-то ошиблось. Вот и на этот раз, сунув под подушку прабабушкин чепец и дав седым волосам рассыпаться по плечам и спине, Анима подходит к зеркалу, а там... юная, как раннее майское утро, девушка, белолицая, золотоволосая.

- Вот видишь, мы с тобой заодно, - удовлетворенно сообщает зеркалу старуха, - и нет нам с тобой никакого сносу!

Это зеркало, серебряное, в золотой оправе, передавалось по наследству, так же как и имя Анима, и за тысячи лет ничуть не потускнело и не треснуло, из такого прочного оно материала. Придёт время, и Анима передаст его своей дочери, а та — своей...

Взяв из корзины краюху свежего хлеба, Анима выходит наружу и крошит хлеб на каменных ступенях, и тут же множество птиц, мелких и покрупнее, певчих и хищных, слетаются откуда ни возьмись, норовя опередить друг друга и схватить кусок побольше, и старуха все крошит им и крошит, и не кончается у неё хлеб.

Как раз в ту пору начался внизу, в долине, свирепый голод. Переведя имевшихся в хозяйстве кур, уток, гусей и индеек, а также свиней, овец и коров, люди принимаются за собак и кошек, а те, что поумнее, советуют другим переходить на червей и саранчу, тогда как сами тайком закалывают своих же новорождённых младенцев. Но даже и добывая себе какую-то пищу, никто не становится сытым, и умные догадываются уже, что голод этот вовсе не от пустоты в желудке, но... тут даже самый умный из умных старается не проговориться: это голод ума, голод сердца. И умный советует всем остальным: учитесь, люди, считать, пусть цыфры насытят ваши пустые головы, и не забудьте о цене ваших напрасных усилий, её назначаем мы, умные.

Но есть ещё внизу, в долине, доступное каждому и притом совершенно бесплатное счастье: прививка от всего, чем может оказаться недоволен рассудок. Эта прививка счастья досталась и троим братьям, вечно не ладящим друг с другом и потому голодающим больше других, и сколько бы они не пытались быть счастливыми, голод берёт своё. Старший из них, Настырь, так братьям и говорит:

- Вы как хотите, а мне пора...

Он не говорит, куда ему пора, да и сам вряд ли это знает, но его слова будто огрели младших братьев кнутом, и все трое тут же решают немедленно куда-нибудь двинуться... да все равно куда.

- Главное, не сидеть на месте, - уверенно заявляет Настырь, - а там уж разберёмся, посмотрим...

Он среди них самый крепкий и запросто кладет обоих на лопатки, нет смысла ему перечить. Рассудительный Смышль принимается болтать о взлетевших до неба ценах, но, истощённый бескормицей, исхудавший и почти уже высохший, тут же спотыкается о пустой из-под масла горшок и напрочь забывает, с чего начал. Третьему же, вертлявому, как змейка, Чую, и сказать нечего, и он только принюхивается, принюхивается...

Решили подняться на гору: там, по словам самых умных, встречаются еще птичьи гнёзда, в которых лежат яйца и вполне уже сьедобные птенцы. Самих же птиц не сложно заманить в силки и тут же на костре изжарить, и Чуй заранее причмокивает языком, а у Смышля бежит по небритому подбородку слюна. Продравшись на рассвете сквозь колючие заросли терновника и ежевики, братья оказываются на выступе скалы, откуда не видна уже ни их родная долина, ни даже тропинка, указанная им самыми умными. Так тихо здесь, так вольно. Где-то рядом журчит горный ручей, и пестрые бабочки кружатся над кустами цветущего шиповника, и по траве ползет толстая зеленая гусеница...

- Сдаётся мне, - неуверенно начинает Чуй, - тут пахнет свежим хлебом... да, я это чую! Хлебом и булками с маком!

- Заткнись, - обрывает его с трудом забравшийся на гору Смышль, - давай лучше приляжем, нет больше сил...

- Будто ты один устал, - рыкает на него Настырь, - я тащил вас обоих на эту проклятую гору, и между прочим, который уже день голодаю... Хотя постойте!.. постойте!.. Тут в самом деле попахивает чем-то вкусным!

- Голодные галлюцинации, - безнадёжно заключает Смышль и ложится ничком на траву, - надо смотреть на вещи рационально...

- Нет, ты только глянь: там, наверху! - возбужденно вскрикивает Чуй и машет кому-то рукой, - Не зря мы сюда забрались!

Задрав голову, все трое, не сговариваясь, ахают: прямо над ними, на каменных ступенях, валяются горбушки и ломти хлеба, и бедно одетая старуха крошит целую буханку слетевшимся отовсюду птицам.

- Скорее наверх, - торопит братьев Настырь, - соберём все куски, горбушки и крошки! А у старухи попросим еще, ведь не последнее же бросает птицам!

Едва вскарабкавшись на каменные ступени, братья принимаются хватать всё подряд, распугивая птиц, но куски и горбушки тут же выпадают у них из рук, и ни одна обронённая птицами крошка не попадает к ним в рот. Старуха же, как ни в чем не бывало, продолжает разламывать буханку только что испечённого хлеба.

- Эй, бабка, - вскарабкавшись на нижнюю ступень, сердито кричит Чуй, - откуда у тебя столько хлеба? Тут нет ни поля, ни огорода, ни захудалого хлева, а ты пируешь со своими птицами, словно какая-то королева!

- Приворовываешь у государства, - сухо уточняет Смышль, - обходишь закон!

- Говори, или я сдёрну тебя с этих крутых ступеней! - на всякий случай предупреждает её Настырь, по опыту зная, что никто просто так от своего добра не отказывается.

Старуха, однако, ничуть не испугалась, и словно не слыша угроз, терпеливо принимается объяснять:

- Есть у меня тут двенадцать печей, семь из них пекут ночью, а пять днём, и муки у меня столько, сколько звёзл на небе.

- А ну-ка, показывай нам свои печи! - нетерпеливо перебивает её Настырь, - Ну, живо!

Старуха и тут не оробела, сходит со ступеней на траву, и со всем, какое только бывает, смирением говорит:

- Идите, смотрите.

Рванулись братья, толкая друг друга, вверх по ступеням, а перед ними вместо избушки скала, нет никакой двери, лишь дикий плющ, сплетённый с колючим терновником. Куда подевалась дверь?.. где окошко? И видят они: старуха пляшет на траве вместе с зелеными стрекозами, и пёстрые бабочки садятся на ее седые, закрывающие спину волосы.

- Поймаем-ка её да свяжем верёвкой, - угрюмо предлагает Настырь, - привяжем к дереву, она же просто дурачит нас!

- Не лучше ли эту старую ведьму вздёрнуть на той, что над обрывом, березе? - охотно подсказывает Смышль, - Согласно закону!

- Закон подождёт, - хитро усмехается Чуй, - тем более, что мы-то знаем, кто все эти законы выдумывает. Пусть постоит, связанная по рукам и ногам, до утра, оно ведь и ведьма так в конце концов устанет, а утром все по порядку нам и расскажет.

Так и сделали: замотали старуху верёвкой, привязали к выросшей среди камней сосне, а сами устроились на ночлег, кто лёжа на траве, кто привалившись к муравьиной куче. А ночь выдалась ясной, звёздной, и уже всходит над горой полная луна.

Время идёт к полуночи, и в мире так тихо, что можно заметить полет совы над моховыми подушками, и даже ручей, и тот ненадолго уснул, вместе с мелкой рыбёшкой и прячущимися под камнями ящерицами, и разве что вздох привязанной к дереву Анимы еще и может напомнить миру о людях. От туго завязанной верёвки на руках у старухи вздулись вены, а ноги так затекли, что хоть стой, хоть падай. И ей остается только смотреть на звёзды, узнавая в каждой из них продуманную когда-то мысль, пережитое когда-то чувство... ах, сколько всего в её жизни было! И звёзды любовно мерцают в ответ, словно поглаживая старуху по щеке, они-то понимают, каково ей теперь. Их становится на небе все больше и больше, и над самой макушкой сосны зажигается нежно-голубая вечерняя звезда, неизменно приносящая утешение покинутым и одиноким. Так близок теперь Аниме этот звёздный мир, так велика её к нему любовь. И в который уже раз она слышит в себе тихий, чарующий голос: «Семь милых сестёр-неразлучниц, я с вами вожу хоровод: Луна улыбается в мыслях, и в сердце сияет Солнце, играет в дыханьи Меркурий, и радует печень Юпитер, и желчью владеет Марс, и почками правит Венера, а старый Сатурн — селезёнкой...» И верёвка, оставившая уже на теле рубцы, понемногу растягивается, узлы слабеют, распутываются, и верёвка соскальзывает на траву.

- Похоже, я что-то слышу... - бормочет во сне Чуй, - слышу, как убегает прочь время, и сразу не разберешь, куда...

Толкнув храпящего на муравьиной куче Смышля, он готов уже и сам проснуться, но тут ему привидилась вдруг большая сдобная булка, и сон тащит его дальше.

На рассвете первый просыпается Настырь и тут же решает проверить, как там старуха, жива ли еще. И увидев валяющуюся под сосной верёвку, ьуь же принимается будить остальных.

- Чего, олухи, спите! Ведьме удалось уйти, или кто-то из вас ей помог!

Не успели ему братья ответить, как солнце осветило поляну и множество птиц слетаются уже на каменные ступени, где снова раскрошен свежий хлеб.

- О, как я голоден, - с вожделением вдыхая чудесный хлебный запах, жалуется Чуй.

- А мне бы погреться возле печки, - тоскливо вторит ему Смышль, - совсем окоченел от утренней росы.

- Хватит ныть, - сердито обрывает их Настырь, - я сам пойду к старухе и всё выведаю, а весь, который она у себя прячет, хлеб конфискую.

- Да как же ты, хе-хе, к ней пройдешь, - ехидно вставляет Смышль, - там же стена! Скала!

- Надо будет, пробью лбом эту стену, - рыкает в ответ Настырь.

Только теперь братья замечают, что дикий плющ за ночь разросся, покрывая сплошной зеленью скалы и избушку, колючая плетущаяся роза раскрыла на солнце алые бутоны, а цветущий терновник стоит будто осыпанный снегом.

- Красотища-то какая, - невольно вырывается у Чуя, - так бы смотреть и смотреть...

- Дурак, - презрительно осаживает его Смышль, - красота бывает только в формулах и цифрах, и не надо распускать по пустякам слюни!

И пока они так препираются, Настырь нащупывает под колючими плетьми роз и плюща наглухо закрытую дверь и пинает её что есть силы ногой. Дверь тут же открывается, и первое, что он видит, это висящее на стене небольшое круглое зеркало. Оно словно само пялится на него своим серебряным глазом, и золотая оправа придает глазу сходство с моноклем строгого учителя. И прямо из зеркала в него метит кривыми рогами разъярённый бык, с раздувающимися от ярости ноздрями и налитыми кровью, выпученными глазами. Такому зверю ничего не стоит насмерть затоптать даже волка,