Nechistaja sila: Russian Language

Автор Arkadij Averchenko

Автор рисует нам замечательную галерею образов русской жизни. Образов острых и смешных, иногда нелепых, иногда вызывающих сочувствие, но неизменно ярких, великолепно поданных талантом автора.

Arkadij Averchenko – Nechistaja sila.

• Язык: Русский
• Издатель: Glagoslav Epublications
• Дата выпуска: 19 мая 2014 г.
• ISBN: 9781784375287

Предварительный просмотр книги

СТАРИКИ

ОТ АВТОРА

Я расскажу все как было.

-- Как вы предполагаете назвать эту книгу? -- спросил мой издатель.

-- Я подумаю, -- отвечал я. -- Через три дня дам вам ответ.

Через три дня, встретившись со мной, издатель вторично задал тот же вопрос.

Я поднял глаза к небу и тихо сказал:

-- Жаркое, пышное лето... Медленная, зеркальная река, обрамленная дремлющей зеленью... Я стою на берегу и один за другим бросаю в воду круглые камушки... С громким всплеском они падают, исчезают, но от них бегут круги... Сначала маленький круг -- резкая, энергичная морщина на зеркальной глади... За маленьким -- больший, тоже четкий и энергичный, а за ним все более и более широкие, но уже нежные, незаметные... какие-то умиротворенные и кроткие... И последний огромный круг, замирающий где-то за пределами моего зрения, совсем неуловимый, как улыбка на лице умирающего... Я бросаю второй, третий камушек. Такие же ожерелья появляются вокруг того места, где он утонул, -- ширятся, расплываются и умирают. Вернее, не умирают, -- они все идут, идут крошечными, микроскопическими волнами, но простой, грубый глаз их не увидит...

-- Все это так, -- перебил издатель, этот человек с типографской машиной вместо сердца, -- но все-таки как же вы назовете книгу?

-- Мои рассказы, -- задумчиво сказал я, -- те же круги по воде... Сравнение головы читателя с рекой, в которую бросаешь камни, немного смелое, но я прибегаю к этому сравнению, чтобы вы меня поняли... Мои рассказы так же должны западать в читательские головы и, сделав в читательской памяти резкий, энергичный круг, постепенно расплыться на всю читательскую жизнь нежными, еле уловимыми волнами.

-- Пожалуй, это для читателя слишком сложно, -- возразил издатель. -- Он не сумеет всего этого проделать.

-- Чего проделать? Ему ничего не надо и проделывать. Это сделается само собой...

-- Значит, вы говорите, что берете книгу, бросаете ее читателю в голову, и он...

-- Да нет же! -- нетерпеливо сказал я. -- Просто книга выходит обыкновенным способом, но я даю ей такое название, которое должно иметь некоторую логическую связь с ее содержанием.

-- Я немного не понял... как название? Широкая, пышная река летом, в которую вы...

-- Ах, Боже мой! Я назову книгу: Круги по воде. При чем тут пышная река летом?

Понял ли меня этот человек, с фальцовочной машиной вместо души, презиравший всякое первое издание, еле раскланивавшийся с третьим и подобострастный, суетливый перед десятым? Я думаю, нет.

Тем не менее он сказал:

-- Как хотите. Значит, круги по воде? Я, значит, сегодня же заказываю обложку художнику.

* * *

Конечно, кроме себя, никого винить мне не следует. Нужно было обстоятельно потолковать с художником, рисовавшим обложку, чего я, за недосугом, не сделал.

Увидев эту обложку уже в печати, я зашатался... У меня потемнело в глазах и из груди вырвался стон.

-- Что это такое?! -- закричал я, сдерживая готовые хлынуть слезы.

-- Круги на воде, -- самодовольно сказал художник. -- Не думаете ли вы, что их маловато? Я на них не скупился.

-- Это круги на воде! -- застонал я. -- Совсем другая мысль!.. А мне нужно было не на, а по! Слушайте!

Я, обессиленный, опустился на стул и тихо начал:

-- Жаркое, пышное лето... Медленная, зеркальная река... Я стою на берегу и один за другим бросаю в воду камушки... И от них бегут круги...

-- Да... -- неуверенно сказал художник. -- Те круги иначе рисуются... Другой сорт... Впрочем, знаете что? Оставьте так.

-- Так?! А моя мысль, моя прекрасная аллегория...

-- Так тоже получается аллегория... Вы выпустили книгу. Для всякого человека, которого гнетет тоска, это тот спасательный круг, за который он должен ухватиться...

-- Вы мне не льстите? -- подозрительно спросил я.

-- Что вы! Прекрасная книга! Прямо спасение утопающих.

-- Ну вы думаете, прекрасная? -- улыбнулся я сквозь слезы.

-- Она-то? Поразительная книга!

Это меня немного успокоило.

-----

Я счел необходимым предпослать читателям это краткое объяснение, боясь, чтобы они не заподозрили меня в отсутствии сообразительности.

Виноват художник.

Нет более прямолинейных и не от мира сего людей, чем художники.

Недавно я попросил того же самого художника нарисовать обложку для альманаха мелочей под названием. Пауки в банке.

-- Хорошо, понимаю! -- сказал он, вдумавшись в заглавие. -- Это будет очень забавно: изобразить помещение банка и за конторками сидят этакие пауки, водя лапами по книгам...

-- Боже вас сохрани! Не банк, а банка. Пауки в банке! Аллегория собрания ядовитых мелочей!

Нет более прямолинейных и стремительных людей, чем художники.

Попробуйте поручить одному из них нарисовать, не объяснив как следует, зайчиков на стене. Будьте уверены, что он аккуратно развесит на стене головой вниз десяток мертвых зайцев и будет утверждать потом, что тут есть тоже аллегория.

Автор

ДВУЛИЧНЫЙ МАЛЬЧИШКА

I

Авторы уголовных романов и их читатели не поняли бы странной двойственной натуры мальчишки Алешки -- натуры, которая в свое время привела меня в восхищение и возмутила меня.

Авторы уголовных романов и их читатели прославились своей прямолинейностью, которая обязывала их не заниматься смешанными типами. Злодеи должны быть злодеями, добрые -- добрыми, а если капелька качеств первых попадала на вторых или наоборот -- все кушанье считалось испорченным... Злодей -- должен быть злодеем без всяких уверток и ухищрений... Он мог раскаяться, но только в самом конце, и то при условии, что, в сущности, он и раньше был симпатичным человеком. Добрый тоже мог стать в конце романа злым, бессердечным, но тоже при условии, что автор опрокинет на него целую гору несчастий, людской несправедливости и тягчайших разочарований, которые озлобят его. Ни в одном из таких романов я не встречал жизненного простого типа, который сегодня поколотил жену, а завтра подаст гривенник нищему, утром прилежно возится у станка, штампуя фальшивые деньги, а вечером вступится за избиваемого еврея.

Человек -- более сложный механизм, чем, например, испанский кинжал, вся жизнь которого сводится только к двум чередующимся поступкам: он или режет кому-нибудь горло, или не режет.

Попадись автору уголовных романов Алешка -- он повертел, повертел бы его, понюхал, лизнул бы языком и равнодушно отбросил бы прочь.

-- Черт знает что такое!.. Ни рыба ни мясо.

В жизни не так много типов, чтобы ими разбрасываться...

Я подбираю брошенного разборчивым романистом Алешку и присваиваю его себе.

Об Алешке я сначала думал, как о прекрасном, тихом, благонравном мальчике, который воды не замутит. В этом убеждали меня все его домашние поступки, все комнатное поведение, за которым я мог следить не сходя с места.

Мы жили в самых маленьких, самых дешевых и самых скверных меблированных комнатах. Я -- в одной комнате, Алешка с безногой матерью -- в другой.

Тонкая перегородка разделяла нас.

Я так часто слышал мягкий, кроткий Алешкин голос:

-- Мама! Хочешь, еще чаю налью? Отрезать еще кусочек колбасы?

-- Спасибо, милый.

-- Книжку тебе еще почитать?

-- Не надо. Я устала...

-- Опять ноги болят? -- слышался тревожный голос доброго малютки. -- Господи! Вот несчастье так несчастье!..

-- Ну ничего. Лишь бы ты, крошка, был здоров.

-- Ну-с, -- важно говорил Алешка, -- в таком случае ты спи, а я напишу еще кое-какие письма.

Было ему около десяти лет.

II

Однажды я встретился с ним в коридоре.

-- Тебя Алешкой зовут? -- спросил я вежливо, ради первого знакомства, дергая его за ухо.

-- Алешкой. А что?

-- Да ничего. Ну, здравствуй. У тебя мать больная?

-- Да, брат, мать больная. С ногами у нее неладно. Не работают.

-- Плохо ваше дело, Алешка. А деньги есть?

-- В сущности, -- сказал он, морща лоб, -- денег нет. Тем и живем, что я заработаю.

-- А чем ты зарабатываешь?

Посмотрев на меня снизу вверх (я был в три раза выше его), он с любопытством спросил:

-- Тебе там наверху не страшно?

-- Нет. А что?

-- Голова не кружится?

Я засмеялся.

-- Нет, брат. Все благополучно.

-- Ну и слава Богу! До свиданья-с.

Он подпрыгнул, ударил себя пятками по спине и убежал в комнату матери.

Эти нелепые замашки в таком благонравном мальчике удивили меня. С матерью он был совсем другим. Я понял, что хитрый мальчишка надевает личину в том или другом случае, и решил при первой возможности разоблачить его.

Но он был дьявольски хитер. Я несколько раз ловил его в коридоре, подслушивал его разговоры с матерью -- все было напрасно. При встречах со мной он был юмористически нахален, подмигивал мне, хохотал, а сидя с матерью, трогательно ухаживал за ней, читал ей книги и в конце вечера неизменно говорил с видом заправского молодого человека:

-- Ну-с, а мне нужно написать кое-какие письма.

Я приставал к нему несколько раз с расспросами:

-- Что это за письма?

Он был непроницаем.

Однажды я решился на жестокость.

-- Не хочешь говорить мне, -- равнодушно процедил я, -- и не надо. Я и сам знаю, кому эти письма...

-- Ну? Кому? -- тревожно спросил он.

-- Разным благодетелям. Ты каждый день с этими письмами пропадаешь на несколько часов... Наверное, таскаешься по благотворителям и клянчишь.

-- Дурак ты, -- сказал он угрюмо. -- Если бы я просил милостыни, то и у тебя просил бы. А я заикнулся тебе хоть раз? Нет.

И добавил с напыщенно-гордым видом:

-- Не беспокойся, брат... Я не позволю себе просить милостыни... Не таковский!

Должен признаться: я был крайне заинтересован таинственным Алешкой. Сказывались мои двадцать два года и 24 часа свободного времени в сутки.

Я решил выследить Алешку.

III

Был теплый летний полдень.

Из-за перегородки слышался монотонный голос Алешки, читавшего матери Анну Каренину. Через некоторое время он прервал чтение и заботливо спросил:

-- Устала?

-- Немного.

-- Ну, отдохни. А я пойду. Если захочется без меня кушать, смотри сюда: вот ветчина, холодные котлеты, молоко. Захочется читать -- вот книга. Ну, прощай.

В последовательном порядке послышались звуки: поцелуя, хлопнувшей двери и Алешкиных шагов в коридоре.

Я схватил шляпу и тихонько последовал за Алешкой.

Через двадцать минут мы оба очутились в Летнем саду, наполненном в это время дня дряхлыми старичками, няньками с детьми и целой тучей девиц с вечными книжками в руках.

Алешка стал непринужденно прохаживаться по аллеям, бросая в то же время косые проницательные взгляды на сидевших с книжками девиц и дам и делая при этом такой вид, будто бы весь мир создан был для наслаждений и удовольствий.

Неожиданно он приостановился.

На скамейке, полускрытой зеленым кустом, сидела сухая девица и, опустив книгу на колени, мечтательно глядела в небо. Думы ее, вероятно, витали далеко, отрешившись от всего земного, рассеянный взгляд видел в пространстве его, прекрасного чудесного героя недочитанной книги, обаятельного, гордого красавца, а неспокойное сердце девичье крепко и больно колотилось в своей неприглядной, по наружному виду, клетке.

Алешка тихо приблизился к мечтательнице, стащил с головы фуражку и почтительно сообщил:

-- А вам, барышня, письмецо есть...

-- От кого? -- вздрогнула девица и обернула к Алешке свое ставшее сразу пунцовым лицо.

-- От него, -- прошептал Алешка, щуря глаза с самым загадочным видом.

-- А... кто... он?.. -- еще тише, чем Алешка, прошелестела девица.

-- Не велено сказывать. Ах! -- вскрикнул он неожиданно (будто прорвался) с самым простодушным глуповатым восторгом. -- Если бы его видели; такой умница, такой красавец -- прямо удивительно!

Девица дрожащими руками взяла письмо... на лице ее было написано истерическое любопытство. Грудь тяжело вздымалась, а маленькие бесцветные глаза сияли, как алмазы...

-- Спасибо, мальчик. Ступай... Впрочем, постой. Вот тебе!

Девица порылась в ридикюле, вынула две серебряных монеты и сунула их в руки доброму вестнику.

Добрый вестник осыпал ее благодарностями, отсалютовал фуражкой и сейчас же деликатно исчез, не желая присутствовать при такой интимности, как чтение чужого письма.

Сидя на противоположной скамье, я внимательно следил за девицей. Бледная как смерть, она лихорадочно разорвала конверт, вынула из него какую-то хитроумно сложенную бумажку, развернула ее, впилась в нее глазами и сейчас же с легким криком уронила ее на пол... Бесцветные глаза девицы метали молнии, но она быстро спохватилась, напустила на себя равнодушный вид, поднялась, забрала свою книгу, сумочку и быстро-быстро стала удаляться.

Когда она скрылась с глаз, я вскочил, поднял брошенное письмо от него и прочел в этом таинственном письме только одно слово: Дура!

Второе лицо Алешки было разгадано.

IV

Алешка выходил из сада, распространив все свои письма и легкомысленно позвякивая серебром в растопыренном кармане.

У входа я поймал его, крепко схватил за руку и прошипел:

-- Ну-с, Алешенька... Теперь мы знаем ваши штуки!..

-- Знаешь? -- сказал он цинично, нисколько не испугавшись. -- Ну и на здоровье.

-- Кто это тебя научил? -- суровым тоном спросил я, еле удерживаясь от смеха.

-- Сам, -- улыбнулся он с очаровательной скромностью. -- Надо же чем-нибудь семье помогать.

-- Но ведь если ты когда-нибудь попадешься -- знаешь, что с тобой сделают? Изрядно поколотят!

Он развел руками, будто соглашаясь с тем, что всякая профессия имеет шипы.

-- До сих пор не колотили, -- признался он. -- Да вы не смотрите, что я маленький. О-о... Я хитрый как лисица... Вижу: где, как и что.

-- Все-таки, -- решительно заявил я, -- твоя профессия не совсем честная...

-- Ну да! Толкуйте.

-- Да, конечно. Ведь ты же обманываешь девиц, сообщая им, что письмо -- от красивого, умного молодого человека, в то время как оно написано тобой.

Мальчишка прищурился. Мальчишка этот был скользок, как угорь.

-- А почему, скажите пожалуйста, я не могу быть умным молодым человеком? А?

-- Да уж ты умный, -- согласился я. -- Уж такой умный, что беда. Только почему ты, умный молодой человек, пишешь такие резкие письма. Почему дура, а не что-нибудь другое?

И он ответил мне тоном такого превосходства, что я сразу почувствовал к нему невольное уважение.

-- А разве же они -- не дуры?

Вечером я лежал на диване и слушал тоненький, нежный голосок:

-- Мамочка, дать еще цыпленка?

-- Спасибо, милый, я сыта.

-- Так я тебе почитаю.

-- Не надо. Ты, вероятно, устал, продавая эти противные газеты. Отдохни лучше.

-- Спасибо, мамочка. Мне еще надо написать кое-какие письма!.. Охо-хо.

С тех пор прошло несколько лет... И до настоящего дня этот проклятый двуличный мальчишка не выходил у меня из головы.

Теперь он вышел.

РАЗДВОЕНИЕ ЛИЧНОСТИ

I

Встретившись утром с Натальей Сергеевной, я услышал от нее следующее:

-- Забыли меня? Нечего сказать -- хороши! Вероятно, новый предмет, как говорят, кажется, военные писаря, завелся?

-- Я? Забыл вас? Тебя... Наташа?

-- Тесс... Без фамильярностей. Что мы делаем сегодня вечером?

-- Что угодно! Хотите, отправимся в театр?

-- А что там?

-- Новая пьеса Цепи любви. Интереснейшая штучка! Сюжет новый и захватывающий: молодой граф живет счастливо с женой, но это счастье обманчиво... Представь себе...