Грустный джаз

Автор Владимир Крюков

Как известно, настоящий русский роман не обходится без идейного поиска, без лабораторного копания в экзистенциальном гумусе. Эта традиция соблюдена и в романе «Грустный джаз», рассказывающем о духовном и эмоциональном существовании мужчины, перешагнувшего сорокалетний рубеж. Скитания героя далеко за пределами родины не избавляют его от размышлений о её судьбе, а разрыв брачных уз и холостяцкие похождения не освобождают от потребности в любви.

     Повествуя о жизни и приключениях героя и его друзей в России, Западной Европе и Африке, о его мимолётных увлечениях и любви, автор затрагивает и критически осмысливает многие аспекты современной русской жизни и человеческого общества в целом, рисует альтернативу культу потребления.

     Духовный мир героя, его микрокосмос, не замкнут, не герметичен, он существует не изолированно, а в постоянном соприкосновении с макрокосмосом общечеловеческого. Расширяясь до размеров вселенной, этот мир возвращает нас к свойственным русской изящной словесности чувствительности и неравнодушию. Герой романа, осваивая протяжение от Петербурга до песков Сахары, словно становится персонажем грандиозного road movie, развёрнутого во времени и пространстве. Но на широком полотне романа-путешествия по странам и континентам умещаются не только тонкие лирические штрихи и личные перипетии героя, но и его озабоченность проблемами более высокого порядка.

     «Грустный джаз» – проза, опирающаяся на крепкий фундамент русской классической литературы и литературы XX века, чуждая издержкам постмодернизма и в то же время избавленная от шор, ограничивающих поле зрения и творческую свободу современного автора. Читатель с музыкальным слухом, возможно, услышит в этой прозе грустную мелодию фри-джаза со вступлениями и импровизациями отдельных инструментов ‒ мелодию, подобно широкой реке, вольно, уверенно и спокойно несущую тайны своих берегов к финальному аккорду.

 

ИСТОРИЯ ПУБЛИКАЦИИ РОМАНА «ГРУСТНЫЙ ДЖАЗ»

 

В конце 2007 г. автор отказался от подписания договора с издательством «Амфора», которое планировало выпустить роман в 2008 г. Причиной были не только финансовые условия договора, но и неуверенность автора в том, что роман «дозрел». Запланированное на 2008 г. издание не состоялось. Вскоре книжную отрасль поразил затяжной кризис, тихо скончался «Вагриус», обанкротилось «АСТ». Через несколько лет обанкротилось и издательство «Амфора», первым в России издавшее дебютный роман Владимира Крюкова «Чёртов палец». Рукопись «Грустного джаза» надолго застревала в этих и других издательствах (в одном только «Вагриусе» она пролежала два года, а в АСТ и вовсе была потеряна), но так и не была издана. Эти обстоятельства автор использовал для переработки романа, его текст был существенно сокращён. В 2012 г. роман был опубликован в электронном виде, но вскоре изъят автором из продажи для дополнительной редактуры и убран в стол.

     Таким образом, оконченный в 2006 г. «Грустный джаз» (второй роман автора), пропустил вперёд себя книги, написанные позже. Отсрочка пошла на пользу произведению, так как позволила уплотнить и сократить весьма объёмный текст. В настоящее время, когда в России подавлены такие основополагающие конституционные права, как свобода слова и мнений, когда в условиях диктатуры вновь практикуется цензура, издание этой книги там не представляется возможным. К счастью, существует другой мир – мир свободы творчества и широких возможностей для самовыражения личности. Поэтому мы рады извлечь на свет эту отложенную в долгий ящик книгу и предложить её вниманию читателей.

• Язык: Русский
• Издатель: Zona A Strannik
• Дата выпуска: 12 апр. 2024 г.
• ISBN: 9789525911220

Предварительный просмотр книги

Владимир Крюков

ГРУСТНЫЙ ДЖАЗ

––––––––

Роман

All rights reserved

Copyright © Владимир Крюков, 2012

Издательство Zona A | Strannik

На обложке: А. Белов, «Падающий ангел» (1989)

ISBN 978-952-5911-22-0

Джазу свойственны... ритмическая пульсация, повышенная эмоциональность.

Музыкальный энциклопедический словарь

Странствующим рыцарям подобает искать только таких приключений, которые подают надежду на благополучный исход, а не таких, которые решительно никакой надежды не подают...

Сервантес

Стихия рыбы – вода; назначение – плавать в ней, для чего снабжена она многими плавательными перьями и ими же опушённым хвостом.

С. Т. Аксаков

Часть первая

НА БЕРЕГАХ ФЬОРДА ЦВЕТУТ ВИШНИ

––––––––

Знаете ли вы, что такое любовь? Это просто ветер, который прошелестит в розовых кустах и стихнет.

Кнут Гамсун

I

Утром из Венеции позвонила Рита.

— Привет, дорогой! Скучаешь?

— Скучаю.

— Мы собираемся покататься по каналам.

— В гондоле?

— А как же ещё? Завидуешь?

— Завидую.

— А вечером запланирована пирушка в трактире.

— Отлично. А на Модильяни ходила?

— Завтра иду. У тебя всё в порядке?

— Конечно. Какая там погода?

— Солнце, очень тепло. Ну, мне надо бежать. Целую! Ciao, caro!

— Ciao!

Рита старалась не пропускать ни одной интересной выставки. Однажды она привезла из Базеля большую репродукцию Цорна, и они долго вставляли её в раму, а затем спорили, куда её лучше повесить. В Швеции Рита раздобыла ещё одного Цорна, и теперь обе репродукции, дополняя друг друга, украшали стену в их гостиной.

В глазах Германа Рита носила титул святой женщины. Невысокая худощавая брюнетка с короткой стрижкой она до него не целовалась с мужчинами. Она тщательно скрывала свою застенчивость и равнодушно относилась к обществу и деньгам, хотя некоторая слабость к тряпкам не была ей чужда. Согласие, казалось, навечно поселилось в их доме. Даже тёщи у Германа как будто не было: оба родителя Риты остались в России и не имели возможности вмешиваться в их жизнь. Лишь один недостаток бесил Германа в жене: неспособность поддерживать в доме порядок. Вещи она разбрасывала где попало, и в каком-нибудь углу неделями мог валяться её бюстгальтер. Но единственным, что действительно смазывало благополучную картину их семейной жизни, была невозможность для Риты иметь детей. Это обстоятельство вносило в их отношения какую-то подспудную неуверенность, скрытую червоточину.

Позавтракав, Герман сел в машину и выехал из города в юго-западном направлении. В полутора часах езды от города, на берегу фьорда, стиснутого невысокими горами, они приобрели по случаю крохотную дачку — с баней, пятачком пляжа, деревянной пристанью, лодкой и небольшой яхтой. Знакомая одной из коллег Риты, уезжая с мужем-дипломатом в Юго-Восточную Азию, спешно избавлялась от движимого и недвижимого имущества. Рита взяла кредит, и они превратились в обладателей этого уединённого уголка, где так чудно было сидеть на берегу, глядеть на ослепительную водную гладь и прислушиваться к таинственной возне в тростнике.

Герман часто приезжал сюда один. Здесь происходили его языческие свидания с солнцем, которое, щедро рассыпаясь по голубой поверхности фьорда, отражалось в каждой её складке, в каждом из миллиардов всплесков. С этой дивной красотой не могло сравниться ничто, сделанное руками человека, отшлифованное и убранное им в дорогие футляры в угоду своему тщеславию. Горы самых роскошных бриллиантов и жемчугов показались бы дешёвой бижутерией по сравнению с этим великолепием. Для чего человек создаёт искусственную, поддельную красоту, если повсюду вокруг него существует красота настоящая — безграничная и доступная каждому? Порой на глазах у Германа разыгрывались целые небесные сражения. Свет и тьма, солнце и тяжёлые тучи с рваными краями, затевали битву не на жизнь, а на смерть. В вышине полыхало пожарище из огня и чёрного дыма, и фьорд то вспыхивал ярким пламенем, то погружался в свинцовые сумерки. Эти картины завораживали Германа, томили невозможностью насытиться ими. Но мысли и заботы маленького человека, слишком слабого, чтобы участвовать в этих великих схватках, неизбежно возвращали его на землю. Так было и на этот раз.

Ах, как любил бы он свою жену, если бы природа одарила её роскошными волосами Иоланты, её печальными зелёными глазами и античными коленями! Такая вот простая и одновременно сложная мысль мучила его в последние дни. Снова этот проклятый идеализм, преследующий его всю жизнь, — недуг, лекарство от которого не найдёшь в аптеке. В чём же выход? В обладании двумя женщинами, дополняющими друг друга своими прекрасными качествами? Но не требует ли закон любви, чтобы  всё, что нам нужно, мы находили в одном человеке?

Герман вспомнил историю своего знакомства с Ритой. Отец её занимал должность декана факультета в высшем учебном заведении, мать играла вторую скрипку в симфоническом оркестре. Детство Риты прошло безмятежно и по намеченному родителями плану: школа с гуманитарным уклоном, уроки музыки, разнообразные кружки, занятия спортом, сразу после школы — университет. Герман встретил её на филфаке, куда приходил по вечерам послушать лекции. Она заканчивала аспирантуру по специальности русская литература. Герман проникал на лекции контрабандой, так как только что закончил совсем другой вуз: гидрометеорологический институт. Но его всё сильнее тянула литература, и, заглянув как-то на филологический факультет, он переписал в блокнот расписание вечерних лекций. Аудитория на этих лекциях на девяносто девять процентов состояла из девушек, и на этом женском фоне он не мог остаться незамеченным. Порой он ловил на себе пристальные взгляды преподавателей, пытавшихся припомнить, что это за студент такой — на лекции ходит, а на семинарах не появляется. Он понимал, что рано или поздно его разоблачат и эти вечерние хождения в университет придётся прекратить. Тут-то он и познакомился с Ритой. Полупустой вечерний коридор университета, широкие подоконники, за окнами густой снег, вьющийся вокруг фонарей, и дрожащий в млечном мареве силуэт Исакия...

Их роман длился недолго — несколько месяцев. Простое русское лицо Риты иногда казалось ему красивым. Он успел влюбиться в неё только чуть-чуть. И хотя они встречались всё чаще, он не был уверен, достаточно ли сильны его чувства. Точно так же он мог бы проводить время с другой девушкой, но другой у него не имелось, а с Ритой ему было приятно и спокойно. Их отношения развивались ровно, без срывов и ссор, постепенно превращаясь в привычку, чему способствовали и общие интересы. Филармония, Мариинка, Михайловский, целый ряд драматических театров и киношка на Васильевском, в которой показывали старые американские фильмы, — вот места, без посещения которых они не могли прожить и недели.

По настоянию Риты Герман бросил курить, его мятущаяся душа умиротворилась. Он стал спокойнее относиться к политическому режиму и к своим собственным ошибкам. С режимом он не примирился, он задыхался в его душной атмосфере лжи и несвободы, но решил, что справится с ним: будет долго жить и переживёт его или устроит своё существование таким образом, чтобы как можно меньше соприкасаться с политической системой, а то и сбежит куда-нибудь в самом прямом физическом и географическом смысле.

Свои неверные шаги на жизненном пути он теперь тоже оценивал по-другому. Поступление в гидрометеорологический институт уже не казалось ему роковой ошибкой. Рите удалось убедить его в том, что это вовсе не ошибка, что полученные знания ему когда-нибудь пригодятся, особенно если он собирается стать писателем, так как для писателя ценен любой опыт и лишних знаний не бывает, а вот из филологов настоящие писатели получаются редко. Рите нравились стихи Германа, которые он сочинял с детства. Но сочинял он мало, вирус стихотворчества оживал в нём от случая к случаю. Его влекло писать прозу, мешали только лень и внезапное увлечение кино. Этому увлечению Герман отдался со страстью. За три года он посмотрел более трёхсот фильмов. «Зеркало» Тарковского прошибало его до слёз. Решив стать режиссёром, он купил восьмимиллиметровую камеру, пошёл на курсы кинолюбителей, штудировал «Мою жизнь в искусстве» Станиславского и «Воспитание кинорежиссёра» Герасимова и готовился изучать режиссуру. Однажды ему почти удалось поступить на режиссёрский факультет. Питерская студия документальных фильмов объявила конкурсный набор в институт кинематографии. Он благополучно преодолел все этапы конкурса, но срезался в финале, в Москве: известной своими до тошноты правильными в идеологическом смысле фильмами даме-режиссёру, набиравшей студентов на свой курс, не пришлась по нраву его работа: слегка мистический, абстрактный и символический сценарий, чистое искусство, в котором невозможно было наскрести ни грамма соцреализма. Увлечение режиссурой отняло у Германа уйму времени, и лишь спустя много лет он набрался мужества признаться себе в том, что это всё-таки не его стихия. Он знал, что не обделён вкусом и идеями и мог бы делать отличное кино, но режиссура не только и не столько творчество, сколько управление людьми и техникой, а режиссёр слишком зависимая фигура. Его же цель — разговор с музами без посредников, творчество в его подлинном виде, когда произведение от начала и до конца создаётся в одиночку.

В ту пору, когда встречи Германа и Риты успели сделаться чуть ли не ежедневной их потребностью, друг его Иван познакомился на поэтическом вечере с Ольгой. Красавицу Ольгу бог наделил женственными до умопомрачения формами и недюжинным стихотворческим даром. Увидев её, Герман тут же влюбился. Поскольку жертвой её чар ранее пал Иван, между ними возникло нечто, похожее на треугольник, в котором один из углов (Ольга) колебался и раскачивался, склоняясь то в одну, то в другую сторону. Но, так как существовала ещё и Рита, вся эта конфигурация вполне могла сойти за четырёхугольник — шаткий, с непредсказуемым будущем. Не известно, чем бы закончилась эта история, если бы Рите не предложили поехать стажироваться за границу: на кафедре русского языка и литературы в университете Осло. Отказаться от такого предложения было бы немыслимо. Подобная стажировка считалась жутким везением, и на филфаке Рите, конечно, завидовали, тем более что поехать в Осло сначала должен был совсем другой человек — дочка секретаря райкома партии. Но эта особа оказалась замешанной в спекуляции валютой и краже золотых изделий из универмага «Гостиный Двор». Её папаша принялся давить на все доступные ему рычаги, и дочь из подозреваемой вскоре превратилась в свидетеля. Однако следствие затянулось, перепуганный папаша притих, о стажировке дочери за границей пришлось забыть.

Мысль о предстоящем расставании доводила Риту до слёз, и идея пожениться пришла к ним как-то сама собой. Разбираться в своих запутанных чувствах времени у Германа не оставалось, и он решился. У Риты всё было приготовлено к отъезду, все формальности улажены, ей открыли выездную визу, и изменить что-либо уже не представлялось возможным. И вот Рита приходит к ректору со свидетельством о браке. Что тут началось! О деле сразу пронюхали завистники, и на факультете разразился скандал. Но у отца Риты, к счастью, обнаружились связи в Москве. Они-то и были мгновенно задействованы. Кончилось тем, что (невероятное дело!) Герман тоже получил выездную визу. Правда, к тому времени однопартийный режим порядком протух, и из его застойных недр высунуло на свет покрытую тиной макушку чудище перестройки. Случись вся эта история годом раньше, не видать бы Герману выездной визы как своих ушей.

Так Герман и Рита оказались в Осло. Приспосабливаться к новой жизни им пришлось всерьёз. На это уходили все их силы, всё время. Герман твёрдо решил не возвращаться в Россию после окончания стажировки, даже если Рита этому воспротивится. Чтобы устроиться на работу, пришлось выучить местный язык, и через год он знал его вполне прилично, но вот места по специальности найти не мог: Норвегия не испытывала недостатка в метеорологах. Пришлось наняться на рыбную фабрику и пять дней в неделю стоять у конвейера и чистить скользкую, холодную рыбу, от запаха которой его тошнило. Платили ему хорошо, но он всё-таки не выдержал, уволился с фабрики и зарегистрировался на бирже труда. Работники бюро по приисканию работы пристраивали его на различные курсы, чаще скучные и для него бесполезные. Иногда ему даже удавалось устроиться на временную работу, но постоянного и отвечающего его наклонностям места он так и не нашёл.

Эта полоса в его жизни осталась позади. Теперь всё изменилось, он уже мог кое-что себе позволить — например, эти экзотические кулинарные курсы, на которые пошёл сам, добровольно, будучи в здравом уме и трезвом сознании. Идея на случай развода овладеть поваренным искусством показалась ему не такой уж глупой. Хотя, не попадись ему на глаза жёлтый квадратик объявления в местной газете, он бы никогда до этого не додумался.

На этих-то замечательных курсах он и познакомился с молодой кашубкой Иолантой. Так двадцать пять лет тому назад назвала её мать — страстная обожательница Чайковского. Наречь единственную дочь Чайковским или хотя бы Петром у неё не хватило духу. Герману Иоланта позволила называть её просто Ёлей. Не худая, не полная, среднего роста, с пышными вьющимися волосами, ниспадающими льняным каскадом на плечи, Ёля неизменно притягивала к себе внимание не только Германа. Придирчивый взгляд мог бы обнаружить в её формах намёк на возможную полноту в будущем, но в настоящем это не портило ей фигуру. Её зелёные глаза смотрели на собеседника приветливо, но с какой-то странной печалью. Герман влюбился в неё в тот момент, когда она передавала ему пачку соли. Она одарила его такой обворожительной улыбкой, что он и соль рассыпал, и покоя лишился...

Постояв и полюбовавшись фьордом, он зашёл в дом, растянулся на диване и дал себе волю пофантазировать — о том, как будут они жить все вместе: он, Рита и Ёля, как со временем переедут в большой дом, как обе женщины родят ему детей (Риту вылечат норвежские эскулапы) и как будет он их одинаково любить, а они, словно сёстры, полюбят друг друга. Согласилась бы Рита на такую жертву во имя спасения их брака? Нет, она предпочтёт развод. Двоежёнство — это вызов обществу, этого никто не поймёт. Он вспомнил, что Ёля и сама замужем. Её муж, хорошо обеспеченный норвежец, после окончания занятий иногда заезжал за ней на большом, дорогом авто. Герман вздохнул, повернулся лицом к спинке дивана и, натянув на себя плед, заснул.

––––––––

II

Разносившие пирожные официантки сияли свежестью, как первые ландыши. Мягкие, спокойные звуки джаза, рождаясь где-то в глубине зала, реяли над мраморными столиками и умирали в резных, почерневших от времени складках дубового потолка. Неторопливый диалог фортепьяно и саксофона переполнял посетителя ощущением уюта и тихого счастья.

— Ты веришь в жизнь после смерти? — спросила Иоланта, поправляя лифчик через плотную материю платья.

— Только не в мою собственную, — ответил Герман. «Всё начинается разговорами про загробную жизнь, а кончается кувырком в постель», — усмехнулся он про себя.

— Это как же? Поясни, пожалуйста.

Он уклончиво поморщился. Она не настаивала на ответе. Они потягивали кофе со сливками и рассказывали забавные эпизоды из собственной жизни, стараясь не упоминать о своих супругах. Это походило на осторожную взаимную разведку, тайное обследование заградительных бастионов и подступов к обители сердца. Между краем стола и подолом короткого чёрного платья время от времени мелькало её колено в чулке телесного цвета, чуть темнее кожи. Она изящно откусывала маленькие кусочки марципанового пирожного, и они тотчас исчезали за жемчужной изгородью зубов. Её челюсти медленно пережёвывали лакомство, а глаза с любопытством смотрели на Германа, как будто раньше ей что-то мешало его разглядеть.

Герман обожал сласти из марципана. Рита иногда приготовляла их дома: мелко дробила и растирала миндаль, добавляла мёд, скатывала полученную массу в шарики и обваливала их в порошке какао. Получался, конечно, не любекский марципан, но тоже вкусный. Ещё он любил фруктовые салаты, которые с охотой готовила Рита. Они отличались удивительным разнообразием: Рита импровизировала. Любил запечённую в майонезе свежевыловленную щуку, запиваемую лёгким белым вином, инжир в коньяке, калифорнийское желе из красного бургонского и халву с фисташками. Он презирал говядину и свинину, но раз в неделю съедал четверть цыплёнка. Наведываясь с Ритой в Копенгаген, они неизменно обедали в вегетарианском ресторанчике «Гринс» на Грённегаде, ибо жена вполне разделяла пристрастия его желудка.

Рита... Она сущий ангел: честная, работящая, уступчивая и немногословная. Помчится за ним даже на Шпицберген, на тамошнюю метеостанцию. Во всяком случае, он предпочитал так думать. Они проводили тихие зимние вечера у огромного телевизора, который он выиграл в литературном конкурсе «Лингафонного института», слушали в полумраке гостиной «Меланхолическую серенаду» или «Бразильскую бахиану», от арии из которой Рита впадала в полугипнотическое состояние. В тишине кабинета он перечитывал Хемингуэя, зубрил испанский и намечал путешествие за Пиренеи. Он взялся за старое и купил голландские сигарки «Ритмеестер», чтобы, окутав себя душистым облаком, живописно смотреться в кресле-качалке. Рита его не укоряла, вероятно, полагая, что эта его блажь скоро пройдёт. Она оказалась права: из-за крепости сигарок он осиливал не более двух-трёх затяжек и вскоре спрятал жестяную коробку в чулан. Он угощал бы этими сигарками друзей, но в Осло друзей у него не было. Не водилось задушевных подруг и у Риты. Да и легко ли обзавестись друзьями в не юном уже возрасте? Она жила для него (утверждать это наверное он, впрочем, не мог), а он — для себя. И они скучали. В их безмятежной, устойчивой жизни ничего примечательного не происходило. Она, эта жизнь, всё более напоминала досадный, гнетущий стоп-кадр.

Допив из лёгкой фарфоровой чашечки очередную порцию кофе, на этот раз кофе «по-дьявольски», Ёля перешла на более доверительный тон и принялась-таки рассказывать о своём муже. Она сообщила, что муж её Йорген сантиметров на десять выше и раза в полтора тяжелее Германа, занимается культуризмом и нарастил внушительные бугры мышц. Эти полезные сведения навели Германа на неприятные размышления, воображение нарисовало ему страшную развязку. Более того, муж Ёли оказался не последним лицом в компании, связанной с добычей нефти на морских платформах, зарабатывал семьдесят тысяч крон в месяц и разъезжал в шикарном служебном автомобиле. После услышанного Герман почувствовал себя не в своей тарелке и даже кофе «по-дьявольски» показался ему кислым. Но, заметив, как он заёрзал на стуле, Ёля пояснила: деньги, машина, дом и даже бицепсы не главное для неё. Она согласилась бы жить в небольшой четырёхкомнатной квартирке с видом на Средиземное или какое-нибудь другое тёплое море, лишь бы... Она не договорила, что для неё было главным, но её слова несколько успокоили и даже ободрили Германа. Маячившая у него перед глазами полоска её чулок томила его предчувствием блаженства.

Они вышли в город, принимавший предзакатную солнечную ванну. Хрупкий вечерний свет сообщал душе мечтательное настроение. В Германе бродили неясные желания, хотелось продолжения, бесконечности... Но Ёля тонко дала понять, что она не из тех женщин, которые после первого же свидания совершают опрометчивый шаг. Это его обнадёжило, и они разъехались по домам.

––––––––

III

Рита привезла карнавальную маску, две бутылки итальянского вина и коробку шоколадных конфет. Всё это она купила в безналоговом магазине аэропорта. В Венеции она жила в одном из самых дорогих отелей («Шикарно!»), сходила на выставку Модильяни («Восхитительно!»), каталась на гондоле под луной («Потрясающе!»), плясала на корпоративной вечеринке («Уморительно!») и объелась шоколадом («Уф!»). Венецию она назвала набитой туристами сувенирной лавкой. Подвалы этой лавки разъедает многовековая плесень, её архитектура зыбка и несерьёзна. Несмолкаемый шум и гам утомили Риту уже к вечеру первого дня.

— В этой Венеции, кроме площади Сан-Марко и пятидесяти зловонных каналов, ничего нет, — сказала она. — Я люблю места, в которых мне хотелось бы жить. Но разве можно жить посреди этой толчеи?

Когда Рита переступила порог, в квартире распространился запах её командировки: вина, табака (рядом курили мужчины), духов и сырости. Он жалел Риту. И себя. Три дня в её отсутствие он плохо спал и, как ни странно, думал о ней. В школе Рита считалась отличницей. Она умная, добрая. Она не давала ему повода для ревности, не лгала, не подводила. Взгляды мужчин на ней не задерживались: она их не поощряла. Она говорила, что если для женщины главное семья, а это непреложная истина, если у неё есть муж, то зачем ей привлекать к себе внимание других мужчин? И он ей полностью доверял. Если бы он женился на Ёле, то, пожалуй, сошёл бы с ума от ревности.

Ему вспомнилась собственная поездка в Венецию. В тесных пространствах между облупившимися стенами домов по вечерам и впрямь пахнет сыростью. На улицах шумно, весело, бесшабашно. Повсюду шныряют фотоаппараты и видеокамеры с приделанными к ним человеческими ногами. В Венецию можно пару раз приехать, но жить там и в самом деле нельзя. А где бы он хотел жить? Его тянуло туда, где круглый год цветут розы, где солнце выжигает в теле болезни, высушивает рефлексию в мозгах. В памяти всплыли кадры из ленты Антониони «Профессия: репортёр», это медленное, терпеливое движение камеры, схватывающее последние мгновения жизни героя, и вот уже нет этой жизни, а камера всё плывёт, словно увязла в застывшем, коварном зное, уничтожившем время. Жизнь оборвалась. Но всё тот же зной, та же тишина, те же звуки... Вот и он, Герман, умрёт, а берёза за окном всё так же будет покачивать веткой, даже сороки не перестанут трещать на балконе. Что же это значит? Выходит, природа безразлична к смерти человека? Её дело — творить жизнь, наше — жить и умирать. Но зачем всё это? В чём смысл? В самой жизни? Но может ли короткая жизнь искупить безобразие смерти? Увы, природе нет дела до наших проблем. Мы сами должны из всего этого выкарабкиваться. И в этом весь ужас.

Их квартира окнами выходила в небольшой лес. Там на сосне прочно сидело сорочье гнездо. Каждую весну сорочья пара старательно укрепляла и обновляла своё жилище. Всё бы ничего, да эти сороки взялись исполнять обязанности деревенского петуха. Рано утром они перелетали на балкон и начинали истошно трещать. Герман швырял тапкой в толстую штору, после чего они возвращались на дерево, но и там затевали трескотню. И так повторялось изо дня в день. Герману хотелось пристрелить их, размозжить об каменный парапет балкона, но он терпел. Сорока — птица хорошая, верная, она всю жизнь не расстаётся с одним и тем же супругом. Возможно, по утрам эта парочка читает ему мораль. Их убийство походило бы на месть за справедливую критику. Это низко.

Сквозь сон Герман почувствовал рядом с собой её — Ёлю. Его охватила счастливая дрожь. Рита спала с другой стороны — чистое, ангельское лицо. Ему не хотелось их будить — так они и лежали втроём. Он никак не мог вспомнить, чья сегодня очередь готовить завтрак — Риты или Ёли, и, жалея их обеих, чувствовал себя эксплуататором и двоеженцем. Рита проснулась и улыбнулась ему, не подозревая, что та другая только что была рядом. Другая исчезла, и дрожь прошла. Рита поднялась с кровати и направилась в кухню готовить завтрак.

Лет десять назад, за несколько месяцев до введения в Польше военного положения, он мимоездом застрял в Сопоте, родном городе Ёли, и два дня скучал на местном пляже в случайном женском обществе. Погода стояла жаркая, но море оставалось холодным. Германа пожирала тоска. И не исключено, что в ту же самую минуту, на том же пляже, его Ёлочка на своём кашубском диалекте обменивалась любезностями с каким-нибудь молодым польским щёголем. Возможно даже, взгляд Германа скользнул по её загорелому телу, оценил по стойкой мужской привычке его ладность и двинулся дальше в поисках ублажающих глаз девичьих фигур. Кто знает, как бы сложилась их жизнь, если бы они встретились уже тогда.

––––––––

IV

Всё начинается разговорами о смысле бытия, о жизни после смерти и тому подобной чепухе, продолжается букетом цветов, нежными признаниями и весенней поездкой в Париж. Ну, а заканчивается изменой, разводом, разделом имущества и прочими гадостями. У них всё будет по-другому. Они станут пользоваться противозачаточными средствами и покупать по очереди мебель, а после развода каждый унесёт с собой своё — без тяжбы и адвокатов.

До поездки в Париж дело у них пока не дошло. Их отношения находились на стадии метафизических рассуждений о феномене жизни и странным образом походили не на отношения взрослых мужчины и женщины, а на школьную, по-юношески застенчивую и овеянную романтикой дружбу мальчика и девочки. Встречались они только в кафе, под руку не ходили и вообще старались не прикасаться друг к другу. Но если замужняя женщина, сидя в кафе с женатым мужчиной, рассуждает о том, как после её смерти душа её устремится навстречу какому-то свету, сомнений нет: тело её неуклонно движется в объятия любовника.

Так, наверно, всё и случилось бы, но, встретившись на другой день после окончания курсов, чтобы вместе порадоваться наступившей свободе, Ёля с застывшими в глазах слезами объявила ему, что по утрам её тошнит и что, по всей видимости, она ждёт ребёнка.

— Я тебе позвоню, — уныло и растерянно попятилась она от него. И ушла.

Она не звонила ему три дня, и он не выдержал: принялся набирать её номер каждые полчаса. К телефону никто не подходил. Он упрямо продолжал звонить, пока вместо гудков не услышал приятный мужской голос:

— Йорген.

Он положил трубку. Настроение у него было преотвратительное, он едва удержался, чтобы в приступе малодушия не рассказать обо всём Рите.

Через неделю его встречи с Ёлей возобновились, но это были уже не те встречи. Вместо зыбкой, неясной, сладостной мечты их окружил туман, сквозь который невозможно было разглядеть контуры будущего. Они как бы потеряли ориентацию в пространстве и, по привычке двигая руками и ногами, всё отчётливее ощущали, что натыкаются на странное уплотнение в этом пространстве, состоящее из молекул несбыточности и обречённости.

Герман видел, что застигнутая врасплох беременностью Ёля душевно страдает. Оставить мужа, который, как она догадывалась, изменяет ей, теперь, вынашивая его ребёнка, она не решится. Да и само по себе предстоящее рождение, вероятно, переполняло её сложными чувствами. И всё-таки они продолжали встречаться, чему способствовала и длительная поездка её мужа по делам в Данию и Германию. Близости между ними по-прежнему не было, но удивительно: в дни свиданий Герман переживал некое подобие счастья и в какие-то моменты чуть ли не чувствовал себя отцом её ребёнка. И всё же сложившееся положение удручало его, он с горечью сознавал себя необязательным осложнением в её жизни.

Однажды она сообщила ему, что проведёт выходные дни у подруги, которая живёт с мужем за городом у моря. Вопросы Германа об этой невесть откуда взявшейся подруге Ёля оставила без ответа. Бывала она там всё чаще, и он терялся в догадках: почему с некоторых пор ему предпочитают какую-то виллу у моря, если море — вон оно, рядом, всегда к их услугам? Призрачная подруга Ёли сделалась причиной ссор. Германа сжигала ревность, пока он не понял, что Ёля просто боялась оставаться с ним наедине, увлечься им слишком сильно, совершить непоправимое.

Изредка они всё же проводили час-другой у моря — уезжали из города и, присев на берегу, молча смотрели на волны и чаек. И перед каждой такой вылазкой в голове у него крутился вопрос: хватит ли ему смелости обнять её? Но ни он, ни она не решались переступить черту. В глубине души он чувствовал, что Ёле не хватает уверенности в нём, что его собственная неуверенность в себе передавалась и ей. Над ними, точно лезвие гильотины, угрожая перерубить их связь, нависла неопределённость. Но что он мог предпринять? Роль страстного любовника, нелепая и пошлая, претила ему.

––––––––

V

Загремели первые весенние громы. Во время грозы Герман любил очутиться в лесу или сидеть в одиночку на террасе дачи. Вспышки молний, небесный грохот, свежесть проливного дождя холодили в жилах кровь и словно подвергали её какому-то высшему очищению. Его переполняла необъяснимая радость, когда он распахивал окно и впускал стихию в дом. Рита в таких случаях обычно протестовала, но сейчас её не было дома, и он позволил себе растворить окно в кухне. Он стоял и, встречая напор влажной воздушной волны, наслаждался хорошо знакомыми ему первобытными ощущениями, когда зазвонил телефон.

— Как ты смотришь на то, чтобы нам вчетвером поужинать в ресторане? — сказала Ёля.

— Как вчетвером? — не понял Герман.

— Ты с женой, я и Йорген.

— Он же в Германии.

— Вчера вернулся.

— Но... зачем? Зачем на ужинать в ресторане? Зачем нам с ним вообще встречаться?

— Не знаю... Мне кажется, это что-то прояснит.

Эта безумная идея привела Германа в замешательство. Он просто не знал, что ответить. Но после минутного раздумья всё-таки согласился — по-видимому, не желая быть заподозренным в трусости.

Ужин назначили на ближайшую субботу, и у Германа оставалось достаточно времени, чтобы от него отказаться, но какое-то странное любопытство помешало ему это сделать. Как он и ожидал, вечер в ресторане прошёл скучно и принуждённо. Лучшим выбором для всех было бы остаться дома. Возможно, только Рита, не подозревавшая никакой интриги, довольствовалась той крупицей разнообразия, которую внесло это предприятие в их будничную жизнь.

— А помнишь «Лондон»? — спросила она Германа, нанизывая на вилку кусочек крокодильего мяса. — Кажется, так в народе называли ресторан напротив «Василеостровской», на втором этаже?

— Конечно, помню. «Лондон», «Сайгон»... Студенческие посиделки в «Литературном кафе»... Неплохое было времечко несмотря ни на что. А в «Лондон» я захаживал обычно по пятницам, после лекций. Заказывал у них в баре коктейль: шампанское и лимонный ликёр, фифти-фифти. Иногда немного менял пропорцию. Вкусная была штука.

— А что ещё ты помнишь об этом баре?

— Ничего особенного. Туда было легче попасть, чем в «Сайгон». В «Сайгон» всегда стояла очередь.

— Ты же как-то раз затащил меня в этот дурацкий ресторан. Сказал, что хочешь сообщить что-то важное, и так долго меня уговаривал, что мне пришлось согласиться. Помнишь?

— Хоть убей, не помню.

— Поросёнок ты — вот ты кто! — изобразила обиженную гримасу Рита и повернулась к Ёле: — А как пришли в этот «Лондон» и сели за столик, он будто язык проглотил, и болтать пришлось мне.

Герман изучающе посматривал на Йоргена. О чём с ним толковать? О нефтедобывающих платформах? Этого разговора хватило минуты на три. О вкусе каберне урожая восемьдесят восьмого года? Ещё минута. О чрезмерно высоких налогах в Швеции, где Йорген провёл добрую половину жизни? О диких автомобильных налогах в самой Норвегии? На этом пункте Йорген было ударился в пространные рассуждения, но женщины вовремя его остановили. О размерах пенсий? Опять стоп. О деньгах, которые правительство