Мудрость веков - Человек духовность и телесность

Автор Игорь Гарин

Книга включает фрагменты книг И.И.Гарина «Фрейд», «Психоанализ и мистика» и многотомника «Йехуизм» («Тоталитаризм»). В человеке живут два начала: временное и бесконечное. Автор проанализировал человеческие качества, обеспечившие его связь с первобытностью и ориентированные на вечность. Первые эксплуатировали все тоталитарные режимы, прежде всего — большевизм и нацизм, вторые формировали человеческую культуру и прогресс духовности. Выяснено влияние на становление личности генетических и социальных факторов, описана природа человеческого насилия, преступности, войны. Значительное внимание уделено проблемам человеческих масс, свойствам человека в тоталитарных сообществах, торжества абстракции над человеком и массы над личностью. Тоталитарная страна начинается с тоталитарного человека, тоталитарной семьи, тоталитарного общества, с насилия, которое царит в обществе и семье. «Униженный народ» — фундамент тоталитарного государства. Во второй части книги описаны утопические проекты, причины революции, а также психология и свойства масс. Заключительная глава посвящена теме человека как объекта исследований Фрейда, Юнга, Адлера, Карен Хорни, Лакана и русских психоаналитиков.

• Язык: Русский
• Издатель: Folio
• Дата выпуска: 16 окт. 2020 г.
• ISBN: 9789660388826

Предварительный просмотр книги

Аннотация

Книга включает фрагменты книг И. И. Гарина «Фрейд», «Психоанализ и мистика» и многотомника «Йехуизм» («Тоталитаризм»). В человеке живут два начала: временное и бесконечное. Автор проанализировал человеческие качества, обеспечившие его связь с первобытностью и ориентированные на вечность. Первые эксплуатировали все тоталитарные режимы, прежде всего — большевизм и нацизм, вторые формировали человеческую культуру и прогресс духовности. Выяснено влияние на становление личности генетических и социальных факторов, описана природа человеческого насилия, преступности, войны. Значительное внимание уделено проблемам человеческих масс, свойствам человека в тоталитарных сообществах, торжества абстракции над человеком и массы над личностью. Тоталитарная страна начинается с тоталитарного человека, тоталитарной семьи, тоталитарного общества, с насилия, которое царит в обществе и семье. «Униженный народ» — фундамент тоталитарного государства. Во второй части книги описаны утопические проекты, причины революции, а также психология и свойства масс. Заключительная глава посвящена теме человека как объекта исследований Фрейда, Юнга, Адлера, Карен Хорни, Лакана и русских психоаналитиков.

Мудрость веков - Человек духовность и телесность ISBN 9789660388826 Copyright © 2020, Folio Publishing

Игорь Гарин.

Человек: духовность и телесность

Я люблю в себе следить Жутких мыслей и пороков Нас связующую нить.

М. Волошин

Никто не знает о нас столько дурного, как мы сами, и тем не менее никто так хорошо не думает о нас, как мы сами.

Ф. Шеннон

ГЛАВА 1. Я — МИР ВО МНЕ

Человек есть тайна, ее надо разгадать.

Ф. М. Достоевский

Мы никогда не знаем, что в нас есть.

Д. Дусойс

Он предвидит, меня же предвидеть невозможно.

П. Кайроль

Любить человека — значит, говорить ему правду.

Г. Флобер

Лишь тот обогащает человечество, кто помогает ему познать себя.

С. Цвейг

Зачем сетует человек живущий? Всякий сетуй на грехи свои!

Испытаем и исследуем пути свои.

Пророк Иеремия

ПОСТИЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Не печалься о том, что люди тебя не знают, А печалься о том, что ты не знаешь людей.

Конфуций

Незнание себя есть часть природы любого живого существа, кроме человека; для человека незнание себя есть грех.

Боэций

Греху можно дать следующее определение — добровольно принятый образ поведения, ведущий к плохим результатам ввиду, во-первых, своей безбожности, и во-вторых, вредности для самого индивидуума и окружающих его собратьев. Незнание себя в какой-то степени соответствует этому определению. Все начинается с того, что человек осознанно отказывается от самопознания; ибо заглядывая внутрь себя и прислушиваясь к суждениям других людей о своем характере, любой человек может, если только захочет, разобраться в своих слабостях, недостатках и истинных, а не декларируемых, мотивах своих поступков. Большинство людей не знают самих себя только потому, что самопознание — это болезненный процесс и человек предпочитает ему приятную иллюзию. Что касается последствий этого невежества, то они плохи по любым критериям, начиная с утилитарных и заканчивая трансцендентальными. Незнание себя ведет к утрате реального взгляда на жизнь, что навлекает на индивидуума всевозможные неприятности; без самопознания не может быть истинного смирения и истинной скромности, и, стало быть, не может быть знания, единящего с Божественной Основой «я», которую само «я», как правило, и не дает разглядеть.

Что составляет человеческую сущность? Какие качества определяют человеческую природу? Меняется ли эта сущность и эта природа? Если да, то в какую сторону? В чем смысл и ценность человеческой жизни? Что определяет суверенитет человеческого духа? В чем состоит драма человеческих отношений и человеческого существования?

Как там у Канта: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться?».

Каждое поколение не только переписывает историю и творит свою, но пытается ответить на эти вопросы. Сколько поколений — столько ответов...

Совершенно очевидно, что сама эта история, человеческая культура, социальные институты, общественные отношения определяются человеческими качествами, широкого спектра которых хватает на всё — на величайшие злодейства и гуманность, тиранию и демократию, рабство и свободу, ненависть и любовь.

Казалось бы, тоталитаризм вполне вписывается в этот спектр и, следовательно, отвечает человеческим качествам, но в том-то и дело, что — он про-тивоприроден, а потому неосуществим. Неосуществим после того, что произошло с нами? Именно всё, что произошло, доказывает его неосуществимость: никакой тиранией, деспотией, садизмом и некрофилией нельзя подавить живую жизнь, различия между людьми, их стремление самореализоваться, нельзя даже сузить этот самый спектр, простирающийся между добром и злом, небом и адом.

По представлениям древних китайцев человек возникает после того, как изначальный эфир (или пневма, ци) делится на два начала: Инь и Янь, Свет и Тьму. Своим появлением он как бы призван преодолеть эту расколотость мира, ибо объединяет в себе темное и светлое, мужское и женское, активное и пассивное, твердость и мягкость, покой и движение.

В древнейших мифологиях человек слит с природой, женщина не отделена от мужчины, небо — от земли, человек — от божества. Древний человек ощущает себя частью природы, живым веществом космоса. Это чувство неразрывной части космоса, считал В. И. Вернадский, охватывает некоторые из глубочайших проявлений религиозного творчества, питает буддийские религиозные построения, мистические культы язычества, первобытные культы и произведения искусства.

Мифология, индуизм, буддизм не знают личности, в лучшем случае — «самость». Индивид здесь не является ценностью — наоборот, всякая уникальность, неповторимость, «нестертость» человека оцениваются как зло, как помеха. Массовость необходима на заре культуры как антитеза Богу, императору, фараону, верховному началу бытия. Но даже на заре культуры массовость не препятствует ни возникновению иерархии, ни мастерству, ни зарождению этических принципов милосердия и добра, ни пробуждению самосознания человека.

Язычество, растворяющее индивидуальность в социальной общности, постоянно вторгается в тончайший слой современной культуры, возрождая ложное обожествление одного человека, восстанавливая демонологию, культ кумиров, «стертость» человеческих масс.

Впрочем, язычество не помешало Сократу создать философию самопознания, а Протагору утвердить первенство человеческой субъективности, приоритет внутреннего мира над миром внешним. У Конфуция находим:

Кто возвышается над средним человеком,

С тем можно говорить о высшем;

Кто его ниже,

С тем о высшем говорить нельзя...

Мо-цзы так развивает эту мысль в Гэн Ч ж у:

Как, например, строится стена? Кто умеет класть кирпичи, тот кладет; кто может подносить глинистую смесь, тот подносит; кто может делать замеры, тот делает замеры. И так стена будет сложена. Соблюдение справедливости подобно этому. Способный рассуждать и вести беседы пусть рассуждает и ведет беседы, способный излагать исторические книги пусть излагает исторические книги, способный нести службу пусть несет службу; таким именно образом все дела будут исполнены.

Тем не менее принципиальнее отличие антропологии Востока от антропологии Запада — отношение к человеческой душе: в брахманских кругах человеческая душа воспринималась не как уникальное приобретение неповторимой индивидуальности, а как духовное начало вне нас, как совокупная мировая душа.

Человек как личность — с его разумностью, духовностью, этической ответственностью — начал выкристаллизовываться в философской антропологии древних греков. Начиная с досократиков, но, главным образом, у Платона и Аристотеля появляются человеческая природа и сущность, человеческое предназначение, соотношение души и тела, объективности и субъективности.

Хотя человеческие «бездны» еще чужды античной восторженности, у Аристокла — возможно, впервые в человеческой культуре! — возникает деление души на разумную, рассудительную и неразумную, иррациональную части. Правда, Платон не сомневался в приоритете разумной части и уподоблял разум возничему, умело управляющему двумя конями, один из которых «рассудителен и совестлив... Его не надо погонять бичом, можно направлять его одним лишь приказанием и словом», а другой — «еле повинуется бичу и стрекалам».

Эмпедокл, Гераклит и Теофраст не были столь убеждены в верховенстве разума над страстями. Даже творец рационализма и отец науки Аристотель, видевший назначение человека в деятельности души, «согласованной с суждением», не забывал предостеречь, что для разума необходимы «внешние блага, ибо невозможно или трудно совершать прекрасные поступки, не имея никаких средств». В Ни комаховой этике Стагирит критикует Сократа, который «отстаивал разумность так, словно невоздержанности не существует: никто, дескать, не поступает вопреки тому, что представляется наилучшим, а [если поступает, то] только по неведению» .

Аристотелю трудно отказаться от собственного изобретения — «знания», поэтому, критикуя Сократа, он довольствуется «мягкой» формулой: «Невоздержанный одержим удовольствиями как имеющий не знание, а только мнение».

В античности берут начало две линии философской антропологии: линия Сократа, идущая к Возрождению, Просвещению, Гегелю и Марксу, — первенство разума и торжество знания, и линия Эмпедокла и Теофраста, идущая к Паскалю, Шопенгауэру и Фрейду, — открытости человека «безднам», приоритета подсознания.

Достижение античности — выделение из человеческой целостности тела, души и духа: «Телу принадлежат ощущения, душе — стремления, духу — основоположения».

Сенека: «Тот, кто думает, что рабство распространяется на всю личность, заблуждается: ее лучшая часть свободна от рабства. Только тело подчинено и принадлежит господину, дух же сам себе господин...». Без пяти минут Киркегор...

Величайшее достижение христианства — первенство личностности человека, его персональной ответственности, божественности тела и духа, свободы воли. Основа христианской антропологии — фраза из Книги Бытия: «И сказал Бог: сотворим человека по образу нашему, по подобию нашему...».

Именно теология образа и подобия, рассмотренная через призму догматов творения, грехопадения, воплощения, искупления и воскресения, стала краеугольным камнем христианской антропологии. И в антропологических учениях средневековых авторов осмыслялись как противоположность творца и тварной природы человека, подчеркнутой теологемой грехопадения, так и путь преодоления отчуждения человека от Бога, определенный, в частности, теологемами воплощения и искупления.

Конечно, христианская антропология не была абсолютной, внутренне единой: Августин не тождествен Фоме Аквинскому, католичество — протестантизму, Рим — Византии. «Христианский сократизм» Блаженного Августина ориентирован на приоритет внутреннего, на интровертированность, на превосходство самонаблюдения над миросозерцанием и этики над метафизикой. Августин считал познание сущности и высшего предназначения человека более ценным и необходимым, чем многознание о внешнем мире. Девиз его философии предельно ясен и краток: «Хочу понять Бога и душу. — И больше ничего? — Совершенно ничего!».

Кто восхваляет как высшее благо природу души и осуждает природу плоти, видя в ней зло, тот, конечно, и душу любит по-плотски и по-плотски бежит от плоти, ибо судит, руководствуясь не божьей правдой, а человеческой суетностью.

Имей всё, что хочешь, но, если только ты не будешь иметь любви, ничто тебе не поможет. Следовательно, раз и навсегда тебе предписывается правило: возлюби и делай, что хочешь.

Ибо нельзя похваляться презрением к сладострастию и победой над ним, если не испытываешь его, если не знаешь его, и его обольщений, и его мощи, и его бесконечно завлекательной красоты.

Исповедь Блаженного Августина — одна из самых трепетных и человечных книг, когда-либо написанных, лучшее введение в философию человека:

О чем я хочу сказать пред Тобою, Господи, Боже мой! Начну с того, чего не знаю, откуда я пришел сюда, в эту жизнь смертную или в смерть жизненную. Этого я не понимаю...

Собственным опытом познал я, что плоть похотствует на дух, дух же на плоть. Я находился под гнетущим бременем сего.

Я несчастен и ничтожен. Я делаюсь лучшим, когда разочаровываюсь в себе и ищу милосердия Твоего, пока мои немощи не будут исцелены и пока я не достигну мира, неизвестного гордым.

Иногда Ты ввергаешь меня в великое, необычное и неизъяснимое радостное сотрясение. Но я опять ниспадаю во внешний мир, снова притягаюсь к нему тяжелым и ненужным богатством.

Дай же мне слух и смысл. Господи мой и Боже мой, дабы я мог уразуметь, каким образом в начале сотворил Ты небо и землю.

Как же Ты сотворил их? Какие средства, какие приготовления, какой механизм употребил Ты для этого громадного дела?

В чем состояло Слово Твое, которым Ты сотворил мир?

Что это — теософия или поэзия, антропология или крик души, мысли о человеке и мире или божественные верлибры ?..

Августину принадлежит идея автономии человеческой воли, воплощающей в себе предельную насыщенность духовной жизни, и идея «опыта самости», затрагивающая глубинные слои человеческой личности.

Воля не была бы волей, не будь в нашей власти. Мы хотим того, чего хотим. Но в своем предведении Бог знает нашу волю, и эта воля, которую он знает, будет существовать и не перестанет быть волей потому, что Он предвидел ее; она не могла бы быть волей, не будь в нашей власти, — а, следовательно, Он предвидел и эту власть. Предведение, значит, не отнимает от меня власти, тем более обеспеченной за мной, что Тот, Чье предведение непогрешимо, предвидел, что у меня будет эта власть.

Как мы знаем, Аквинат, в отличие от Августина, считал, что «разум превосходит волю», хотя и уступает откровению. Вместе с тем, оба размышляли о человеке, «чтобы думать о Боге»:

Размышляю о теле, чтобы размышлять о душе, а о ней размышляю, чтобы размышлять над отдельной субстанцией, над нею же размышляю, чтобы думать о Боге.

При множестве расхождений между Августином и Аквинатом, при их противоположном отношении к свободе воли, оба были сосредоточены на личности и персональности человека.

Как нет «человека вообще» без «этого человека», так нет «материи вообще» без «этой материи». Всякая самосущая вещь, составленная из материи и формы, составлена из индивидуальной формы и индивидуальной материи.

Еще сильнее идея персональности, ответственности, чувствительности к велениям совести, внутренней дисциплинированности выражена в лютеранстве и кальвинизме. Протестантизм, в значительной мере сформировавший облик современного Западного мира, важен не только реформированием христианства и усилением персональной ответственности каждого человека — творца собственной жизни, но констатацией основополагающих идей творческого развития: нерушимое единство — разрушительно, конкуренция плодотворна; единодушие годится для тирании, конкуренция — движущая сила культуры, экономики, прогресса...

Византизм, православие развивались под сенью идей человеческой соборности, борьбы с «человекоугодничеством», то есть с любым проявлением «тварности», воли, самости. «Обожение», самоотречение, самоочищение — вот главные категории Афанасия Великого и Максима Исповедника: «Слово вочеловечилось, чтобы мы обожились». Идеалы византизма — космическая литургия, подчинение внутреннего внешнему, дольнего горнему, страстей и соблазнов — «умному деланию». Здесь человеческому обилию и самоопределению противостоит «образ врага». Всё зло мира — козни «лукавого» и его приспешников, «растративших всю данную им по природе мыслительную силу». Здесь сильно влияние противопоставления «мы» и «они», мы — добро, «они» — зло. Аввакум — типичный наследник византизма, непримиримого к реформированию и любым проявлениям личностного начала. Хотя православию свойственны и духовное самоуглубление, и устремленность к духовному подвигу, отрицательную роль здесь всегда играло пренебрежение к жизни, ведущее к лицемерию и чудовищному несоответствию представлений о человеке идеальном и реальном. Нигде так много не говорилось о «высотах духа» и так много не делалось для его, духа, ущемления. Впрочем, параллель с Западом все-таки можно привести — это гуманизм эпохи Возрождения, питаемый пафосом единственности и оригинальности каждой человеческой личности, который развивался в условиях торжества рода Борджиа и разгула инквизиции...

Как это ни удивительно, сами понятия «индивидуальность», «личность» появились каких-то двести-триста лет тому назад вместе с понятием индивидуальной свободы. Еще более любопытно, что в полной мере они были раскрыты не сторонниками эйфорического поклонения человеку, создавшими его светлый образ, но барочными мыслителями, осознавшими хрупкость и слабость «мыслящего тростника» перед «громадой мира». «Вечное молчание этих бесконечных пространств ужасает меня», — сокрушается Блез Паскаль, может быть, впервые осознавший всю абсурдность, парадоксальность и величие-ничтожество человека в мире. Только у Августина мы обнаруживаем столь же обостренный интерес к внутреннему миру личности, как у Паскаля, столь глубокое проникновение в душевную жизнь человека и «экзистенциальные измерения бытия».

Я не знаю, кто меня послал в мир, я не знаю, что такое мир, что такое я. Я в ужасном и полнейшем неведении. Я не знаю, что такое мое тело, что такое мои чувства, что такое моя душа, что такое та часть моего я, которая думает то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о самой себе и все-таки знает себя не больше, чем все остальное. Я вижу эти ужасающие пространства вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в этом, а не в другом месте, почему то короткое время, которое дано мне жить, назначено мне именно в этом, а не в другом пункте целой вечности, которая мне предшествовала и которая за мной следует. Я вижу со всех сторон только бесконечности, которые заключают меня в себе, как атом; я как тень, которая продолжается только момент и никогда не возвращается. Всё, что я сознаю, это только то, что я должен скоро умереть; но чего я больше всего не знаю, это смерть, которой я не умею избежать. Как я не знаю, откуда я пришел, так точно не знаю, куда уйду...

Нет, это не гимн ничтожеству человека, скорее наоборот...

Человек — это лишь тростник и притом очень слабый по природе, но этот тростник мыслит. Незачем целой Вселенной ополчаться, чтобы его раздавить. Пара, капли воды достаточно, чтобы его умертвить. Но, если бы даже Вселенная раздавила его, человек все-таки был бы более благороден, чем то, что его убивает, потому что он знает, что он умирает, а Вселенная ничего не знает о том преимуществе, которое она имеет над ним.

Величие человека настолько очевидно, что вытекает даже из его ничтожества.

Экзистенциальное человековедение Паскаля не в том, что надо «ненавидеть себя», но в том, что «не надо лгать себе»:

Конечно, плохо быть полным недостатков, но значительно хуже быть полным ими и не желать признавать их, поскольку к ним добавляется еще и недостаток добровольной иллюзии.

Позже Иммануил Кант подхватит и разовьет эту мысль:

Эта нечестность — самому себе пускать пыль в глаза, мешающая утверждению в нас подлинно морального образа мыслей, превращается в лицемерие и одурачивание других. Если это и нельзя назвать злостностью, то оно по меньшей мере заслуживает названия низости и кроется в том злом начале человеческой природы, которое составляет тронутое гнилью место нашего рода, и, пока мы не избавимся от него, будет препятствовать развитию зачатков доброго.

От Паскаля берет начало экзистенциальная правда о человеке, лишенном ренессансного величия, но наделенном вселенской полнотой:

Я равно порицаю и того, кто взял себе за правило только восхвалять человека, и того, кто всегда его порицает, и того, кто насмехается над ним. Я с теми, кто, тяжко стеная, пытается обрести истину.

Пусть же человек знает, чего он стоит. Пусть любит себя, ибо он способен к добру, но не становится из-за этого снисходителен к низости, заложенной в его натуре. Пусть презирает себя, ибо способность к добру остается в нем втуне, но не презирает самое эту способность. Пусть и ненавидит себя и любит: в нем есть способность познать истину и стать счастливым, но познания его всегда шатки и неполны.

Человек осознает свою неполноценность в чуждом ему мире и испытывает жалость к самому себе. Он чувствует себя ничтожным, ибо понимает, что он ничтожен, этим-то он и велик.

Философская антропология Паскаля, его понимание удела человеческого привлекает душевной правдивостью и полнотой, силой, добываемой из слабости.

Таков наш удел. Мы не способны ни к всеобъемлющему познанию, ни к полному неведению. Плывем по безбрежности, не ведая куда, что-то гонит нас; бросает из стороны в сторону. Стоит нам найти какую-то опору и укрепиться на ней, как она начинает колебаться, уходит из-под ног, а если мы бросаемся ей вдогонку, ускользает от нас, не дает приблизиться, и этой погоне нет конца. Вокруг нас нет ничего незыблемого. Да,, таков наш природный удел, и вместе с тем он противен всем нашим склонностям: мы жаждем устойчивости, жаждем обрести наконец твердую почву и воздвигнуть на ней башню, вершиной уходящую в бесконечность, но заложенный нами фундамент дает трещину, земля разверзается, а в провале — бездна.

Не будем же гнаться за уверенностью и устойчивостью. Изменчивая видимость будет всегда вводить в обман наш разум; конечное ни в чем не найдет прочной опоры меж двух бесконечностей, окружающих его, но недоступных его пониманию.

Если у Пико делла Мирандолы и мыслителей Возрождения «срединное» положение человека между небом и землей делает его всемогущим покорителем неба и земли, то у Паскаля «срединность» располагает человека между всемогуществом и беспомощностью, обладанием истиной и бессмысленным червем земли:

Что за химера человек, какое чудовище, какой хаос, какое вместилище противоречий, какое чудо... судья всех вещей и бессмысленный червь земли, обладатель истины и клоака неуверенности и заблуждений, слава и отброс мироздания.

Речь идет не о диалектике, а о неразделимости полюсов, добра и зла, истины и заблуждения — убери один из полюсов, и исчезнет мир.

Ибо, если бы человек никогда не был испорчен, он в своей невинности с уверенностью наслаждался бы истиной и счастьем. А если бы человек всегда был испорченным, он не имел бы никакого понятия ни об истине, ни о блаженстве. Но, как мы ни несчастны, мы все-таки имеем идею счастья, хотя не можем его достигнуть; мы чувствуем образ истины, хотя обладаем только ложью.

В Мыслях мы находим явно выраженную концепцию трагизма жизни перед лицом неизбежной смерти — концепцию, которая тремя веками позже будет выражена максимой: «Абсурдно то, что мы родились, абсурдно то, что мы умрем».

В зародыше у Паскаля уже содержатся идеи Киркегора об омассовле-нии человека и его растворении в массе. Человек стремится к анонимности и конформизму. Щадя свое «я» и не желая задумываться о своей природе, он убегает от самого себя во внешнее существование — в суетность и массовую «зачумленность». Но это не приносит ему радости. Непостоянство, разглагольствование, беспокойство, скука становятся непременными условиями существования среди иных. Люди не живут, но лишь надеются жить, поскольку, пренебрегая настоящим, вечно ожидают будущего.

К сожалению, предостережения Паскаля не были услышаны Просвещением, подвергшим его остракизму. Мировая линия мудрости Августин-Паскаль надолго прервалась. Восторжествовал Гоббс, и Левиафан взял верх над индивидуальной свободой: «Свобода подданных заключается в свободе делать то, что не указано в соглашениях с властью». Ламетри, не обинуясь, назвал человека машиной: «Человеческое тело — это заводящая сама себя машина». Под пером Гельвеция человек превратился в «чистую доску», право исписать которую было предоставлено Великим Учителям.

Пожалуй, самое светлое пятно в тоталитарной антропологии Просвещения — Барух Спиноза, диссидент собственной эпохи, вполне могущий бы стать диссидентом нашей. Вчитайтесь! —

То правительство будет самое насильственное, при котором отрицается свобода за каждым говорить и учить тому, что он думает, и наоборот, то правительство будет самое умеренное, при котором эта самая свобода дается каждому...

Конечная цель заключается не в том, чтобы господствовать и держать людей в страхе, подчиняя их власти другого, но, наоборот, в том, чтобы каждого освободить от страха, дабы он жил в безопасности, насколько это возможно. Цель государства не в том, чтобы превращать людей из разумных существ в животных или автоматы, но, напротив, в том, чтобы их душа и тело отправляли свои функции, не подвергаясь опасности, и сами они пользовались свободным разумом. Следовательно, цель государства есть свобода.

Читатель имеет возможность сравнить эти возвышенные строки с Гоббсом:

Пока люди живут без общей власти, держащей всех их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной, и именно в состоянии войны всех против всех.

Единственная «нестыковка»: как эта «война всех против всех» сочетается с культом всепроникающего разума — державной чертой, определяющей качество человека для мыслителей эпохи Просвещения, а также с их историческим оптимизмом, снова-таки исходящим из убеждения, что нет такой стороны человеческой натуры, которую нельзя облагородить, следуя наставлениям рассудка?

Ключевыми идеями философской антропологии эпохи Просвещения являются идеи прогресса и «воспитания человеческого рода», или, говоря словами Лейбница, «всё к лучшему в этом лучшем из миров». В главе о человеческом насилии я вернусь к этой формуле, как говорится, с цифрами в руках.

«ВСЁ В TABE»

— Где находится маска?

— В зрительном зале или на сцене?

А. Жид

Мы на то и живем, чтобы ломать комедию.

Ж. П. Сартр

Так кто же он — человек? Непокорный Прометей или безропотный Сизиф, дерзновенный Икар или всеми гонимый Агасфер, богоподобный или падший ангел?

Изнасилованный и насильник, то, чем он хотел быть и не хотел...

На всех стихиях человек —

Тиран, предатель или узник.

Еще в эпоху Ренессанса гуманисты учили трезво смотреть на суровые и неумолимые законы природы нашей.

Петрарка:

Не полагаясь на пустое желание, а под руководством природы мы должны держать путь.

Поджо:

Я не считаю ни позором, ни злом то, что от природы.

Позже, рассуждая о страстях человеческих, Ларошфуко констатировал:

Страсти — это единственные ораторы, доводы которых всегда убедительны; их искусство рождено как бы самой природой и зиждется на непреложных законах.

В человеческом сердце происходит непрерывная смена страстей, и угасание одной из них почти всегда означает торжество другой.

Как бы мы ни старались скрыть наши страсти под личиной благочестия и добродетели, они всегда проглядывают сквозь этот покров.

У. Вордсворт:

Великая сила страсти

Превыше всех человеческих чувств.

В аллегорической фантазии Готорна Сожжение земного речь идет о прозрении человечества, которое, пресыщенное бесполезным накоплением, однажды решит уничтожить прошлое. Для этой цели человечество собирается на обширной территории американского Запада и разводит гигантский костер, куда бросают...

... все генеалогии, все дипломы, все медали, все ордена, все дворянские грамоты, все гербы, все короны, все скипетры, все тиары, все пурпурные мантии, все балдахины, все троны, все вина, все коробки кофе, все чашки чая, все сигары, все любовные письма, всю артиллерию, все шпаги, все знамена, все военные барабаны, все орудия пыток, все гильотины, все виселицы, все драгоценные металлы, все деньги, все документы о собственности, все конституции и кодексы, все книги, все митры, все далматики, все священные писания, которые ныне загромождают и отягощают Землю. Готорн с изумлением и с неким страхом глядит на костер; человек с задумчивым лицом говорит ему, что он не должен ни радоваться, ни печалиться, ибо гигантская огненная пирамида пожрала лишь то, что может сгореть. Другой зритель — демон — замечает, что режиссеры всесожжения забыли бросить в костер самое главное — сердце человеческое, в котором корень всякого греха, и что сожгли они лишь некоторые его оболочки. Заключает Готорн так: «Сердце, сердце, оно и есть та малая, но беспредельная сфера, где коренится вина за все зло, некими символами которого являются преступность и подлость мира. Очистим же эту внутреннюю нашу сферу, и тогда многие виды зла, омрачающие зримый наш мир, исчезнут как привидения, но если мы не выйдем за границы разума и будем пытаться сим несовершенным орудием определять и исправлять то, что нас мучит, все наши дела будут лишь сном. Сном настолько эфемерным, что будет совершенно безразлично, станет ли описанный мною так подробно костер фактом реальным, огнем, которым можно обжечь руки, или же огнем вымышленным, некой притчей».

Страсти человеческие, хотя в их основе лежат инстинкты, не являются чисто биологическими категориями, ибо не служат только одному физическому выживанию.

Они составляют основу человеческой заинтересованности жизнью (способности к радости и восхищению); они являются в то же время материалом, из которого возникают не только мечты и сновидения, но и искусство, и религия, мифы и сказания, литература и театр — короче, всё, ради чего стоит жить (что делает жизнь достойной жизни). Человек не может существовать как простой «предмет», как игральная кость, выскакивающая из стакана; он сильно страдает, если его низводят до уровня автоматического устройства, способного лишь к приему пищи и размножению, даже если при этом ему гарантируется высшая степень безопасности. Человек нуждается в драматизме жизни и переживаниях; и если на высшем уровне своих достижений он не находит удовлетворения, то сам создает себе драму разрушения.

Страсти человеческие — вот непреодолимый барьер для всех утопий, социализмов и коммунизмов, ибо, как сказал еще Гольбах, человек, лишенный желаний и страстей, перестает быть человеком... Страсти превращают человека в героя, делают творцом, придают смысл жизни, обращают собственно в человека.

Несмотря на то, что жизнеспособные страсти ведут к самоутверждению человека, усиливают его ощущение радости жизни и гораздо больше способствуют проявлению его целостности и витальности, чем жестокость и деструктивность, тем не менее и те и другие в равной мере участвуют в реальном человеческом существовании; поэтому анализ тех и других страстей необходим для решения проблемы человека. Ведь и садист — тоже человек и обладает человеческими признаками так же, как и святой. Его можно назвать больным человеком, калекой, уродом, который не смог найти другого способа реализовать данные ему от рождения человеческие качества, — и это будет правильно; его можно также считать человеком, который в поисках блага ступил на неверный путь.

Эти рассуждения вовсе не доказывают того, что жестокость и деструктивность — не суть пороки, они доказывают лишь то, что эти пороки свойственны человеку. Жестокость разрушает душу и тело и саму жизнь; она сокрушает не только жертву, но и самого мучителя. В этом пороке находит выражение парадокс: в поисках своего смысла жизнь оборачивается против себя самой. В этом пороке заключено единственное настоящее извращение. И понять его — вовсе не значит простить. Но пока мы не поняли, в чем его суть, мы не можем судить о том, какие факторы способствуют и какие препятствуют росту деструктивности в обществе.

Страсти человеческие — вот что отличает нас от животных, но не симптом ли это заболевания? Может быть, страсти — это болезнь рода?

Ницше так и говорил: человек — больной зверь.

А, может быть, недуг божества?

Иеху? Участник Вальпургиевой ночи? Искушаемый бесом Антоний? Улисс во дворце Цирцеи? Вырвавшийся на волю демон страстей? Или стремление превозмочь себя? Или — отчаяние на грани безумия?

Мир великий и малый, макрокосм и микрокосм, основан на пустоте, повис над бездной.

Человек как неудавшееся бытие, человек-масса, человек как все...

Или, наоборот, человек как мост к сверхчеловеку?

Или — как говорил Камю — противовес богам и титанам?

Так кто же я такой, творенье чьих я рук,

Предмет и не предмет, и точечка, и круг?

Человек человеку волк? Нет, человек человеку бревно. Человек человеку вещь.

Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет.

«Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь меж тем всё одним и самим собою».

Да, и фаустовский человек, и карамазовский, и смердяковский. И швей-церово-гандианский...

Человек — блазон.

М. Пруст:

Я сам впоследствии привык быть разным человеком, смотря по тому, о какой Альбертине я думал... Ради точности мне следовало бы называть разными именами каждое из тех Я, которыми впоследствии пришлось думать об Альбертине, тем более следовало бы называть разными именами каждую из тех Альбертин, что появлялись передо мной, всегда неодинаковые, как те моря — только ради удобства называемые мною просто морем...

Человек как зримая тьма, как конфликт духа и плоти, добра и зла, альтруизма и насилия, целеустремленности и безволия.

Человек как свобода.

Человек как воля.

Человек как тело (в человеке-массе больше ничего и нет).

Человек как душа.

Душа возлежит в саркофаге из тела, как мумия, оглашающая ночь квадратного мрака речением текстов, иссеченных здесь...

В записных книжках А. Платонова нахожу: «Типичный человек нового времени: голый — без души и имущества...».

Двуногие существа представляют собой странную флору и фауну. Издали они незначительны; вблизи — часто уродливы и зловредны. Больше всего они нуждаются в пространстве, и пространство важнее времени.

«И нет другого существа, которое было бы столь неуживчиво и столь же общительно, как человек: первое — по причине его пороков, второе — в силу его природы».

А, может быть, не мир абсурден, а человек сделал его таковым?

А, может быть, как писал Жерар де Нерваль, все мы — просто очень красивые призраки?

А еще: человек как реакция на внешние раздражители. Ударь под колено — он выбросит ногу вперед. Пробуди в нем аппетит, тщеславие, похоть, жадность — он будет хвастать и лгать, ненавидеть и любить, не считаясь с очевидными фактами. Он — существо, реагирующее на любое внешнее воздействие. Обнимешь мужчину за шею, и он обнимет тебя за талию. Это у него получится непроизвольно.

Э к р а с и я. А на самостоятельные поступки они способны?

Пигмалион. Нет.

А к и с. Могут ли они отвечать на вопросы ?

Пигмалион. О да. Вопрос — это уже раздражитель. Спроси его о чем-нибудь.

А к и с. (фигуре мужчины). Что вы думаете о том, что видите вокруг?

Мужская фигура. Я еще не читал сегодняшней газеты.

А, может быть, человек — кукла безумия? Согласно древнему мифу появлению на свет человек обязан Момусу, сыну Юпитера. Крикливое дитя богов оглушало родителей громовыми воплями. Чтобы успокоить его, Юпитер подарил Момусу человека, которого только что создал.

Так человек стал игрушкой, куклой безумия.

Человек как авантюра природы, ошибка эволюции.

Человек как невротическое, ритуальное животное с мягкими мочками.

Это — нечто вроде эгоистического животного, забившегося в частную жизнь; телезритель, которого еле-еле «волнует» сверхобилие информации, но который пробует смотреть все программы, на самом деле оставаясь глубоко равнодушным при виде голода или взрывов.

Человек как никогда не завершаемое несовершенство, скованное цепями прошлого.

Человек как неудачное или еще не определившееся животное.

Человек как наиболее внушаемое животное.

Опыт религиозного фанатизма, страх адских мучений, утопические упования, коммунистическая исступленность, арийский дух, оголтелый шовинизм, патриотическая беззаветность, железобетонное мировоззрение — все это мало отличается от комплексов первобытного человека и племенного сознания. Само сознание — не столько орган житейской мудрости, сколько полигон для внушения, манипулирования, «втемяшивания в башку», духовной кастрации, самозашоривания, умственной темноты...

Мы полые люди,

Мы чучела, а не люди

Склоняемся вместе —

Труха в голове,

Бормочем вместе

Тихо и сухо,

Без чувства и сути,

Как ветер в сухой траве

Или крысы в груде

Стекла и жести

Нечто без формы, тени без цвета

Мышцы без силы, жест без движенья.

Человек по своей сути плох, он может достигнуть чего-либо лишь с помощью дисциплины — этической и политической. Порядок, таким образом, содержит не только негативное, но и созидательное и освободительное начала.

Возвышение человека гуманистами развращает его. Руссоистские бредни о «доброй природе» и «дурных законах» провокационны и разрушительны. Разглагольствования о прогрессе и свободе чреваты «беспорядками». «Классический поэт никогда не забывает о конечности, ограниченности человека. Он всегда помнит, что человек вылеплен из праха. Он может прыгать, но ему не дано летать».

Мы наделяем человека идеей совершенства, которая на деле является принадлежностью божества... Тем самым мы, не проводя четко разграничительной линии между божеским и человеческим, лишь осложняем себе понимание границы человеческого и божеского.

Человек как вечное возвращение, как наверстывание упущенного, как повторное начинание, как обновление, которое не может обновиться.

Человек как доверие к бытию.

Человек как самопреодоление.

Человек как воплощение асоциальной социальности.

Человек как сумма общественных отношений.

Человек как усредненная производительная способность.

Человек как совокупность мотивов, производная от стремлений и привычек.

Человек как два лика бытия: инстинктивность плюс озаренность.

Только человеческое существо, отрешенное от ласк и борьбы, способно к бесконечному бегу на месте.

Прикрепившись к оси собственного «я»,

двигаясь, но не сдвигаясь, закрепленное, но в движении,

оно живет в разновидности страшного серого ада,

неизменно по кругу, по кругу,

в сером аду, которого Данте не видел,

но частицу которого носил в себе.

Познай себя, познай, что ты смертен,

и, познавая, отрицай свою смертность,

ты — тварь для ласк и борьбы,

сверкающая молния,

колонна зовущей крови,

роза, ощетинившаяся шипами,

смешение «да» и «нет»,

радуга меж ненавистью и любовью,

ветер, дующий на север и юг,

существо, полное покоя, как река на равнине,

и безумствующее, как водопад —

познай себя в отрицании всех этих качеств —

Человек как бесконечный континуум, заполненный впечатлениями, эмоциями, волей.

Человек как неопределенность.

Человек как бездна.

Человек есть такие бездны, которые он даже себе открывать боится и что таких вещей у него довольно-таки накопится.

То есть даже так: чем более он порядочный человек, тем более у него их и есть.

Бездна как бездна: в ней есть всё. Бездна бездны бездн.

И еще: человек как неосторожность природы, достойная внимания лишь своей сложностью и необъяснимостью.

Человек — это страсть, культура создана страстями, разум — лишь помощник страстей.

Если мы внимательнее рассмотрим индивидуальное и массовое поведение, то мы обнаружим, что сексуальные потребности и голод составляют сравнительно малую долю среди прочих мотивов поведения. Стержнем мотивационной сферы человека являются страсти — на рациональном и иррациональном уровне: потребность в любви, нежности и солидарности, в свободе и правде, в сохранении чести и совести. Человеком владеют такие страсти, как ж:ажда власти, подчинения и разрушения; такие слабости, как нарциссизм, жадность, зависть и тщеславие. Эти страсти влекут его по жизни, становятся причиной волнений и тревог; они дают пищу не только для сновидений, но и являются источником, который питает все религии мира, все мифы и легенды, искусство и литературу, — короче, всё, что придает жизни вкус и цвет, что делает ее интересной и значимой, ради чего стоит жить. Под давлением страстей одни люди рискуют жизнью, другие способны наложить на себя руки, если не могут достичь предмета своей страсти. (При этом уместно напомнить, что никто не совершает самоубийства из-за сексуального голода или по причине нехватки продуктов питания). Характерно, что интенсивность страстей не зависит от характера мотива: любовь и ненависть могут быть источником одинаково сильных страданий.

Инстинкты человеку необходимы, но это тривиальность; зато страсти, которые концентрируют его энергию на достижении желанной цели, можно отнести к сфере возвышенного, «духовного», «святого». В систему тривиального входит «добыча продовольствия»; в сферу «духовного» входит то, что возвышает человека над чисто телесным существованием, — это сфера, в которую человек включен всей своей судьбой, когда жизнь его поставлена на карту; это сфера глубинных жизненных смыслов, потаенных стимулов, определяющих образ жизни и стиль поведения каждого человека.

Каждый имеет своего коршуна, даже если он не имеет своей совести, констатирует имярек в своем Прометее.

С присущим им антропоцентризмом люди всегда рассматривали себя венцом творения, последним звеном в эволюции. И мало кому приходит в голову мысль о том, что они и есть то «давно искомое недостающее звено между животными и действительно человеческим существом». Впрочем, а была ли эволюция?

Человек — неопределенность: он перестал быть животным, но еще не стал Человеком. Его состояние — переходная стадия, ломка, трансформация.

Человек как еще не определившееся животное, незавершенное и незакрепленное, биологически недостаточное, плохо оснащенное инстинктами.

Человек — неудавшееся существо: от животного его отличает отсутствие покоя, от Бога — отсутствие совершенства.

Человек как никогда не завершаемый имперфект, скованный цепями прошлого.

Человек как бесплодная страсть. Как крушение фундаментального проекта. Как банкротство и демократии, и деспотии.

Человек — это прежде всего замысел, который живет своей собственной жизнью, вместо того, чтобы быть мхом, плесенью или цветной капустой.

Человек потому не поддается определению, что он первоначально ничего собой не представляет. Он станет человеком лишь позже и станет таким человеком, каким он сам себя сделает. Таким образом нет человеческой природы, и нет бога, который бы ее изобрел.

Человек как ответственность за всё.

Человек как инструмент самопознания и управления хаосом.

Человек как этап бесконечного развития.

Человек как постоянно преодолеваемая ограниченность.

Человек как существо, строящее свой дом.

Человек — это первая проба пера новой жизни, открывающей эру пси-хозоя, эволюции, осознавшей самое себя. Но трудно даже предположить, какого монстра или какой чудесный плод подарит нам древо жизни в своем неистовом стремлении к новым формам экспансии.

Но, не предрешая того, что развитие может незаметно продолжаться в глубине нервных систем, эволюция с этого момента явно вышла за рамки своих анатомических форм, чтобы распространиться на индивидуальные и коллективные зоны психической спонтанности или даже, может быть, совсем переместить в них свой жизненный центр.

И — рядом:

Человек — единственное существо, которое причиняет боль другим ради забавы и знает, что это боль... Все живые существа убивают, — это правило, кажется, не знает исключений, но из них только человек убивает ради удовольствия, только он убивает по злобе, только он убивает из мести. А, кроме того, из всех живых созданий, только он обладает грязным умом.

Может быть, Макс Борн с единомышленниками действительно правы: попытка природы создать мыслящего человека не удалась?

Но — почти в то же самое время — у Томаса Манна нахожу:

Торжественная встреча духа и природы, страстно стремящихся друг к другу, — это человек.

Но что есть духовность? «Кто хочет избавить мир от эксплуатации, тот должен отказаться от духовной жизни», — иронизирует Карл Ясперс.

Да, для одних дух — разновидность эксплуатации, для других — поэзия, краски, любовь.

На свете есть только одна проблема, одна-единственная: вернуть людям духовный смысл, духовные заботы... Невозможно больше жить холодильниками, политикой, балансами и кроссвордами. Совершенно невозможно. Невозможно жить без поэзии, без красок, без любви.

Человеческая духовность — понятие религиозное, она есть то, что остается от личности, окончательно выраженной с помощью законов движения атомов и молекул.

«Я» человека не только «гнездилище страха», но благодать харизмы, единственный источник высказывания души, та бездонная сокровищница, из которой человек черпает истины неба и земли.

Важно не то, что человек говорит, пишет, провозглашает, но то, что скрывается за этим. Как сознание человека — надстройка над темной стихией многослойного бессознательного, так наши слова, даже наши действия — флер, наброшенный на нашу личность. Я слышу не слова — я вижу механизмы, их производящие. И, увы, простейшие механические часы порой оказываются верхом совершенства по сравнению с топорным «механизмом» говорения, лжи, хитрости, обмана.

Кто-то сказал, что материалисты — это люди, у которых душа заросла телом. Увы, зарастание души телом часто оказывается средой обитания...

Вильям Ло:

Духовная жизнь есть ни что иное, как работа Божьего Духа внутри нас, и потому наше молчание должно играть большую роль в нашей подготовке к ней, а длинные речи и шумные восторги зачастую являются серьезной помехой тому хорошему, что мы можем услышать только от Духа и гласа Божьего, говорящих внутри нас... Риторика и изящные речи о духовных вещах являются самой пустой болтовней, которая только возможна; и тот кто думает, что он увеличивает свою праведность, слушая и произнося зажигательные речи или меткие выражения, которые так любит сегодняшний мир, может стать хорошим оратором, но в раю для его разговоров не будет места.

М. Экхарт:

В Священном Писании сказано, что человеческое существо состоит из внешнего человека и внутреннего человека.

Внешнему человеку принадлежит то, что зависит от души, но связано с плотью и слито с нею, а также взаимодействующие функции нескольких органов, таких, как глаза, уши, язык, руки и так далее.

Священное Писание говорит обо всем этом, как о старом человеке, земном человеке, внешней личности, враге, рабе.

Внутри каждого из нас находится другая личность, внутренний человек, которого Священное Писание называет новым человеком, небесным человеком, молодой личностью, другом, аристократом.

Theologia Germanica:

Мы должны хорошо запомнить ту истину, что все добродетели и даже Вечное Добро, которое есть сам Бог, не могут сделать человека праведным, добрым или счастливым до тех пор, пока они находятся за пределами его души, то есть до тех пор, пока человек общается с внешними вещами с помощью своих чувств и разума и не уходит в себя и не пытается понять свою жизнь, понять кто и что он есть.

Мерой всех вещей человек становится не сам по себе, но постигая божественную полноту мира, идею Бога. Истинная мера всех вещей — за пределами нашего понимания. Потому-то и необходим Бог.

Именно проблема собственного существования приводит человека к Богу. Отвечая себе на вопросы: «Кто я?», «Откуда я?», «Как я здесь оказался?», — человек приходит к вере в Бога.

Рейсбрук:

Познать самих себя, значит понять откуда мы пришли, где мы находимся и куда мы идем. Мы вышли из Бога и находимся в изгнании; и именно потому, что объектом нашей способности любить является Бог, мы осознаем то, что находимся в изгнании.

ПРИМИРЕНИЕ

Одно важно — быть в согласии с Богом,

знать свое место в доме у Бога Жизни.

Как спит на скамейке кошка

В спокойствии, в мире,

в полном единстве с хозяином и хозяйкой,

так вот и затихнуть в жилище жизни,

Дремать у очага мира живого,

позевывая, греться от огня жизни,

чувствовать присутствие живого Бога

в полной уверенности,

в глубоком спокойствии сердца —

присутствие хозяина,, сидящего за столом

в мощи собственного высшего бытия

в жилище жизни.

ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК

Только человек может отпасть от Бога.

Только человек.

Никакой зверь, никакая ползучая тварь:

ни кобра, ни гиена, ни мерзкий белый муравей

не могут вполне ускользнуть из божьей ладони

в пропасть познанья себя

отдельно от Бога.

Познание себя отдельно от Бога —

это бездна, куда душа скользит и скользит,

дергаясь, крутясь, извиваясь

в бесконечном прыжке,

широко раскрыв глаза, сама по себе, в паденье

в неизмеримый провал, увязая

все глубже и глубже в мельчайших деталях самосознанья,

исчерпываясь, но никогда не упираясь в дно, которого нет,

зигзагами, треща, как отработанная ракета,

в чьем корпусе сдавленное пламя шипит и, замученное,

погибает.

Как ни стремись в глубину,

глубина где-то там, еще ниже,

и все длится и длится судорога полета

в ужасе пониманья, что до смерти не оборвать

это познанье себя, отдельно от Бога, в паденье.

Любое формирование человека, любая культура, любая цивилизация, любой порядок основываются на соглашении относительно разрешенного и запрещенного. Человек, находящийся на пути от животного к далекому человеческому будущему, постоянно должен многое, бесконечно многое в себе подавлять, скрывать, отрицать, чтобы быть человеком порядочным, способным к человеческому общежитию. Человек заполнен животным, заполнен древним прамиром, заполнен чудовищными, вряд ли укротимыми инстинктами по звериному жестокого эгоизма. Все эти опасные инстинкты у нас в наличии, всегда в наличии, однако культура, соглашение, цивилизация их скрыли; их не показывают, с детства учась прятать и подавлять эти инстинкты. Но каждый из этих инстинктов время от времени прорывается наружу. Каждый из них продолжает жить, ни один не искоренен до конца, ни один не облагорожен и не преобразован надолго, навечно. И ведь каждый из этих инстинктов сам по себе не так уж и плох, не хуже любых других, вот только у всякой эпохи и всякой культуры существуют инстинкты, которых опасаются и которые преследуют больше других. И вот когда эти инстинкты снова просыпаются, как необузданные, лишь поверхностно и с трудом укрощенные стихии, когда звери снова рычат, а рабы, которых долгое время подавляли и стегали бичами, восстают с воплями древней ярости, вот тогда появляются Карамазовы. Когда устает и начинает шататься культура, эта попытка одомашнить человека, тогда все более и более распространяется тип людей странных, истерических, с необычными отклонениями — подобных юношам в переходном возрасте или беременным женщинам. И в душах поднимаются порывы, которым нет имени, которые — исходя из понятий старой культуры и морали — следует признать дурными, которые, однако, способны говорить таким сильным, таким естественным, таким невинным голосом, что всякое добро и зло становятся сомнительными, а всякий закон — зыблемым.

Человек — «волк или овца»? — вопрошал Э. Фромм и отвечал:

Одни полагают, что люди — это овцы, другие считают их хищными волками. Обе стороны могут привести аргументы в пользу своей точки зрения.

Великие инквизиторы и диктаторы основывали свои системы власти как раз на утверждении, что люди — это овцы. Именно мнение, согласно которому люди — овцы и потому нуждаются в вождях, принимающих за них решения, придавало самим вождям твердую убежденность, что они выполняли вполне моральную, хотя подчас и весьма трагическую обязанность: брали на себя руководство и снимали с других груз ответственности и свободы, давая людям то, что те хотели.

Однако, если большинство людей — овцы, то почему они ведут жизнь, которая этому полностью противоречит? История человечества написана кровью. Это история никогда не прекращающегося насилия, поскольку люди почти всегда подчиняли себе подобных с помощью силы. Разве Талаат-паша сам убил миллионы армян? Разве Гитлер один убил миллионы евреев? Разве Сталин один убил миллионы своих политических противников? Нет. Эти люди были не одиноки, они располагали тысячами других людей, которые умерщвляли и пытали, делая это не просто с желанием, но даже с удовольствием.

Разве мы не сталкиваемся повсюду с бесчеловечностью человека — в случае безжалостного ведения войны, в случае убийства и насилия, в случае беззастенчивой эксплуатации слабых более сильными ?

И все же аргументы обеих сторон не убеждают. Пусть мы лично и встречали некоторых потенциальных или явных убийц и садистов, которые по своей беззастенчивости могли бы тягаться со Сталиным или с Гитлером, все же это были исключения, а не правила. Неужели мы действительно должны считать, что мы сами и большинство обычных людей только волки в овечьей шкуре, что наша «истинная природа» якобы проявится лишь после того, как мы отбросим сдерживающие факторы, мешавшие нам до сих пор уподобиться диким зверям?

В повседневной жизни есть возможности для проявления жестокости и садизма, причем нередко их можно реализовать, не опасаясь возмездия. Тем не менее многие на это не идут и, напротив, реагируют с отвращением, когда сталкиваются с подобными явлениями.

Согласно пророкам, именно благодаря тому, что человек был изгнан из рая, он оказался в состоянии сам формировать свою историю, укреплять свои человеческие силы и в качестве полностью развитого индивида достигать гармонии с другими людьми и природой. Эта гармония заступила на место прежней, в которой человек еще не был индивидом. Мессианская мысль пророков явно исходит из того, что человек в своей основе непорочен и может быть спасен...

С точки зрения Ветхого Завета человек способен и к хорошему, и к дурному, он должен выбирать между добром и злом, между благословением и проклятием, между жизнью и смертью. Бог никогда не вмешивается в это решение.

Сегодня мы знаем, что человек не добр и не зол — он внушаем, легковерен, в массе своей недалек. Его легко сделать овцой — на радость волкам, но человекоовца — дай ей условия — может продемонстрировать глубоко спрятанные клыки. Человек подчинен собственным интересам, перед которыми, как правило, отступают требования морали и культуры. Тот же Фромм вынужден признать:

Тот, кто нажатием кнопки запускает атомные бомбы, каждая из которых способна унести сотни тысяч жизней, едва ли испытывает те же чувства, что и солдат, убивающий с помощью штыка или пулемета. Но даже если запуск атомной ракеты в сознании упомянутого лица переживается только как послушное исполнение приказа, все же остается вопрос: не должны ли совершаться в более глубоких слоях его личности деструктивные импульсы или по меньшей мере глубокое безразличие по отношению к жизни, для того чтобы подобное действие вообще стало возможным?

«Природу» и «сущность» человека трудно определить по той же причине — вечной борьбы противоположных начал, точнее сосуществования в человеческой природе в разных пропорциях взаимоисключающих качеств: любви и ненависти, добра и зла, милосердия и беспощадности. Речь идет не о противоречивости этой природы, а о ее полицентризме: по любому человеческому качеству человечество можно выстроить в иерархию, которая к тому же «дышит», меняется в зависимости от времени и обстоятельств. Дело даже не в том, что биологическое постоянно накладывается на социальное или наоборот, дело в том, что ни то, ни другое не константно, способно компенсировать или усиливать друг друга. Франциск Ассизский — это природная доброта, усиленная христианской верой. Гитлер или Сталин — это природное зло, вступившее в резонанс со злом человеческого существования.

Характер человека — это его судьба, учил Гераклит. Характер человека — это его парадигма: все мы видим мир сквозь собственный характер. Знание личностно еще и потому, что пессимист не способен создать радужную картину мира. Апокалипсис — не предвидение, а свойство характера Иоанна Богослова. Христианство неотделимо от личности Христа.

Связь характера и судьбы предполагает не только избранность, но и за-данность. Характер задается, закладывается, и даже исследователи, отдающие предпочтение общественным факторам формирования личности, вынуждены признать, что человек «почти всегда способен понять, имеет ли он дело с разрушительным (садистским) типом или с открытым, любящим людей существом».

Даже социальный или национальный характер имеет биологические предпосылки: приспособление к среде обитания получает генетическое закрепление. Горцев Северного Кавказа трудно спутать с эскимосами — и не только по внешнему виду. Никаким воспитанием нельзя обуздать темперамент.

В отношении человека терпят поражение все антиномии: «иметь или быть», «оптимизм и пессимизм», «любить или ненавидеть», «радоваться или страдать». У великих мыслителей мы обнаружим равно убедительные свидетельства в пользу любого тезиса или антитезиса: боль так же необходима, как наслаждение, без страдания нет любви, даже смерть необходима для жизни.

Я могу понять заповедь хасидов: «служи Богу с радостью», но не могу согласиться с тем, что печаль и угнетенное состояние духа является признаком духовного заблуждения, чуть ли не грехом. Я не могу согласиться с этикой Спинозы, согласно которой радость есть «переход человека от меньшего совершенства к большему», тогда как печаль — «переход человека от большего совершенства к меньшему». Если исходить из того, что радость — это добродетель, а печаль — это грех, то вся культура человеческая создана грехом. Это, конечно, не означает, что Свифт выше Рабле.

Конечно, человеческая активность, даже в сфере духа, питается надеждой, а не неверием, но истины Киркегора, Леопарди, Джойса, Кафки не менее духовны, чем Майстера Экхарта, воспевавшего творческую силу радости:

Когда Бог улыбается в душе и душа в ответ улыбается Богу, тогда зарождаются образы Троицы. Гиперболизируя, можно сказать, что, когда отец улыбается сыну, и сын в ответ улыбается отцу, эта улыбка рождает удовольствие, это удовольствие рождает радость, эта радость рождает любовь, а любовь рождает образы [Троицы], один из которых есть Святой Дух.

Жизнь без любви и радости — трудная жизнь, а без «цветов зла» вообще нет жизни. При всей светоносности Дантова Рая он гораздо бледнее его Ада. Чтобы существовал Рай, Ад абсолютно необходим.

Г. С. Померанц:

Чем ближе человек к Богу, тем больше он чувствует себя виноватым... Читая, как гибнет Мышкин, можно видеть его слабость и беспомощность, но можно и другое увидеть: люди, какие они есть, не могли не распять Христа. И всякое подобие Христа тоже обречено. У него, как у Бога, нет Оно, к которому можно повернуться спиной, нет Другого, с которым можно судиться. Бог не может быть агрессивным, не может наступить на одну тварь, чтобы спасти другую. Для того, кто рассказал притчу о блудном сыне, разница между добрыми и злыми — какая-то другая, чем для нас. Мы все становимся злыми, добиваясь справедливости. И злые тоже вправе требовать справедливости, как тигрица, встретившая бодисатву. Мы можем ослепнуть от страсти и не видеть этого, но Бог всеведущ — и поэтому беззащитен и только бесконечно терпеливо держит перед нами образ красоты, пока мы не увидим, не откликнемся.

Но Бог бесконечен, и его немой голос невозможно заглушить. А человек, услышавший волю Бога и исполнивший ее, конечен и смертен. Он может только свидетельствовать об истине, он не может слишком ревностно, слишком рьяно защищать ее, чтобы тут же не потерять, чтобы не возмутить душу. Только такая, только неагрессивная душа прозрачна. И поэтому в обществе недорослей (в нашем обществе) она обречена. Поэтому Антоний бежал в пустыню. А те, кто не бежал, — гибли. Но, погибая, они все же свидетельствуют об истине.

В Происхождении человека и половом отборе Дарвин пришел к выводу, что главные отличительные особенности человека, кроме специфического строения тела, следующие:

Поведение человека определяется его высокоразвитым интеллектом, оно меньше зависит от рефлексов и инстинктов и отличается большей гибкостью.

У человека, как у всех высокоразвитых существ, есть такие сложные эмоции, как любопытство, инстинкт подражания, внимание, память, фантазия. Но у человека их гораздо больше, и применение их значительно сложнее и разнообразнее.

Человеку свойственно (по крайней мере больше, чем другим животным) осознание ситуации, а с помощью логического мышления он может лучше приспосабливаться к окружающим условиям.

Человек постоянно использует огромное количество орудий труда и производит их.

У человека есть самосознание: он размышляет о своем прошлом и будущем, о жизни и смерти и т. д.

Человек мыслит абстрактно и развивает символическое и образное мышление; основным и наиболее сложным результатом этой деятельности стало формирование речи и языка.

Некоторые люди обладают чувством прекрасного.

У многих людей развито религиозное чувство в широком смысле слова, которое породило также благоговение, суеверие, веру в существование духов и сверхъестественных сил и т. п. У нормального человека есть всегда нравственное чувство, или, выражаясь современным языком, в нем «говорит совесть».

Человек — культурное существо и общественное существо, и он развил культуры и общественные системы, которые по своему характеру и многообразию уникальны*.

* Здесь приведены идеи Дарвина в изложении Дж. Симпсона.

Человек утратил многие животные инстинкты, компенсировав их разумом. Это, впрочем, не значит, что он полностью лишен врожденных или унаследованных программ (наиболее показательны — инстинкты самосохранения и сексуального влечения), как и того, что по жизни его ведет разум. Само сознание человека устроено достаточно сложно: после Фрейда мы знаем, что слишком многое в жизни человека определяется как раз не разумом, а подсознанием, подпольем, причем рациональные объяснения собственных поступков не разъясняют, а скрывают истинные мотивы и цели.

Кроме того, сознание, являясь величайшим благом, в то же время разрушило гармонию естественного состояния, свойственную животному существованию. Человек — часть природы, как бы отделившаяся от нее.

Он связан кровными узами и в то же время чувствует себя безродным. Заброшенный в этот мир случайно, человек вынужден жить по воле случая и против собственной воли должен покинуть этот мир. И поскольку он имеет самосознание, он видит свое бессилие и конечность своего бытия. Он никогда не бывает свободен от рефлексов. Он живет в вечном раздвоении. Он не может освободиться ни от своего тела, ни от своей способности мыслить... это единственное живое существо, для которого собственное существование является проблемой; он должен решать ее сам, и никто не может ему в этом помочь. Он не может вернуться к дочеловеческому состоянию «гармонии» с природой, и он не знает, куда попадет, если будет двигаться дальше. Экзистенциальные противоречия в человеке постоянно приводят к нарушению его внутреннего равновесия. Это состояние отличает его от животного, живущего в «гармонии» с природой.

Биологическое в человеке как бы противостоит социальному и наоборот. В этом смысле он как бы помещен в «зазор бытия», вынужденный идти на уступки то одной, то другой части своей природы. Эта вечная разорванность представляется мне важнейшей отличительной особенностью человеческой природы, объясняющей и «вечный возврат», и регресс прогресса, и исторические тупики, и неадекватные ответы на вызовы истории...

Экзистенциальные потребности свойственны всем людям, их удовлетворение необходимо для душевного здоровья. Но способ удовлетворения этих потребностей во многом определяется не только условиями человеческого существования, но и генетическими задатками, страстями, пристрастиями каждого отдельного человека, его характером... Характер — это вторая натура человека, условный эквивалент животных инстинктов. Условный — потому что инстинкты однозначны, а характер — нет. Характер человека — сложнейшая производная от генетических задатков, постоянно взаимодействующих с условиями человеческого существования. Характер человека биосоциален, причем социальное влияние само привязано к биологически заданным условиям человеческого бытия.

И все-же, если говорить о главном отличительном свойстве человека, то это бесспорно его экзистенциальность, его экзистенциальные потребности и ценностные ориентации.

Самосознание и способности к предвидению принесли с собой внушающие страх плоды: свободу и ответственность. Человек чувствует свободу в себе, свободу строить и осуществлять свои планы. Он радуется тому, что он не раб, а господин, он радуется миру и самому себе. Но чувство ответственности ограничивает эту радость. Человек знает, что он отвечает за свои поступки. Он знает, что — хорошо и что — плохо. Это знание становится тяжкой ношей. Ни одно живое существо не имеет подобной нагрузки... Человек ощущает трагическое раздвоение души. Эту раздвоенность в природе человека труднее вынести, чем родовые муки.

Кроме потребностей в пище и сексе, большинство людей нуждается в наличии ценностей, целей, идеалов, веры, мечты. Именно потребность в идеалах в условиях дефицита информации и ограниченности разума делает человека столь легким объектом манипуляций, жертвой иррациональных доктрин политического, идеологического и иного толка.

Отчасти этот факт объясняется гипнотическим влиянием вождей и внушаемостью человека. Но для большей части феноменов подчинения этого объяснения недостаточно. Возможно, человек был бы менее подвержен влияниям, если бы он не обладал такой огромной потребностью в заданной системе координат. Чем больше идеология утверждает, что она может на все вопросы дать непротиворечивые ответы, тем она привлекательнее. Здесь, возможно, следует искать причину того, почему иррациональные или даже явно сумасшедшие системы идей обретают такую притягательность.

В отличие от животного, человеку необходимы предметы почитания и объекты любви. Человек хочет властвовать и подчиняться, ненавидеть и любить. Человек хочет лицедействовать, ему нужна публика.

Объектом почитания может быть что угодно. Человек может поклоняться идолу, который потребует от него убийства собственных детей, или идеалу, который побуждает его беречь и защищать их. Он может стремиться к умножению жизни или к ее уничтожению. Целью может стать жажда денег или жажда власти, стремление любить или ненавидеть, желание быть храбрым и продуктивным. Человек может служить самым различным идолам и целям, и надо помнить, что сама по себе потребность в таком служении — это первичная экзистенциальная потребность, которая должна быть удовлетворена любой ценой и во что бы то ни стало...

Душевное состояние человека и его духовное здоровье определяются его связями с миром, чувствами единения или одиночества, любви или ненависти, готовностью властвовать или подчиняться. Деструктивность человека связана не только с его насильственными импульсами, но и душевным состоянием, качеством связей с миром.

Он может любить других людей — для этого он должен быть независимой и творческой личностью, или он может установить некие симбиозные связи, т. е. стать частью какой-то группы или сделать группу людей частью своего Я. В этом симбиозном союзе он стремится либо к господству над другими (садизм), либо к подчинению (мазохизм). Если человеку закрыты и путь любви, и путь симбиоза, тогда он решает эту проблему иначе: он вступает в отношения с самим собой (нарциссизм). В результате он сам для себя становится целым миром и «любит» целый мир в себе самом.

Это довольно часто встречающаяся форма самоопределения личности, которая не обрела привязанностей (нередко эту форму путают с садизмом), но она опасна. В экстремальных случаях она ведет к определенным формам помешательства.

Последняя, и злокачественная форма решения этой проблемы в сочетании с экстремальным нарциссизмом — это деструктивность, желание, уничтожить всех остальных людей. Если никто, кроме меня, не существует, то нечего бояться других и мне не нужно вступать с ними в отношения. Разрушая мир, я спасаюсь от угрозы быть уничтоженным.

Человек испытывает потребность познавать, играть, творить, создавать символы и абстракции. Отсутствие возможности удовлетворения потребности действовать или бионегативность, неразвитость самой такой потребности, вызывают депрессию, скуку, бездумье, жизненную импотенцию. Всё это чревато разрушительностью, жестокостью, тем же садизмом и вандализмом: отсталый или обделенный человек «реализует себя» насилием, убийством. Это единственные формы «активности», доступные аутсайдерам. В отличие от Э. Фромма, я полагаю, что вандализм в значительно большей степени обусловлен природной бионегативностью, недоразвитостью, отсталостью, нежели социальным дефицитом продуктивности. Сам «низкий духовный уровень» представляется мне производным от генетической нерасположенности к творчеству. Человеческое насилие, конечно, не сводится к патологической разрушительности, но неразвитость, пограничные состояния, интеллектуальная импотенция, бионегативность — прекрасная почва для возникновения такой формы «самореализации». Преступность в обществе связана не только с условиями человеческого существования и степенью нищеты, но и напрямую с физическим состоянием людей, степенью дегенерации... Социальная негативность сильнее всего проявляется у людей с разными видами бионегативности. Криминальные типы легче реализуются в криминальных условиях человеческого существования.

Г. С. Померанц:

Для верующего созерцание греха есть созерцание Бога. Ибо только Бог может уравновесить грех. Грех — то, с чем не может справиться наша «плоть», наша «природа», то, что низко — и сильнее нас. То, что унижает нас в нашем гуманизме, заставляет презирать себя и, тоскуя, искать дверь в глубину, к Царству Божию внутри нас, к новому Адаму.

Тяжкое присматривание к греху — это начало радостного присматривания к Богу, ощущение твари, прикоснувшейся к Творцу.

Сколько было написано о болезненности Раскольникова, сколько пытливых умов исследовали его поведение с судебно-медицинской, судебно-психиатрической, психоаналитической, социально-психологической и социологической точек зрения! И как все концы у них гладко сходились с концами!

А для верующего Раскольников вовсе не выродок, не патология, от которой интеллигент обязан отмежеваться, спасая свое доброе имя.

Каждый из нас — Раскольников. У каждого из нас есть свой тайный грех. И каждому из нас открыта бездна Бога. Но мы ее боимся. Мы не готовы вступить в нее. И потому предпочитаем забывать свои грехи. Это норма. И то, что нарушает норму, мы называем болезнью. Болезненным стремлением копаться в душевной грязи.

Средний интеллигент думает, что он лучше Раскольникова. Раскольников убил, совершил уголовное преступление. А я, имярек, не убивал, и никто не вправе судить меня.

Но «мы все убиваем тех, кого любим» (Уайльд). А кого не любим — и подавно. Только не