Vladimirka i Kljaz'ma: Russian Language

Автор Vasilij Slepcov

Книга о местах, где побывал Слепцов, собирая материалы о работе фабрик и строительстве железной дороги, установив, в частности, любопытный факт: восхвалявшиеся в либеральной печати предприятия на самом деле были далеки от процветания.

Vasilij Slepcov - Vladimirka i Kljaz'ma

• Язык: Русский
• Издатель: Glagoslav Epublications
• Дата выпуска: 21 нояб. 2013 г.
• ISBN: 9781783845569

Vasilij Slepcov

Окончил Дворянский институт в Пензе. Далее недолго учился на медицинском факультете Московского университета (1854—1855). Увлёкся изучением народного быта и странствовал пешком по Владимирской губернии. Обосновавшись в Санкт-Петербурге, первое время служил чиновником (1857—1862). Опубликовал несколько очерков из народной жизни в журналах разного направления, включая некрасовский «Современник». Быстро обзавёлся широкими и разнообразными связями в демократических кругах. Под влиянием романа «Что делать?» Н. Г. Чернышевского увлёкся практическим решением «женского вопроса» и для эмансипации создал в 1863 в Петербурге первую коммуну - своего рода общежитие, где поселился сам вместе с несколькими своими знакомыми, разделявшими его идеи. Это были: шурин Слепцова В.Н. Языков; А.Ф. Головачёв; переводчицы М.Н. Коптева и Е.И. Ценина; известные как "нигилистки" А.Г. Маркелова и Е.А. Макулова. Коммуна представляла собой снятую Слепцовым на улице Знаменской большую квартиру, где каждый из жильцов имел отдельную комнату, и одна большая комната оставлена была общей. Для ведения хозяйства нанята была "общая" прислуга. По замыслу Слепцова, жизнь в коммуне должна была быть организована на социалистических началах. Однако никто из проживавших в "коммуне" эмансипированных женщин не желал взваливать на себя бремя заведования общим хозяйством; эту роль по необходимости пришлось взять на себя самому Слепцову. Кроме того, совместное проживание людей с разными привычками постоянно вызывало мелкие конфликты и взаимное раздражение. Знаменская коммуна Слепцова была первым в России примером совместного проживания под одной крышей мужчин и женщин, не связанных между собой узами родства или узами брака. Это небывалое явление породило множество грязных слухов о неупорядоченных сексуальных контактах между жильцами квартиры на Знаменской, а также вызвало пристальное внимание полиции. Эти обстоятельства ускорили распад коммуны: первыми её покинули М.Н. Коптева и Е.И. Ценина. Для оставшихся совместное проживание оказалось слишком дорогим, и коммуна распалась окончательно. Завершение этой эпопеи, отнявшей у Слепцова много времени и сил, позволило ему уделять больше времени писательской деятельности. В 1865 г. он опубликовал в журнале «Современник» лучшее своё произведение - роман «Трудное время». 30 апреля 1866 Слепцов был арестован по делу Каракозова, который 4 апреля неудачно покушался на жизнь императора Александра II. Однако никаких доказательств предполагаемой преступной деятельности Слепцова получено не было, и 18 июня 1866 г. он был освобождён. В дальнейшем, однако, находился под надзором полиции. В 1873 г. у Слепцова была обнаружена язва прямой кишки (которая была, видимо, первым проявлением рака). В том же году по совету врача оставил литературную деятельность, лечился на Кавказе (в Тифлисе). В 1875 г. вернулся в Москву. Весной 1876 г. приехал для оперативного лечения в Петербург. Операция прошла удачно, но принесла только временное облегчение. Слепцов уехал в деревню к матери, где и умер 30 марта 1878 г.

Предварительный просмотр книги

заметки

[I]

Часу во 2-м пополудни купил я сайку у Рогожской заставы и пошел по Владимирскому шоссе. День был ясный, сухой и холодный. В такую погоду с небольшою ношей можно бог знает куда уйти, а идти мне было недалеко: всего верст десять от Москвы, в село Ивановское. Это было первое фабричное село по Владимирской дороге, в котором мне надо было побывать. На шоссе, как нарочно, ни души: час, что ли, это такой был или просто случайность, только ни по пути, ни навстречу никого не попадалось. Ветер дул прямо в лицо; шел я с четверть часа и все думал, что идти пешком вовсе не так скучно и что как я хорошо сделал, обдумав заранее все неудобства предстоящего мне странствия и взяв с собой все необходимое. А одет я был, надо заметить, совершенным робинзоном. Был на мне черный кожаный ранец, в котором лежало множество разных, совершенно бесполезных (как оказалось впоследствии) вещей: по бокам, чрез плечи, висели на мне две сумки, и, кроме того, еще в одной руке я нес дорожный мешок, а в другой -- зонтик. Но все это так было прилажено, что почти не беспокоило меня, особенно в первое время. А в это-то время я и был больше всего занят моей амунициею и остался очень доволен тем, что ранец вовсе не тер мне спину. Москва между тем стала совсем пропадать за пылью, которая тучею неслась на нее от Владимира: и шуму уж никакого не слышно, только телеграфная проволока гудит. Впереди стояло серое облако, ровное, бесприветное, застилавшее целую половину неба; одним углом своим оно как будто хотело захлестнуть холодное солнце; тянулось, тянулось к нему и захлестнуло-таки. И после этого точно будто посвежело в воздухе, несмотря на то что солнце и прежде светило только из приличия и уж решительно не грело. Но колорит на всем, как говорят художники, вдруг похолодел, сереньким чем-то подернуло все: и осеннюю траву, уж и без того сероватую, и дорогу, и столбы, и галок, одиноко летящих против ветра и как будто скучающих, покрыло тем водянистым, бесцветным колоритом, который так скверно действует на человека, какими бы мечтами и планами ни была занята голова его.

Тут только стал я замечать, что я один. Это чувство одиночества удивительно странное чувство. После я к нему привык, но сначала оно мне показалось как-то очень ново, и даже тяжело стало. Одиночество среди бела дня. на большой дороге, -- это вовсе не то что одиночество в комнате или в лесу.

Дорога -- это такая вещь, которую всегда себе представляешь с людьми и лошадьми; дорогу всегда видишь только в дороге, а потому когда смотришь на нее из экипажа, так все и хочется поскорее ее проехать, чтобы ее оставалось как можно меньше; и видишь, как она бежит все назад и назад, и чем скорее едешь, тем легче становится. Сидя в экипаже, особенно во время скорой езды, не чувствуешь почти этого тяжелого, подавляющего влияния, которое производит большая дорога, и особенно шоссе, на пешехода, и притом одинокого пешехода; когда ни спереди, ни сзади не видишь ни души. Пока еще идешь и думаешь о разных разностях, а ветер однообразно шумит в ушах, тупо смотришь вдаль и считаешь себе бессознательно телеграфные столбы, еще все ничего: и не заметишь, как пройдешь версту; но когда остановишься и посмотришь назад, а потом опять вперед, удивительно странное чувство вдруг охватит душу. Особенно поразит эта необъятность кругом и над головой, а ветер кажется такою грозною, поглощающей силой, что как будто исчезаешь перед ней. И сознаешь только, что вот что-то движется и заливает тебя и какая-то невозможная для человека власть скрыта в этом движении. Идет ветер громадною, неизмеримою массой, и ничем его не остановишь, и будто видишь даже это движение -- мертвое, окоченелое движение. А дорога лежит впереди скучная, бесприютная... и ей конца тоже не видно; и вдруг она до такой степени опротивеет, что просто бы не глядел на нее, тоска смертная нападет, и нестерпимо захочется ехать и ехать, так бы вот скорее, скорее... а тут иди! Еще вот эта проволока, так решительно невыносима становится под конец. Никогда в жизни не слыхивал я такой адской музыки: бог знает, что за странные звуки издает она, особенно в ветреную погоду. То будто благовестят где-то очень далеко, то вдруг подымется визг, жужжание, точно пчелы вьются над головой, то загремит оркестр трубачей, шмель бьется по стеклу, пение какое-то пронесется струей, чей-то голос жалобно завоет, и все в одном тоне -- диссонансу ни малейшего. А если приложиться ухом к столбу, -- тут таких звуков наслушаешься, что передать невозможно: гром, колокола, пушки... черт знает что такое! Но все эти страхи, на первых порах так назойливо встречающие одинокого пешехода, как сон разлетаются всякий раз, как только завидишь вдалеке по дороге черное пятнышко: медленно покачиваясь, плывет и разрастается оно шире и шире, из круглого становится сначала продолговатым, а потом понемногу начинает вырастать на нем голова с ушами и дугою, и уж видно, что это лошадь, а за лошадью еще что-то мелькает, -- должно быть, баба: так и есть -- поп.

Бойкая коренастая лошадка с крашеной таратайкой нагоняет меня. В таратайке сидит сельский священник и потряхивает вожжами.

-- Здравствуйте, батюшка!

-- Ась? -- отзывается священник, приподымая одно ухо своего капора и приостанавливая лошадь.

-- Здравствуйте! -- повторяю я.

-- А!.. здравствуйте, путь добрый!

-- Не подвезете ли? -- кричу я ему, соблазненный его таратайкою.

-- Подвезти? -- не могу, извините. Да где же вам сесть-то? Негде будет.

-- А вот тут, кажется, свободное место...

-- Тут нельзя: куры тут у меня в лукошке... -- кричит он, погоняя лошадь; и опять пошла пылить его таратайка; и опять я остался один на дороге. А мой ранец уже дает себя знать, плечи слегка занывают, и ноша, казавшаяся мне прежде такой легкой, вдвое потяжелела. Присяду, отдохну, да и опять в путь. Сел на краю дороги, свесил ноги в канавку -- вот прелесть-то: точно диван! Но ветер разошелся не на шутку. Терпеть не могу я такого ветра. Вот теперь как заладит дуть, так и пойдет на целую неделю, ровно, мерно, точно стена холодная стоит прямо перед лицом, и волны холодного воздуха гудят, пролетая мимо ушей, и проволока принимается выть свои адские песни. Нет, уж лучше идти против ветра!

А вот опять показалось темное пятно на дороге, и, должно быть, что-то большое едет сюда. Кого это еще посылает судьба? Надежда подъехать заглушает усталость, и ноги весело и бодро принимаются работать. Через несколько минут я уж могу рассмотреть, что меня нагоняет четверка, но что за странная вещь -- экипажа никакого не видно. Наконец загадка разъясняется: четверка везет обратного ямщика, а сидит он на оси, просто-напросто на передней оси с двумя колесами. К этой оси привязана дощечка, которая и служит ему седалищем. Экипаж, как видно, немудрый, и сидеть на нем может разве только птица да ямщик, но и эти два колеса с перекладинкой кажутся мне привлекательными, и я ни на одну минуту не могу усумниться в том, что, если уж на то пошло, так и я не уступлю ямщику в эквилибристике!

-- Стой, стой! -- кричу я ему.

Ямщик, молодой малый, в изорванном полушубке, равнодушно посмотрел на меня и остановил лошадей. Он, кажется, спал, хотя, по-видимому, человеку решительно невозможно было заснуть па этом седалище и не свалиться.

-- Не подвезешь ли, брат, до Ивановского?

-- Садись, -- сказал он так же равнодушно и вяло, нисколько не заботясь о том, как я сяду, и вовсе не удивляясь моей неустрашимости.

Он сам сидел на оси так покойно и беспечно, как будто в кресле, и, должно быть, привык к такого рода путешествию, а потому, вероятно, ему и в голову не приходило, что это птичья поза и что не всякий обладает искусством даже сидеть на оси, не только что спать. И, должно быть, я не ошибся, потому что мой ямщик, видя, что я задумался, простодушно спросил меня:

-- Что ж ты не садишься?

-- Да куда же я сяду? -- жалобно возопил я, предчувствуя, что, видно, мне придется опять идти пешком. -- Ты хоть подвинься, что ли, немножко.

-- Куда ж двигаться-то?

У меня было уж мелькнула в голове мысль -- дать ему четвертак и предложить сесть верхом на одну из лошадей, а самому занять его место, но в эту минуту он так же лениво и почти не просыпаясь присел на корточки и, поджав под себя одну ногу, поместился на ней таким образом, как сидят, или скорее стоят, гуси на снегу: он сидел на своей же собственной пятке, то есть бог его знает на чем сидел, но благодаря этой новой позе я кое-как примостился на дощечке, одной рукой уперся в дышло, другой придерживал вещи и, полулежа на воздухе, сообразил, что как бы то ни было, а все-таки лучше ехать, нежели идти пешком еще около пяти верст. Ямщик подобрал вожжи, ударил ладонью одну из лошадей, и мы поехали.

Сидя на дощечке, я сначала думал, что вот-вот сейчас съеду, однако ничего, обсиделся, привык к новому положению и с прежним вниманием принялся смотреть, как шоссе, будто покачиваясь и суживаясь, все более и более уходит назад, как серая туча идет на Москву, как сапоги мои белеют от пыли, а небо на востоке до такой степени позеленело, что если бы нарисовать воздух точь-в-точь такой же краской, так никто бы не поверил, что он бывает такого цвета. Заглядевшись на все это, я и забыл почти о моем спутнике, тем больше что он сам не напоминал о себе, и когда я оглянулся назад, то есть вперед (потому что я сидел задом), мой ямщик так же покойно и ловко сидел на своей пятке, вытянув одну ногу вперед, и по лицу его видно было, что он, с своей стороны, тоже мало думал обо мне. Глаза его так сонно и бесстрастно глядели прямо в хвост правой пристяжной, что, казалось, он ни о чем не думал. Я было спросил, кто его хозяин? Он ответил и опять погрузился в созерцание хвоста.

-- Ну, а жить у него хорошо?

-- Нешто! -- и только: больше я ничего не мог добиться. Лошадиные ноги мелькали тут же у самых моих ног; но опасаться за себя было нечего, скорее можно было бояться за лошадей: того и гляди упадет которая-нибудь, и дух вон: до такой степени они были изнурены; но несмотря на это, голодные и опоенные, уныло понурив головы, бежали они почти без понуканий тою знаменитою собачьей рысью, которою бегает русская почтовая лошадь, не знающая ни дня, ни ночи покоя, разбитая на все четыре ноги, загнанная до полусмерти беспутной гоньбою. Кроткая и безответная, равнодушно бежит она по дороге от станции до станции, не заглядываясь по сторонам, не отвечая веселым ржанием на призывный голос на воле пасущейся лошади; и нет, кажется, того кнута в мире, которого бы испугались ее одеревенелые, ко всякому кнуту привычные бока.

А это, должно быть. Ивановское показалось в правой стороне от шоссе, с белой старинной церковью, дальше кирпичные корпуса новой конструкции какой-то фабрики, правее еще строение с длинной трубою, тоже, должно быть, фабрика.

-- Это, что ли, Ивановское-то? -- спрашиваю я ямщика.

-- Оно самое.

-- А чья это фабрика?

-- Заводы-то? -- Мазурина купца.

-- Бумажные, что ли?

-- Бумажные.

-- Много народу работает на этой фабрике?

-- Много. Слезай! тут пешком дойдешь.

И действительно, до села было уж недалеко, но до того места, где виднелась церковь, добрался я не скоро. Зашел с задов; плутал, плутал, тут еще собаки пристали -- кое-как отделался и насилу-то попал на главную улицу. Куда идти? все ворота на запоре, на улице ни души. По стучался в первые ворота -- опять собака; выскочила из подворотни, -- уж она лаяла, лаяла, наконец-то послышался на дворе бабий голос: Кого тебе?

-- Пустите отдохнуть, чаю напиться.

-- Да ты кто таков?

-- Прохожий.

-- Мы не пущаем. Ступай с богом.

А собака-то заливается.

-- Где тут у вас постоялые дворы?

-- Чего? Цыц ты, проклятая!

-- Где постоялые дворы?

-- Какие тут постоялые дворы? Нет у нас постоялых дворов: ступай в трактир.

-- А где ж трактир?

Но уж ответа не последовало. У другого двора слово в слово то же самое: опять -- кого тебе? и опять: ступай с богом. Что за странность, однако ж; в 10 верстах от Москвы -- и такая глушь. Вот что значит село в стороне от большой дороги.