Американские истории

Автор Olga Rodionova

Сборник эссе и коротких рассказов о судьбах эмигрантов в Америке девяностых-нулевых годов. В книгу вошли 98 очерков автора для русскоязычной периодики США за два десятилетия.
Судьбы и жизни людей, потерявших свою культурную среду и пытающихся найти свое место в новых обстоятельствах. Их проблемы, удачи, свершения и крушение надежд. Невыдуманные истории...

• Язык: Русский
• Издатель: Olga Rodionova
• Дата выпуска: 9 июн. 2017 г.
• ISBN: 9781370431991

Предварительный просмотр книги

Ольга Дашкевич

АМЕРИКАНСКИЕ ИСТОРИИ

В книгу вошли 98 очерков автора для русскоязычной периодики США за последние два десятилетия

Восковой ангел

...Тогда, перед отъездом, я слепила из воска рождественского ангела – в России еще не продавались эти «религиозные символы, отравляющие сознание советских трудящихся». Я сделала ему настоящие крылья из перышек, собранных во дворе сыном, и платье из кусочка белого шелка. И мы посадили его на макушку новогодней елки – последней елки дома... Он был немного неуклюж и, наверное, жалок. У него было грустное лицо, и голова от тепла слегка склонялась, как будто он печалился о нас.

Мы не взяли его с собой, он остался в России, моя старая бабушка положила его в коробку с лоскутками и обещала хранить до нашего возвращения – мы так до конца и не верили, что уезжаем навсегда...

Первое, что я купила в Нью-Йорке, в магазине «99 центов», наряду с тремя вилками, тремя ложками и тремя пластмассовыми мисками, был маленький ангел с белыми крыльями и свечкой в проволочных руках. Он смирно сидел на верхушке купленной в последний день почти задаром елки в наше первое американское Рождество, и его свечка горела там, наверху. У этого ангела было кукольное личико, не выражающее ни печали, ни радости. Но он нам нравился – его свечка горела, а платье было из белого шелка, и крылья из настоящих перышек.

С тех пор прошли годы.

...В конце августа позвонил Саша и абсолютно опрокинутым голосом сказал:

– Я уезжаю обратно в Россию!..

– Что случилось? – спросила я испуганно – Саша давным-давно осел в Бруклине и уже получил американское гражданство.

– Случилось?.. Да, наверное, случилось... – тут я поняла, что именно в его голосе было необычным – рвущаяся наружу отчаянная радость.

– Саша?..

И он рассказал мне...

Он побывал в России, в Питере, впервые за все время. Он познакомился со своим никогда не виденным пятнадцатилетним сыном, и они понравились друг другу.

Его встречали, как героя. Молодые художники, поэты, музыканты, с которыми когда-то вместе он взахлеб спорил с его сиятельством соцреализмом и пил водку по коммуналкам в той, другой, прошлой жизни, теперь определяли лицо искусства. У них были признание и успех, издательства и связи. И – вот что самое главное, самое потрясающее – его там помнили! На его спонтанно организованные выступления собиралось огромное количество публики! Его буквально рвали на части. Затевались грандиозные проекты. Спешно разрабатывались афиши и буклеты. С ним хотели встретиться все. Юные барышни из нового поколения длинноногих и пышноволосых стремились познакомиться поближе с ним, уже начавшим слегка лысеть. Его стихи и песни принимались на ура...

Саша уже забыл, как это бывает – «Слушай, старик, ты написал гениальные стихи!, – он уже забыл, как это бывает, когда в узкой комнате с эркером и куском лепной гирлянды на потолке, до утра стоит коромыслом дым, и все читают стихи, и пьют водку, и телефон в коридоре трезвонит, не умолкая: «Сашка приехал!»

Он жил в Бруклине, вел холостяцкое хозяйство, стирал свои носки и пел в кабаках. Свободные вечера проводил в кафе «Anyway», где иногда бывало похоже на Питер – так же шумно, накурено и одухотворенно. Но не всегда. Вернее, почти всегда чего-то не хватало. Он чувствовал, что стареет – неотвратимо и скучно. Он чувствовал, что жизнь вытекает сквозь пальцы. Его переводы никого не интересовали: он, великолепно владея языком, переводил утонченных поэтов, которых приличные американцы читали в подлиннике и не собирались осваивать русский, чтобы оценить его мастерство и прекрасный слог. А местных русских в массе не занимало возвышенное искусство и не волновал Сашин изысканный вкус. Зато в полуголодной, нищей, разворованной России его хотели слушать – и слушали! И со знанием дела рассматривали. И разбирали каждую строчку, и восхищались тем, чем надо, и оценивали по достоинству виртуозное владение стилем. Надвигающаяся старость куда-то делась. Его сорокалетние сверстники, сохранившие мальчишескую худобу, только начали свой разбег, только вырвались на волю, чтобы лететь вперед, а не лелеять лысины, животы, гастриты и язвы. Там не пили по утрам тайленол, там хватали на бегу бутерброды – некогда, некогда, надо успеть то и это, насиделись в безвестности, и пусть хоть инфаркт, но – на лету!..

И Саша полетел с ними, среди них, захлебнувшись от мальчишеского восторга.

– Я помолодел на десять лет... Мне обрыдла Америка... Я не хочу быть сытым – я хочу быть молодым, голодным и счастливым! Там моя публика, мои соратники, мои девушки, наконец!.. Таких девушек, как в России, нет больше нигде! Такой публики, как в России, тоже больше нигде нет! Я решил. Я возвращаюсь.

...Мой ангел, вылепленный из воска, хранится в коробке с лоскутками в городе моего детства. Там мой брат, музыкант от Бога, играет в кабаках, чтобы кормить семью, а в оставшееся время озвучивает бракосочетания вечным Мендельсоном. А Маратик, с которым они начинали, с которым «отрывались» на многочасовых счастливых сейшенах, – «Ты гений, старик!» – Маратик повесился... Другой, закадычный, верный дружок, спивается все больше и больше. Третий, вошедший в «Энциклопедию русского рока» как создатель необыкновенной группы «Дядя Го», ездит на заработки в Германию, поет там в подземных переходах...

Недавно позвонила сестра и со слезами сказала:

– Всё. Хватит. Мы уезжаем в Австрию.

Ее муж, автор ходивших по всему Союзу на кассетах «Ассамблеи», «Рождественской колыбельной» и «Вернемся в Ангулем», поэт, каких мало, – в сегодняшней России вечный безработный. Никакого полета, никаких выступлений, длинноногих девушек и радостных озарений. В перспективе – тот же инфаркт, только от более прозаических причин. Круговерть издательской деятельности, поэтических выступлений и политической борьбы не захватила его, поскольку не захватывала никогда. И раньше, и теперь он жил, руководствуясь Булгаковским: «Никогда ничего не просите... сами предложат и сами все дадут». Не дают и не предлагают. Друзья устремились в бизнес и выпустили по нескольку книг. Поклонники думают, наверное, что он умер или уехал. Хозяева газет, в которые он приносит свои изысканные эссе, недоуменно округляют глаза. Разве что парочка далеких от искусства друзей, изредка – реже и реже – забегающих в гости, скажет под принесенную с собой водочку прежнее: «Ты гений, старик! Вот встану на ноги как следует – надо будет тебя издать...»

– Я больше не могу, не могу!.. – плачет по телефону сестра. – Нам просто нечего есть, понимаешь?.. Мне месяцами не платят зарплату в школе... Соньке только два года, а она постоянно болеет... Это счастье, что Мартин прислал нам вызов...

Американский Саша возвращается в Россию героем, в романтическом ореоле многолетнего изгнанничества, с американским паспортом в кармане... Другой Саша – муж моей сестры – бежит из своей страны, выпихнутый под зад коленкой. Это нормально для России. «Что имеем – не храним, потерявши – плачем...» Примеров уйма. В последние годы хотя бы стали возвращаться живыми. А то ведь надо было умереть, чтобы быть поднятым на щит... Что делать в чужой стране поэтам, чья избранность заключена в языке, на котором воплощаются мысль и образ? Что делать в своей стране поэтам, чья избранность предполагает неумение жить – в самом обыденном и прозаическом смысле этого слова?

Ангел мой, восковая куколка, слепленная на счастье, как тебе живется в городе моего детства, в коробке с лоскутками?..

Самые счастливые годы моей жизни прошли в России – в радостных брызгах начинающейся известности, пусть известность эта была в нищем кругу опальной интеллигенции, в дыму полулегальных сборищ, в восторженных разборах каждой удачной строфы, в редких публикациях, в самиздате... Все мои слезы в Америке по ночам были от тоски по этому – любимому делу, друзьям, творчеству. Опрокинутый голос «возвращенца» Саши в телефонной трубке снова всколыхнул тоску, заставил жадно слушать каждую подробность, выспрашивать – и завидовать, выспрашивать – и радоваться, выспрашивать – и сходить с ума от желания сейчас же, немедленно, сию же секунду броситься собирать вещи. Весь день в лихорадке воспомнинаний, в перебирании рукописей, в инспекции записных книжек... А вечером, беспечно открыв на ночь окна, я вдруг поймала себя на том, что в моей России я эти окна ежевечерне запирала и просыпалась по сто раз за ночь от ужаса, услышав сквозь сон какой-нибудь шорох. Да, в мои последние годы дома я боялась всего – прохожих, соседей, милиции, очереди в магазине, КГБ, телефона, шорохов, стуков, звонков, общественного транспорта, кладбищ, подростков, школ, собак, старух, кошек, автомобилей, врачей...

В Америке прохожим на тебя наплевать, соседи поддерживают вежливую отчужденность, старухи носят шорты и кроссовки, телефон может всего лишь надоесть звонками бесчисленных телемаркетингов, очереди в магазинах бывают разве что к кассе и движутся быстро, полиция индифферентна, собаки дружелюбны, кладбища безлики... Душа этой страны кажется мне похожей на купленного мною в бруклинском магазинчике хорошенького и равнодушного ангела с исправно горящей свечкой. А душа моей несчастной России – как та неумело слепленная жалкая восковая куколка с грустным лицом и поникшей головой, с крыльями, сделанными из подобранных в пыли перышек. Свобода там означает беспутность и анархию, и от перегрева неистовой оттепели воск плавится и тает, куколка гримасничает и пугает детей оплывшими очертаниями и запредельным восковым ликом...

Мой ангел, ничтожная кукла из воска, жалкое украшение Рождественского дерева! Мои стихи никому здесь не нужны и неинтересны. И я больше не пишу стихов. Да и зачем они в стране, где все хотят быть американцами и никто не хочет быть русским? Мне совсем немного лет, но ко мне крадется скучная старость, потому что нельзя иметь все сразу – молодость, талант, счастье, деньги, любовь, дружбу, родину... Для того чтобы что-то иметь, нужно что-то вычеркнуть из жизни. Навсегда.

Я, наверное, смогу, если очень постараюсь, стать другой – молодой, преуспевающей, холеной. Я смогу даже стать программистом. Я научусь, наконец, водить машину. Я запишусь в «Jack Lalayne», и мое тело станет даже лучше, чем в юности в России. Я буду говорить с дочкой по-английски и встречать День благодарения с соседями и фаршированной индейкой. Я вывешу гирлянды на католическое Рождество, которое празднует вся Америка. О, я куплю самого дорогого и красивого ангела в бархате, шелку и кружевах, с огромными крыльями из настоящих перьев. Он будет не только светить своей свечкой, но и петь, плавно разводя красивыми руками. Я забуду бедную куколку, которую слепила из воска на счастье, – печального и страшного ангела, венчавшего нашу последнюю елку дома. Пусть он хранится в бабушкиной коробке с лоскутками. Пусть. Я забуду его. Я никогда не вернусь. Я никогда не вернусь....

I love New-York

Я часто спрашиваю себя: почему люди столь неблагодарны?..

Семь месяцев мы сидели на чемоданах во вшивой гостинице туристского класса в Питере: квартиры у нас уже не было, и мы проживали деньги, ожидая визы. И зима была злая, и по ночам мела поземка – вид из окна похож на гравюру к «Двенадцати» Блока, ветер воет между корпусами, и стекла в номере слабо дрожат, рождая вибрирующий отголосок...

К тому же по ночам постреливали. Весь последний год в России я боялась спать, и спасение виделось в одном: только бы уехать! Уехать бы, а там... Избавиться от страха, вырваться за пределы черно-белой гравюры, на которой с каждым днем все резче меняется отпечаток – в сторону хаоса, в сторону Босха, в сторону Апокалипсиса...

Дурацкая людская неблагодарность: чего же я ропщу сейчас, по эту сторону океана, за пределами рамки, заключающей мой прошлый ужас? Почему скучаю не только по дому – даже по мерзкой гостинице с хамоватыми коридорными? Почему все четыре года в Америке ноют внутри воспоминания о глупой, беспорядочной, бессонной совковой жизни?.. Может, правда, все свои проблемы мы носим в себе, и никуда от них не убежать, ни за какие тридевять земель с океанами?

Мы поездили по России: не могли решиться уйти совсем, за ее пределы. После первого ареста мужа в Омске забились подальше – на Алтай, потом метнулись на Север, еще бравируя, шутя: дальше, мол, не сошлют, – еще не веря, что наша жизнь на родине кончена. Прожили в Тюменской области четыре года: белые ночи, Иртыш, сырая стерлядь под спирт, настоянный на клюкве... Искали тихий угол, набрели на чудесный белокаменный кремль бывшей столицы Сибирского княжества, – и, покоренные древней историей Тобольска, могилой Кюхельбекера на старом тенистом кладбище, памятником Ермаку над Никольским взвозом, а более всего – возможностью «лечь на дно», мы остались в Тобольске. Думали – навсегда, оказалось – на четыре года. Думали вести тихую уединенную жизнь, а вместо этого пошли работать на только зарождающееся местное телевидение, ворошить провинциальный улей, резать правду-матку... дураки, дураки! Немыслимые дураки. Спокойствия нам это не принесло, денег, уж конечно, не прибавило, и ума не хватило понять, что подозрительная легкость, с которой мы, неблагонадежные, оказались приняты на работу, должна быть неспроста. Неспроста и оказалось, да что теперь вспоминать...

Уехать совсем – из страны – мы решили, наблюдая по телевизору радостные митинги победивших демократов. Видит Бог, мы так хотели их победы! Но в русском бунте победителей не бывает. И чем горбачевская революция была лучше октябрьской? И кого привела она к власти?..

Так о чем теперь наша тоска? О заснеженных полустанках, пролетающих в косом свете одинокого фонаря за окнами плацкартного вагона, воняющего носками и крутыми яйцами, перегаром и хлоркой из тамбуров?

Ну, ладно – в первые, страшно тяжелые годы, наполненные нищетой и унижениями. Но сейчас-то?..

Я вспоминаю свою первую работу в Америке, доставшуюся мне, только приехавшей, случайно: подружка соседа уезжала обратно в Питер и порекомендовала меня своей хозяйке. Уже с чемоданами, на пороге, она что-то вспомнила, остановилась и сказала, отводя глаза:

– Там Марина, хозяйка, будет везде на видных местах золото разбрасывать... сережки там, колечки всякие... Это она проверяет, вы лучше вообще не прикасайтесь, даже не перекладывайте... Ну, что вы на меня так смотрите? Я знаю, что вы не возьмете, но на всякий случай...

– Приходить к семи утра, – сказала мне хозяйка Марина на следующее утро, глядя поверх моей головы. – Но учти, что здесь, в Америке, все должны тяжело работать. Вы там, у себя, никогда не умели работать и не хотели. Но Америка – это тебе не Союз.

Союза давно уже нет, но Марине простительно: родители привезли ее в Америку двадцать лет назад, ребенком. Непростительны рассуждения о работе: ей-то откуда знать? Разве что ее родители «не умели и не хотели»...

– Туалет будешь мыть каждый день. Можешь им пользоваться. Некоторые не разрешают хаускиперу, но я разрешаю. Можешь. Пойдем, я тебе покажу, как сливать.

Я дурею от нелепости ситуации, но покорно иду за Мариной, продолжающей инструктировать:

– Детям один сириел есть не давай: они толстеют. По-английски с ними не говори. Ты все равно, я думаю, не умеешь, а им полезно знать русский... Пылесос пока не трогай, сломаешь, сейчас мне некогда, завтра покажу...

– Дайте инструкцию, – говорю я, – я почитаю и пойму...

– Там по-английски!

– Я умею читать по-английски.

У Марины в глазах – полнейшее изумление:

– Ты?.. Умеешь читать?!

Я полирую крышку обеденного стола, а Марина – свои ногти. Она очень тяжело работает: ее смена регистратора в маленьком медицинском офисе начинается в двенадцать, заканчивается в шесть, муж подвозит ее два квартала до работы, вечером заезжает за ней и везет ужинать в ресторан. Возвращаются к одиннадцати, иногда к двенадцати – и я свободна до следующего утра...

Да, это все было. Ну и что? Мне кажется, в то время я так не тосковала по России, как сейчас, когда у меня, в общем-то, все есть. Наверное, душа чувствует, как я изменилась, и противится этим переменам, как умеет – тоской, бессонницей, вечным чувством усталости.

Я люблю Нью-Йорк. Он грязный, суетливый, равнодушный, криминальный, дубоватый – но он мне нравится, и многие места в нем стали мне почти родными. В конце концов, Америка подарила мне долгожданную дочку. Но взамен она что-то взяла у меня, а что-то изменила настолько, что трудно поверить иногда, что я – это я.

Когда мы приехали сюда, я с недоумением смотрела на детей, носящих памперсы чуть ли не до пяти лет, жующих с аппетитом чипсы, сидя в коляске, а в одиннадцать-двенадцать лет листающих комиксы, в десятке картинок рассказывающиt всю историю острова сокровищ, описанного Стивенсоном... Сегодня моя двухлетняя дочь безобразно разговаривает на птичьем языке, мешая английские и русские слова, обожает чипсы и отвергает все покупаемые ей горшки – от самых простых до универсальных или выполненных в виде лошадей и динозавров. И я отношусь к этому сравнительно спокойно.

Недавно мне позвонила подруга – мы видимся редко, она живет в Манхэттене, работает в американском госпитале, дочка, чуть старше моей, все время с бебиситтером.

– Знаешь, – сказала она мне, – мы уже такие нерусские стали! Только не замечаем... А когда кто-то приезжает из России в гости, сразу понимаешь: мы другие. Такой ужас! Другие! Вообрази: мама приехала и забрала Джессику на месяц в Москву. Они звонят, и я не узнаю своего ребенка. Ведь, казалось бы: здесь у нее любые игрушки, плейграунды, бебиситтерша прекрасная – а в Москве она сразу научилась ходить на горшок, и разговаривать стала просто отлично, и даже буквы почти все выучила...

...Я люблю Нью-Йорк, в котором родила себе дочь. Я обожаю свою дочь. У нее здесь есть все, чего только можно вообразить и пожелать. Почему же я плачу, идиотка, когда она завороженно, открыв свой треугольный ротик, смотрит по видео русские мультики?..

Убежище

Ну, вот, кажется, и все.

После семи лет ожидания и судов, которые следовали за судами, нам, наконец, дали политическое убежище. То есть, – мы просили, просили, выпрашивали, семь лет стояли на коленях, убеждали, доказывали... и вот теперь нам сказали – нате и отвяжитесь.

На самом деле все было не так. На самом деле нас никто не унижал, и на коленях мы не стояли. Просто равнодушная бюрократическая машина семь лет ворочала своими шестеренками, перекладывая с места на место наши бумаги, откладывая заседания судов, перенося их на другие сроки, заставляя ждать, ждать, ждать.

Наверное, мы отрабатывали какую-то кармическую повинность. Наверное, судьба учила нас, излишне гордых и излишне торопливых во всем, смирению и терпению. Почему же теперь, наученные и терпеливые, мы чувствуем такую пустоту?..

Когда мы приехали в Америку, мне было тридцать три года. Христос в этом возрасте уже умер, а я только начинала новую жизнь. С нуля.

Я помню, когда мы летели над Атлантикой, наш самолет попал в грозу. Стюардессы передвигались по салону с бледными улыбками, цепляясь за спинки кресел – ужасно трясло. В окнах было темно, будто ночью, самолет то и дело проваливался в воздушные ямы, нам велели пристегнуться, и мы пили белое калифорнийское вино из маленьких бутылочек и ждали, что вот сейчас последует наказание за попытку бегства: все мы обрушимся в океан, и обломки кресел всплывут потом вместе с нашим жалким багажом, и мужнина гитара будет покачиваться на волнах, пока не разбухнет и не развалится. Как наша жизнь.

Иногда я думаю: а может, самолет все-таки упал тогда в океан?

Я стала ловить себя на том, что не узнаю эту женщину с изношенным сердцем и незнакомым выражением лица. Кто она, родившая сына в России и дочь в Америке? Не ее ли это душа тщится лечь мостом между двумя континентами, чтобы сын и дочь могли свободно гулять с одного берега на другой, всюду чувствуя себя защищенно и уютно, как дома?

Неужели все, что происходит с нами в Америке, существует только в моем воображении, а на самом деле я давно умерла, и волны Атлантики давным-давно поглотили все мои надежды? Не может быть. Не может быть. Ведь вот оно все – стоит перед глазами, а прошлая жизнь давно отодвинулась, и многие события, казавшиеся тогда, в России, наверное, очень важными, теперь забылись и невозможно вспомнить название улицы, на которой мы жили много лет назад. И о России напоминает разве что вкус валидола под языком. Зато семь американских лет выглядят единственной реальностью.

Пять заседаний суда только за последние два года. Два отложенных. Три полных – по числу взрослых членов семьи. Сын, когда приехал, был ребенком, теперь он вырос, и его допрашивали, как взрослого. Муж отвечал на вопросы десять часов. Я – семь. Сын – совсем недолго, меньше двух часов: все-таки, он был ребенком тогда, в России, и мало что понимал и помнил.

Медленно, шаг за шагом, щупая почву под ногами, мы осваивали американскую действительность, и наши страх и неуверенность, наверное, были похожи на страх и неуверенность бессмысленного младенца, начавшего двигаться по родовым путям. Америка – это большая детская, куда нас вернули за прегрешения во взрослой жизни. И, маленькие и беспомощные, мы повторяем А, В, С – вместо привычных А, Б, В, привыкаем к незнакомым запахам и странному вкусу блюд, все реже мочим штанишки и все чаще испытываем тоску. Откуда она берется, если все, что осталось позади, перечеркнуто и предано забвению?

Я вдруг понимаю, что все эти годы держаться нам помогало цыганское ощущение дороги, готовность снова двинуться в путь, если эта страна нас отринет.

– И что теперь делать? – спросила я растерянно, узнав о решении суда.

– Я тебе скажу, что делать, – решительно ответила подруга Наташа. – Распаковывать чемоданы.

Это значит, что чемоданы нам больше не понадобятся. Теперь – все, стоп. Окончательная оседлость. И нужно начинать жить. Строить дом. Обзаводиться хозяйством – ну, хотя бы купить, наконец, приличную мебель. Бывший до этого пристанищем наших душ караван-сарай больше не нужен. Теперь следует расслабиться – или, наоборот, собраться, – и начинать жить. Самостоятельно, без подпорок и костылей, без адвоката, который в нужный момент задаст нужный вопрос. Без надежды вернуться в теплое материнское чрево, потому что мы уже вышли и ушли, а это необратимо. Мы вышли и ушли, и научились ходить и говорить, – значит, мы способны жить сами, как положено взрослым людям. Посмотрите, как изменились наши лица! Они приобрели новые черты, и в них тщетно теперь высматривать сходство с младенческими чертами вновьприбывших. Эта новая женщина, которая смотрит на меня из зеркала, возможно, поддастся на уговоры мужа и пойдет работать в американскую фирму, в которой трудится и он – просто потому, что, раз уж мы живем в Америке, нужно поскорее становиться американцами, и работать у американцев, и одеваться, как американцы, и вставить новые челюсти, чтобы улыбаться, как американцы. И – уж конечно! – немедленно отдать дочку в американский детский сад. Пусть она, маленькая, уже сейчас начинает жить той самой правильной жизнью, которая так пугает нас, взрослых.

...Нет, вы что, все это – совершенно серьезно?.. И нам больше не грозит никакая депортация?.. То есть, мы можем убрать с лица озабоченное выражение, казалось, навеки прилипшее к нему за семь этих лет, и поехать, допустим, в Париж? Вот просто так, взять и поехать в Париж, как любой американец?.. А там, в Париже, кто мы там будем, американцы или все-таки русские? Или – русские американцы?

Боже мой, неужели это черта всех моих соотечественников – вот эта вечная тоска неизвестно о чем, вот эта вечна забота, страшно расходующая душу и терзающая тело?

Звонит один из друзей и долго допытывается, почему я не прыгаю, не хожу колесом, почему я, собственно говоря, вообще никак не выражаю свою необузданную радость по поводу обретения долгожданного убежища. А я не знаю, что сказать, что ответить. Я не чувствую ни радости, ни облегчения – только страх и пустоту. Собственно говоря, я не знаю, обрела ли его, это убежище. Ведь скорее, убежищем были мои чемоданы, которыми можно было оправдать любое бездействие. И за столько лет мне стало в них уютно. Ну да, тесновато. Но уютно и надежно. А теперь мне приходится выйти и, моргая на свет, попытаться хотя бы перейти улицу – вон, на той стороне, стоит Трейси, наша соседка, и хочет со мной дружить. Она мне нравится, но все это время я старательно захлопывала створки своего чемодана, потому что стеснялась плохого английского, потому что не хотела привязываться к чужому человеку, с которым, вполне возможно, очень скоро расстанемся и никогда больше не увидимся, потому что стыдилась приглашать ее домой, где обшарпанные диваны... Хай, Трейси! Кам овер, Трейси!.. Безобразный русский акцент, но она меня понимает. Это важнее, правда?

Все изменилось, вроде бы, в одночасье. Приблудная кошка, нашедшая у нас экономическое убежище от своих кошачьих проблем, благопристойно окотилась в моем шкафу, на потертом российском, любовно хранимом саквояжике. Четверо жалких, слепых и беспомощных дурачков жадно сосут и требуют оседлости – жизнь на чемодане их не устраивает. На свет появляются корзинка и подушка, и мысли о том, как поуютней устроить котят и устроиться самим. Это, конечно, не корова, но, все равно, какое-никакое хозяйство. Если наш кот, несколько лет назад подаренный мне сыном, такой же бродяга и беспризорник, как мы сами, то рыжая кошка с семейством категорически домашние, – даже удивительно, как эта чистюля и жеманница могла существовать на помойке. Кота она быстро прибрала к рукам, рыжая американка, – двое из четверых похожи на нее, двое других – вылитый папочка.

Скрытые, тайные мысли о том, что, возможно, когда-нибудь... может быть... назад, в Россию... – эти мысли начинают отступать на второй план под ворохом насущных проблем, которые требуется решать, раз уж мы теперь здесь. Раз уж это «здесь» – навсегда. И позиция «бедный, но гордый русский презирает этово-тово» больше не работает.

Хай, Трейси!.. Хай, Том!.. Хай, Сабрина!.. Добро пожаловать в мое убежище!

Неужели это я?.. Говорят, боязнь своего отражения в зеркале – признак шизофрении. Ничего, шизофреники – тоже люди, правда? Может быть, эта самая жизнь – не такая уж плохая штука? Может быть, можно как-то привыкнуть к ней и не бояться? И не тосковать. И радоваться – главное, радоваться ей, этой жизни: вот чего мы никогда не умели, и некому было нас научить. Дочь говорит на ужасном воляпюке? Так это же прекрасно – ребенок постигает корневые основы слов, ей потом легко будут даваться языки! Истекает срок аренды на квартиру и поднимается цена? Великолепно: есть повод подыскивать собственный дом или хотя бы выбрать квартирку получше и поудобнее! Седина окончательно запылила всю голову, и волосы выглядят как соль с перцем? Отлично: теперь я смогу, наконец, с чистым сердцем испробовать на себе все цвета красок для волос, которыми не было нужды пользоваться раньше, а, точнее, не хотелось тратить на них деньги. Прохудились сапоги: ура – можно купить те, что давно хотела! Господи, как много радостей, оказывается, можно найти в этой жизни, если посмотреть на нее попристальней...

Звонит подруга:

– Что ты собираешься делать в выходные?

А действительно, что?.. Знаю: вот возьму и поеду в Атлантик-Сити. Никогда не была. Вообще никогда нигде не была, представляете? Зато теперь, если я выиграю десять миллионов, мне, как законной жительнице Соединенных Штатов Америки их выплатят без проблем. Оказывается, в освобождении из теплого материнского чрева есть кое-какие выгоды – например, можно безнаказанно прожигать жизнь. Эта жизнь вполне заслуживает того, чтобы ее иногда прожигали.

Может, действительно, пойти работать в американскую фирму? Спокойно уезжать раз в год в заслуженный отпуск во Флориду, лежать там на песочке под пальмой в дурацкой желтой панаме и купальнике с обезьяной на заднице, потягивать коктейли с экзотическими фруктами – жаль, что у меня на них аллергия, научиться плавать, завести роман...

Хай, Кину! Хай, Сильвестр! Хай, Арнольд!

Вы представляете, нам дали политическое убежище...

Господи, ну, почему мне так страшно, так нерадостно, так невыносимо одиноко? Эта женщина в зеркале старше меня на семь лет и тяжелее на двадцать фунтов. У нее совсем другие глаза и руки. Что мне с ней делать?..

Я сажусь на пол и начинаю решительно распаковывать чемоданы.

Пролезет ли верблюд в игольное ушко

Из общества ограниченных потребностей мы попали в общество неограниченных возможностей.

Сначала советский опыт сослужил нам добрую службу: привыкнув ограничивать свои потребности, мы выдержали резкий скачок из вполне приличных хрущоб и даже квартир улучшенной планировки – в какие-то безумные подвалы, общежития для вновь прибывших и «студии» с тараканами в качестве основных жильцов. Выдержали мытье полов в американских домах, биржу, тряпки с чужого плеча.

Потом... потом мы постепенно становились на ноги и вдруг обнаружили, что хотим того и сего. Америка полна соблазнов – причем на любой кошелек. Мы вдруг перестали варить борщи на неделю на всю семью и стали предпочитать готовых «китайцев». Потом «китайцы» стали недостаточно хороши – и мы начали любить суши и акульи плавники в пальмовом соусе. Нам надоели обноски, и мы начали покупать вещи... сначала в «Леди Дайане»... потом – в «Мэйсисе»... потом – на Пятой Авеню. Сначала, почувствовав приятный звон в кошельках, мы позволяли себе попробовать все, чего не распробовали в России: русские «магазины забытых продуктов» манили нас обилием разносолов и вкусностей. Слегка пообвыкнув, мы стали покупать икру и самую дорогую колбасу. И только потом – самое любимое, поскольку попробовали уже все, а килька пряного посола – это вещь, и пахнет она отрочеством и талой мартовской подворотней, сквозь которую убегали с лекций, звеня мелочью в карманах.

Вскоре мы обнаружили, что денег по-прежнему на все не хватает. Точно так же, как в первые дни. Тогда не хватало на хлеб и молоко – теперь на бассейн на заднем дворе. Тогда – на сабвей, теперь – на «Хонду» 98-го года...

Это не плохо и не хорошо. Это в человеческой природе.

Американская статистика утверждает, что за последние 30 лет американские семьи становятся все меньше, в то время как дома, ими покупаемые, – все больше. Начиная с 60-х и до середины 90-х общая площадь среднего нового дома распухла с 1 400 кв. футов до 2 200 кв. футов, а количество членов семей за этот же период снизилось с 3,6 человек (в среднем, конечно) до 2,7...

Совершая воскресную автомобильную прогулку, вы частенько встретите места поселения новой миддл-классовой буржуазии, в которых «домики» размерами в 3 – 5 тысяч кв. футов вполне типичны.

Сегодня дом в 2 200 кв. футов считается весьма скромным жилищем. В феврале 1998 года журнал «Лайф» опубликовал проект «Dream House», созданный одним из самых известных архитекторов Америки Х.Джекобсеном. Эту «американскую мечту» (2 120 кв. футов) «Лайф» называет скромным домиком, – действительно меньшим по размерам, чем в среднем по Америке, – включающим в себя четыре спальни и три ванных. Гостиная в нем 18 х 24, столовая 12 х 15, кухня 19 х 15, прачечная 10 х 10 кв. футов... Вообще-то, для 2,7 человек это многовато.

Все хотят жить с комфортом, – скажете вы. Иметь свою комнату для каждого члена семьи, комнату для телевизора, библиотеку, кабинет, столовую, гостиную, террасу... комнату на случай приезда гостей... и т.д. Я тоже хочу... Я считаю, что в приличном доме должны быть комнаты для каждой надобности. Но почему я этого хочу? Потому, что мне действительно некуда поставить книжные шкафы, потому что я не люблю мыться в одной ванне с кем-то еще, пусть даже самым родным человеком, – или потому, что, если я не выстрою себе дворец с двумя бассейнами внутри и снаружи и гаражом на пять машин, соседи могут подумать, что мой годовой доход меньше 100 тысяч?

Американская, опять же, статистика говорит о том, что средний класс стремится покупать дома просто на грани своих возможностей: вот сколько могу, пусть с натяжкой, «аффордать», – столько спален и построю. Даже если мне нужно две, даже если в пяти я чувствую себя неуютно. Даже если буду есть одни куриные ноги круглый год, а хороший чай покупать по большим праздникам... Это как с костюмами для присутственных мест: если видно, что костюм стоит меньше трехсот долларов, на тебя посмотрят косо. А может, и разговаривать с тобой не будут. Конечно, если ты пришла устраиваться на работу в костюмчике от Версаче, тебе постесняются предложить меньше тысячи в неделю. Да и чувствовать ты себя будешь гораздо уверенней, чем в платье из «Леди Дайаны» за 15 баксов, даже если у тебя потрясающая фигура и ноги. Но в таком случае нужно ходить на интервью голой, как пошутила одна моя знакомая.

По одежке протягивай ножки. Это в СССР быть богатым считалось некрасиво, а здесь бедным быть не просто неприлично, а ужасно, заразно, скандально... Так принято в американском обществе неограниченных возможностей – и это, в общем-то, на руку человеческой натуре. Ибо в ней, в натуре этой, заложено: имея мало, хочешь большего, имея больше, хочешь еще большего – и так до бесконечности. Наше поколение, взрослевшее в разгар застоя, при генсеке, коллекционировавшем автомобили, эту тенденцию схватило на лету. А вот в наших родителях, вкусивших сталинизма, она была задавлена в зародыше. «Алло, милиция?.. Наши соседи что-то едят...» Очень небедные люди, в совке, из страха показать свою небедность, покупали по большим советским праздникам икры на сорок копеек, – чтобы только положить в розеточку на праздничном столе. Они и в Америке продолжают донашивать носки, привезенные из России. А их дети покупают «Мерседесы», «Ягуары» и «Роллс-Ройсы», и не выйдут из дома с жалкой стодолларовой сумочкой. И вовсе не потому, что жестокие дети не помогают родителям. Просто в сознание родителей вбито железом: неприлично демонстрировать свое богатство.

Слушайте, положа руку на сердце, может быть, это действительно так?.. Недаром американская интеллектуальная элита из самых приличных считает «Роллс-Ройс» дурным тоном. И, в общем-то, самые шикарные дома строит себе средне-классовая буржуазия, а не профессора университетов. И вовсе не потому, что у последних меньше денег. Просто они живут несколько иными ценностями.

Диалектика, чистая диалектика, – единство и борьба противоположностей. Всякая тенденция порождает свою противоположность. Недаром в Америке сейчас как никогда сильна теория отказа от «лишних» благ. Отпрыски богатых семей покупают себе одежду в «секонд-хэнде» и магазинах Армии Спасения, едят простую пищу и ходят босиком. Это тоже не новость. Диоген и Лев Толстой были вовсе не дураки, хотя один жил в бочке, а другой пахал землю, будучи графом. Послушайте, господа, может, нас правильно воспитывали в нашем далеком советском детстве? Иногда, глядя на новых русских эмигрантов, выгуливающих многотысячные шубы по Брайтону, я начинаю думать, что так оно и есть. Существуют ценности – и ценности. Они такие разные, что между ними пропасть. Пропасть, в которой недолго и пропасть.

Как-то мы поспорили вечером на кухне с подругой.

– Ну, новые русские, – сказала она. – Ну и что?.. Зато их дети, которые закончат Сорбонны и Гарварды, станут новой российской интеллектуальной элитой!

– Эти?! Никогда! – воскликнул мой муж. – Дети новых русских, – да, – родились в богатстве, причем не просто в богатстве, а в роскоши, при которой доступно все. Но беда в том, что у их родителей, кроме этой роскоши, за душой ничего нет! И дети не книги собирают, а бриллианты! И вообще – «легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное», – так, кажется, в Писании?

– Нет, человек, безусловно, должен быть богатым, – заметила я, – поскольку голодное брюхо, как ни странно, еще более глухо к учению, чем сытое...

– Вот именно, – подхватила подруга. – У меня был знакомый мальчик, сын о-о-очень состоятельных родителей, один дедушка – академик, другой – маршал... Перед ним любая дорога была открыта, но он поступил в Первый мед, по семейной традиции. Мог бы там воздух пинать – при родительских деньгах и дедовском авторитете, – а он учился, учился и учился... Диссертацию в 26 лет защитил.

– Да, но дело в том, что за его плечами был интеллектуальный опыт нескольких поколений! Ин-тел-лек-ту-аль-ный! А не жалкий опыт делания денег родителями, не опыт роскошества в первом поколении... Кто сказал, не помню: надо, чтобы прадед закончил Сорбонну, – тогда что-то вырастет...

– А вот Ломоносов... – начал муж.

– Ломоносов – это вообще нонсенс, – махнула рукой подруга. – Мозги – мозгами, но жизнь, начатая в лаптях, накладывает несмываемый отпечаток... Нет, я – за богатых. Только не надо на меня орать! Те, что ездят в шестисотых «мерсах» – это не богатые. Они как раз, при всех своих деньгах, – совершенно бедные люди. У них психология нищих. Отсюда и демонстрация неслыханных средств, и гулянки в кабаках, и золото на всех частях тела... Богач же и в разорении тратит последние деньги на то, что ему необходимо... а необходимы ему не бриллианты, а, допустим, первое издание Пушкина... ну, я это так, к примеру... Вот моя мама всю жизнь была стеснена в средствах, но при этом могла, получив зарплату, к ней вдобавок у кого-то занять – и все отдать за флакон французских духов... А потом месяц питаться хлебом и чаем. Не потому, что это как-то престижно, французские духи, а потому, что от женщины должно – должно! – пахнуть хорошо. Она и сейчас подрабатывает бебиситтерством к пенсии не потому, что не хватает или я не помогаю, а потому, что не признает других духов, кроме французских, и никакой живописи, кроме подлинной... У нее психология богатого человека.

– Ага, значит, пять спален на двоих – это психология богатого человека?

– Да, если человек может объяснить, зачем ему пять спален. Если у него в одной спальне – он, в другой – жена, третья – для гостей, в четвертой – кабинет, в пятой – библиотека – о кей, почему нет?.. А уж столовая, гостиная, по собственной ванной на каждого – это должно быть нормой...

– Вообще-то да... но к такому дому требуется прислуга... а если хочешь сад – то садовник...

– Ну и что? И прислуга, и садовник...

– И комната для прислуги и садовника... пяти спален будет мало.

– Погодите, погодите... – я отодвинула свой остывший чай. – Если у меня не хватит денег на пять спален и прислугу, но я хочу третью спальню под библиотеку – то я обойдусь без прислуги, буду есть один хлеб, но сохраню библиотеку...

– Ну, вот – это психология, может быть, интеллигентного человека, но не богатого... А если мне не хватит денег на прислугу – я не буду есть вообще, но буду держать прислугу!.. Ну, это я утрирую, конечно.

– По-моему, мы залезли в дебри... Я вот подумала – и решила, что могу писать стихи, ходя босиком и в обносках, но не могу – живя в тараканнике и, кроме мытья чужих унитазов, каждый день чистить этот тараканник...

– Так купи дом!

– Опасность в том, что я сначала куплю дом... потом решу, что, драя каждый день в нем полы, я не могу писать стихи, и мне нужна прислуга... потом – что мне нужен сад для вдохновения, а к нему – садовник... Потом – что, имея такой дом, я не могу ездить в машине 1988 года выпуска... И так далее. И я перестану писать стихи, а начну пытаться заработать больше и больше, чтобы удовлетворять свои растущие желания. И дочь у меня будет просить каждый день новую игрушку, а книги читать вообще не будет... И она будет считать, что работать – это не писать стихи, потому что за них не платят... А писать, например, сценарии для телесериалов. Вариант вопроса: «Родители, если вы такие умные – почему вы такие бедные?»

– О кей, пиши стихи, ходи босиком и путешествуй автостопом... Движение хиппи – это уже было. И еще – трахайся на обочинах, потому что кровать – это буржуазное изобретение.

– Движение хиппи, между прочим, основали неглупые люди... Другое дело, что, став слишком многолюдным, оно опрофанилось, из формы протеста против буржуазности – против тех же «Роллс-Ройсов» и бриллиантов как способа существования разбогатевшего быдла – превратилось в обкуренный и обколотый сексуально разнузданный идиотизм.

– А почему обкуренный и обколотый, как ты думаешь? Потому что зашло в тупик! Потому что, ходя босиком и дуя дешевое пиво, нельзя создать культуру – а только субкультуру, да и то болезненную и хилую! Создавать культурные ценности следует в роскоши, чтобы ничто не отвлекало от вечных тем, которые одни имеют право на существование.

– Да, если за спиной – интеллектуальный опыт поколений, опыт создания этих самых ценностей, а не просто роскошь, как таковая, роскошь, как самоцель... Знаешь, что говорит статистика? На первом месте у американцев, покупающих дома – соображения престижа. Шикарный дом как средство создания определенного социального статуса. Один знающий человек сказал мне, что дома сейчас покупают, в основном, только новые среднеклассовые буржуа – и русские эмигранты. Средство уподобиться богатым американцам, а если получится – то и переплюнуть их...

– Ну, вот, я же и говорю – типичная бедняцкая психология... дом не для удобства и покоя, а для создания себе имиджа, для престижа, для демонстрации своего благополучия...

– Но ты же говорила, ты за богатых...

– Я за богатых! Я не за обвешанных золотом вчерашних кладовщиков с тремя классами образования! Я за богатых людей с психологией богатых людей, с опытом и традициями богатой жизни...

– В общем, за российскую аристократию до 17-го года?.. Владимира Ильича на тебя нет, голубушка.

Спор, как это всегда бывает, зашел в тупик.

Хотя, безусловно, тезис «быть богатым – неприлично», в сути своей, если отвлечься от некорректной формулировки, несет рациональное зерно. Ведь имелось в виду все-таки именно это: есть богатство – и богатство. Между ними – пропасть. И в ней очень легко пропасть... Особенно россиянину, с его вечными попытками найти жемчужное зерно истины в куче навоза, с его любовью к прекрасному, с его жаждой уюта, тепла и ностальгией по дому... Нет, не этому, в 5 000 квадратных футов, – это только суррогат. Суррогат, господа богатые люди. И деваться от этого нам некуда.

Счастливый и бедный

В общем, все знают, что богатые тоже плачут. Временами просто рыдают. Эта фраза стала настолько расхожей, что вложенный в нее авторами изначальный смысл давно померк и отодвинулся на задний план под напором разных под- и над-смыслов. Один из них – не в деньгах, мол, счастье. И не в положении в обществе.

Правда, обратных примеров почему-то находится уйма, а вот убедительных иллюстраций самой этой истины что-то маловато. Ну, разве что тот отрекшийся от престола император со своей капустой... Или граф Лев Николаевич Толстой. Впрочем, про графа – пример некорректный. От хождения босиком за плугом ни богатств у Льва Николаевича не убавилось, ни титул его никто не отменил. А у богатых свои причуды. Так что крестьяне продолжали кланяться своему графу в пояс, даром что он был со странностями.

Недавно одна девушка рассказала мне про своего дядю. Он, правда, не граф, и даже не новый русский. Бабушка и дедушка у девушки жили в деревне, а дети их как уехали в город учиться, так там и остались, получили высшие образования и стали горожанами. Все, за исключением одного. Этот один окончил аж два института, женился, обзавелся детьми, несколько лет преподавал в вузе, защитил кандидатскую диссертацию и... вернулся в деревню. Развел пчел. Садик у него есть – страшно запущенный, не имеющий никакого прикладного значения, кроме, разве что, пользы для пчел, собирающих мед с буйных зарослей цветущей акации, шиповника и одичавших яблонь.

Домашняя работа, равно как и вообще сельская пахота его не интересует. Ворота в его доме кое-как сляпаны из фанеры. Калитка держится на одном гвозде. За неизбежными в деревне поросятами и коровой смотрят жена и дети. А хозяин целыми днями возится с пчелами или лежит на раскладушке под яблоней, читая Ницше, Кафку и Дюрренматта. Он счастлив.

Вы думаете, я его осуждаю? Ничего подобного. Его пасечничество, между прочим, составляет главный доход семьи. Так что обзывать его лежебокой и иждивенцем даже жена не рискует. Он не иждивенец – он человек, нашедший свое место, правильно определившийся в жизни. И это позволяет ему чувствовать себя безоблачно счастливым. Откровенно говоря, я ему завидую.

Почему я этот частный случай сейчас вспомнила? Прочитала письмо, в котором молодая и очень неглупая женщина из Канады делится своими соображениями о счастье. Вот что она пишет:

«В современном обществе все перевернулось с ног на голову! Во-первых, раньше каждый вращался в своем общественном кругу и стремился только к тому, что считал для себя возможным. Сын сапожника мог стремиться стать очень хорошим сапожником, но не доктором наук. (Всяк сверчок знай свой шесток!) То есть человек более или менее жил в согласии со своим положением в обществе, со своими возможностями. В наше же время никто не хочет быть сапожником, напротив, все стараются пробиться. Возросли «запросы», и, одновременно, возросла конкуренция. Несоответствие между требованиями к обществу и требованиями к себе, своим возможностями стало обычным явлением.»

На днях мы с несколькими знакомыми, сидя на кухне, заговорили как раз об этом. Один наш приятель влюбился в девушку из России, познакомившись с ней у друзей, когда она приезжала в гости. Девушка ответила взаимностью, и приятель решил жениться. И вот мы, все скопом, предупреждали его об опасностях и стрессах, которые могут угрожать их счастливой молодой семье. Приятель наш работает в крупной американской компании, причем по специальности. Жизнью, в общем, доволен. А его невеста у себя в России работает на радио, имеет успех, уверенность в себе, известность, какое-никакое положение в обществе... Здесь у нее всего этого не будет. Ну, первые несколько месяцев отведем на безоблачное романтически-медовое существование. А дальше? Дальше неизбежно последуют стрессы, вызванные несоответствием запросов и реальности. Нет, я вовсе не о том, что молодой жене захочется иметь виллу в Майами и «ягуар» для поездок по магазинам! Я о том, что невозможность ощущать себя на том же уровне, что и в России – в профессиональном и социальном смысле – может стать причиной разочарования, обиды, стресса и, в конечном итоге, депрессии. То есть, умом-то она понимает, что в чужой стране, не имея здешних корней, здешнего склада ума, местного образования и воспитания, приличного языка она не может рассчитывать занять сколько-нибудь соответствующую ее месту в России социальную нишу. Но это умом. А душа не может смириться и страдает.

Ну, вот, представьте себе, что жил в далекой сибирской глубинке молодой тракторист. У себя он был первый парень на деревне, лучший работник, гармонист, завидный жених... И решает он поехать в Москву – поступать в филармонический оркестр. Как вы думаете, чем это для него кончится?

Нет, если закваска деревенская достаточно крепка, он просто вернется назад, жизнь, так сказать, повидав и себя показав. А если душа не справится с чувством ущемленного самолюбия? Боюсь, что это кончится у пивного ларька – будет наш герой сидеть с гармошкой на лавочке, развлекая алкашей.

Главное, пример с трактористом все понимают. Кивают. А к себе приложить – никак. Я имею в виду: единицы из нас способны чувствовать себя спокойными и счастливыми, выполняя дурацкую, неквалифицированную, ниже нашего достоинства работу, единицы способны осознать, что претендовать на большее вредно и глупо, единицы довольствуются тем, что имеют, не пытаясь рвать жилы и завоевывать высоты.

У Стругацких в Граде обреченном дворник Ван говорит Андрею: я, мол, не хочу работать директором завода, я хочу всю жизнь оставаться дворником, потому что с этого места некуда падать. Он спокоен и счастлив, живет в мире с самим собой. Ему и его семье не нужно слишком много, и даже за праздничным столом он берет себе самую маленькую тарелочку с самым маленьким кусочком, треснувший стакан и гнутую вилку. То есть то, на что никто больше заведомо претендовать не станет. Но Ван – китаец, а это особая жизненная философия. Способны ли мы осознать, что своим стремлением к большим достижениям, зарплате побольше и месту повыше мы убиваем себя, постоянно находясь в борьбе с окружающим миром, со своим уставшим телом, со своей жаждущей счастья и покоя душой? Ведь сэлф мэйд – это не жизнь, это борьба с жизнью. Это зависть, которая является двигателем внутреннего сгорания для жаждущих приподняться (и сгорают, кстати, изнутри – стрессы, инфаркты...) Это постоянное недовольство собой и своим положением в обществе. Это вечная гонка за деньгами, вещами, другими атрибутами счастливой жизни . Вы замечали: денег, например, всегда не хватает, сколько бы вы ни получали. Потому что вместе с растущей заработной платой немедленно начинают расти потребности. А порой их рост опережает рост заработной платы. Я по себе знаю: сначала койка в общежитии, потом квартира в бейсменте с узеньким окошком под потолком, потом walk in квартира, потом вполне приличный апартамент... и уже хочется дом. Или, на худой конец, кондо. А ведь еще достаточно недавно полубейсмент с окном казался верхом благополучия! Может, махнуть на все рукой и пойти разводить пчел?..

Дело-то в том, что, кроме шуток, речь идет о выживании.

«Раньше выживали физически сильные. Теперь, похоже, выживут способные правильно понимать и оценивать себя, окружающую среду и верно выбирать свои задачи и методы для их осуществления. Люди мудрые, способные сознательно выбирать свои жизненные цели так, чтобы они находились в балансе с характером, индивидуальностью и возможностями, может быть, смогут свести стресс к минимуму, и, следовательно, у таких будет больше шансов выжить. Так вот, три четверти населения – люди с высоким и средним интеллектом, что довольно много, и, следовательно, среди желающих «пробиться» растет конкуренция, а одновременно и стресс. Все больше и больше интеллектуалов, которые остаются не у дел. Живут с разбитыми мечтами, и эта неудовлетворенность не может не отражаться и на других сторонах жизни.»

Это опять цитата из письма той канадки, задавшейся вопросом о счастье. Она, как и я, предполагает, что нас неправильно воспитывали. Ну, не нас лично, а вообще детей в России. Внушали нам, что нужно хорошо учиться, а вот для чего – объясняли неправильно. Я сейчас не о себе говорю, мне как раз все правильно объясняли, поэтому я, откровенно говоря, не чувствовала себя ущербной, моя на первых порах в Америке полы. Я говорю о множестве моих сверстников, которым твердили: учись, сынок, учись, дочка, твой папа фельдшер, а ты станешь доктором! Твоя мама швея-мотористка, а ты станешь модельером! Твой дедушка коров пас, а ты будешь академиком! А ребенку на это должно быть наплевать. Его гонка за оценками в школе вгоняет в стресс почище, чем у космонавтов. До сих пор помню нашу синюю от усердия отличницу: ну, не дано ей было! Не тот склад ума, характера, силенки не те... А она все тянула, бедненькая, тянула... И в институт дотянула. В педагогический. Учеников ненавидела. Тянула выше, вышла в завучи по воспитательной работе, потом в горОНО инспектором взяли – предел мечтаний! Гордость мамы с папой! Умерла в сорок два от рака. Кому это было надо? Ни детства, ни юности, ни нормальной семейной жизни – все было посвящено одному: занять место повыше. А зачем? Чтобы было откуда падать?

В эмиграции примерно то же: выбиться в люди. Ну, хотя бы вернуть себе прошлый свой, российский статус в обществе. Работать по специальности. Занимать руководящую должность. Потому что мы же лучшие! Мы же образование получали! У нас же мозгов в голове в пять раз больше, чем у этих обалдуев-американцев!..

В чем-то, кстати, мы правы. Я опять о себе не говорю, я училась в семидесятые, но вот те, кто на десяток лет постарше, еще застали славу советской образовательной системы. В шестидесятые многие почитали за честь получать образование в СССР. Так что и знания фундаментальней у большинства наших иммигрантов, и умение думать лучше развито, и, вдобавок, мы гораздо разностороннее. Но вся беда в том, что это здесь не нужно. Здесь, если человек работает пришивателем пуговиц, от него именно это и требуется – хорошо пришивать пуговицы, а не уметь скроить и сшить весь пиджак, попутно улучшая качество подкладки. И, что самое обидное, пришиватель пуговиц на своем месте чувствует себя уютно, спокойно и вольготно: он хорошо и четко выполняет свои обязанности, ему платят за это деньги, дают премии и поощрения, постепенно повышают зарплату. Правда, американцы не меньше нашего подвержены этой болезни – неуемному стремлению к деньгам и постам. Они тоже хотят больше и больше. И тоже умирают от инфарктов в разгар карьеры.

Тогда, сидя на нашей кухне, приятель сказал:

– У меня, между прочим, была прививка от стресса обманутых ожиданий и невозможных возможностей. Я когда-то, еще в СССР, окончив вуз, вдруг обнаружил, что моя специальность вроде как не нужна никому, безуспешные поиски работы просто до отчаяния доводили. Ну, погоревал и решил, что раз так, то буду работать хоть кем, просто ради денег, семью-то ведь надо кормить. И я жалел, что я не слесарь или не автомеханик, а то работал бы себе по специальности и горя не знал, а по вечерам читал бы Сартра, Вебера или Бахтина и чувствовал себя философом, социологом или филологом... Ну, нашел успешную замену: устроился в котельную. Представьте, это было самое счастливое время!.. Среди моих знакомых просто море людей, которые здесь, в иммиграции, не смогли найти работу в соответствии с образованием. Что ж, просто зарабатывают деньги. И для многих непрофильная эта работа стала любимой в итоге. «Если не можешь делать то, что любишь – люби то, что делаешь»... Ко всему человек привыкает...

А если бы еще осознать, что материальные блага имеют привычку пожирать своих хозяев... точнее, не хозяев, а временных обладателей. Понимаете? Мы-то смертны. А вещи... вещам суждено нас пережить. И какая-нибудь умопомрачительная ваза, без которой нам вчера просто жизнь была не мила, будет стоять на полке, как ни в чем не бывало, и тогда, когда нас уже не будет. И так же легко и просто сменит хозяев. Вещам все равно. Им на нас плевать. А деньгам – тем более. Так отчего бы нам не плюнуть на них в ответ?

Поедем в деревню – пчел разводить?..

Как я ходила на нтервью

Есть у меня одна подруга. Лет ей, скажем, столько же, сколько и мне... ну, хорошо, признаюсь: она на два года моложе. Но много ли меняют два года в нашем возрасте? Ну, да, – она блондинка. А я нет. Тоже, между прочим, не факт, что блондинки красивее брюнеток. Возьмите, например, блондинку Мадонну... то есть, нет, брюнетку Мадонну... Ах, не знаю я, кто Мадонна по природе, да это, в общем, и неважно. Вы и так поняли, что я имею в виду. В общем, моя подруга блондинка. И грудь у нее больше, чем у меня... раза в два. И вообще. Так что на нее все мужчины сразу обращают внимание. А на меня – никто! Хотя я, строго говоря, вовсе не хуже.

Еще она умная. Но и я тоже умная. Хотя этого никто не замечает.

В общем, вы уже догадались – я ей завидую. Черной завистью. И пытаюсь во всем на нее походить.

Вот, скажем, идем мы с ней к доктору, который мужчина и грузин. Она надевает джинсы в обтяжку и блузку с большим вырезом. И я надеваю. Она красится, и я крашусь. И что вы думаете? В результате через пять минут доктор называет ее нежно – Сонечка, и улыбается при этом, как чеширский кот. А меня – по имени и отчеству, строго на «вы», и скучно глядит при этом в угол... Ей он выписывает овсянку с медом, а мне – кальций. И сообщает, что я здорова, так что могу к нему больше не приходить. А приходить, вместо этого, к психоаналитику. Ей тоже сообщает, что она здорова, но назначает следующий прием, и еще следующий, и еще. И добавляет, что она может нанести ему визит и просто так, если ей овсянка надоест.

А недавно моя подруга выучилась на программиста – она могла бы и не учиться, у нее и так все есть, но один поклонник приполз буквально на коленях, умоляя ее походить к нему на курсы бесплатно. Она сделала ему любезность – посидела на его уроках пару-тройку раз, потом получила диплом и пошла устраиваться на работу.

Интервью с нею проводил мужчина весьма респектабельной наружности, и она, было, решила, что пропала, потому что первый же вопрос, который он ей задал, оказался из разряда ни разу в жизни ею даже не слышанных. Но надо