Мудрость веков - Власть и свобода

Автор Игорь Гарин

В издании феномены власти и свободы рассматриваются И. И. Гариным в контексте политической философии на обширнейшем историко-культурном и литературном материале. Институт власти проанализирован в двух аспектах — как составляющая культуры и как способ тотального порабощения человека. Книга знакомит читателя с проблемами политологии, теориями элиты, концепциями политической свободы, прогресса, сущностью демократии и меритократии, политической культурой как таковой. Большое внимание уделено политологическим концепциям великих мыслителей, а также природе тоталитаризма и бандократии. Выявлены основные признаки тоталитарного общества, разрушительная роль идеологии и пропаганды, глубинная связь тоталитаризма с массовым обществом. Тоталитаризм противостоит «открытому обществу», и его главными «скрепами» являются экспансионизм, репрессии и террор со стороны силовых структур, уничтожение индивидуальных гражданских прав и свобод, а также манипуляции сознанием народных масс. Заключительные главы посвящены животрепещущим проблемам свободы, справедливости, равенства, братства, прогресса, а также зависимости экономики от типа власти. Книга завершается поэмой автора «Страданье всегда достоверно».

• Язык: Русский
• Издатель: Folio
• Дата выпуска: 16 окт. 2020 г.
• ISBN: 9789660388758

Предварительный просмотр книги

свобода

ГЛАВА 1. ВЛАСТЬ

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЛАСТЬ!

Цель власти есть власть.

Дж. Оруэлл

Каждый ко власти тогда и к господству над всеми стремился.

Некие люди затем избранью властей научили

И учредили права, дабы люди держались законов.

Род же людской до того истомился насилием вечным

И до того изнемог от раздоров, что сам добровольно

Игу законов себя подчинил и стеснительным нормам.

«Да здравствует власть?» — Да, да здравствует власть! Так называется книга Ж. Зиглера и называется потому, что власть традиционна, вездесуща, необходима, обязательна; потому, что стремление к ней — неотъемлемое человеческое качество; потому, что она необходима везде, где существует несправедливость, а несправедливость тотальна; потому, что она — инструмент принятия решений, средство борьбы за грядущее, результат стремления человека к собственной безопасности.

Сопротивляться институту власти — значит восставать против жизни, говорил Сантаяна.

У каждой социальной группы, как и у каждого индивидуума есть экспансионистские замашки, коренящиеся в инстинкте самосохранения и зачастую выходящие за пределы требований последнего. Так воля к жизни превращается в волю к власти.

Многие интеллектуалы рассматривают историю власти как смену одних видов саранчи другими, но это опасное заблуждение. Во-первых, не любая власть — саранча. Во-вторых, общество без власти и есть саранча.

Конечно, власть изначально биологична. Инстинкт власти гарантирует лучшую пищу, превосходство и удовлетворение животного тщеславия. Но переносить биологию на высшие формы власти — значит пренебрегать политической культурой, отрицать демократизацию власти как таковую.

Каждая форма власти является одновременно обещанием определенного будущего, и поэтому люди мирятся с властью, подчиняются ее авторитету и вообще для этого ее создают.

Власть как сила на службе идее и как идея на службе силы.

Власть как сила, но и контроль над силой.

Власть как экспансия, но и принятие на себя ответственности, гарантия прав и свобод.

Свобода неотделима от принуждения, власть неотделима от понуждения. Но альтернативы, кроме анархии, нет, а анархия хуже любой власти, даже тоталитарной. Уже Платон понимал это, когда создавал учение о страстях. Раз существуют человеческие страсти, должен быть и инструмент их обуздания, а лучший инструмент — это власть и право, власть права.

Укрепление института власти было реакцией на анархизм, дававший рецидивы всякий раз, когда трещал абсолютизм. Платон, Гоббс, Макиавелли — это реакции на «анархию».

Принято считать, что античный мир вышел из анархии и завершился Римской империей. Римская империя вышла из анархии и завершилась Церковью. Церковь вышла из анархии и завершилась Средневековьем. Средневековье вышло из Алариха и завершилось Возрождением. Новое время вышло из анархии и привело к тоталитаризму. Всё это понудило такого проницательного человека как Рассел опрометчиво заявить:

Проблему длительного и удовлетворительного социального порядка можно решить, лишь соединив основательность Римской империи и «града божьего» Св. Августина.

Заблуждение состоит в том, что тирания и демократия чередуются. Хотя после Микенской культуры, Платона и Аристотеля накопилось множество свидетельств наличия политических циклов Вико, они — лишь форма, а не содержание политического развития. Формы власти не чередуются, сама власть эволюционизирует, пусть с рецидивами, падениями и возвратами, но — от пещер к небоскребам.

Так или иначе власть, как и человек, включает две компоненты: незыблемую и вариабельную, природную и культурную.

Главная опасность власти — в самой власти... Увы, противник деспотизма — чуть-чуть деспот. Скажи мне, что ты ненавидишь, и я скажу тебе, кто ты. Ничто человеческое... Придя к власти, демократы с удовольствием освобождаются от оппозиции. Не всем дано быть Элиотами, декларирующими необходимость врагов. Как оленям нужны волки, так властям нужны оппоненты, иначе — тоталитаризм, коллапс...

Так или иначе спасения от власти нет. Можно укрыться от государя, от себя не убежишь. «Сегодня государь — другое имя Мира, господин — метафора бытия». Поэтому восстание против господ — параноический бред душевнобольного, вознамерившегося «великой идеей» изменить мир. Понять это можно, изучая эволюцию власти, обращаясь к опыту всех «революционеров» — от Кромвеля и Робеспьера до фюреров и вождей, ставших неизмеримо большими насильниками и притеснителями, чем низвергнутые ими.

Власть заложена в природе жизни: во врожденной потребности повелевать и повиноваться, что, впрочем, не означает разделения этих функций. Принято считать, что покорность одних украшает других, но это не верно: чтобы властвовать, надо подчиняться. Вся система господства, именуемая иерархией власти, построена по принципу подчинения-властвования. Встроиться в иерархию способен лишь тот, кто ради господства готов к подчинению и даже унижению.

Человек немыслим без воли, сообщество — без власти. Везде, где есть контроль или надзор, есть власть. Власть как способ принуждения, как угроза, как стимул, как средство убеждения, как набор обязательств, как условие порядка и... свободы. Адвокат из Арраса так и говорил: власть как деспотизм свободы.

Власть есть условие порядка и свободы, невозможной иначе как в условиях порядка.

Да, именно так: насилие и принуждение как условия свободы.

Власть ipso facto, самим условием своего существования, должна быть сильной, ибо бессильная власть — это не просто хаос, но предпосылка к бунту и войне, куда более гибельным, чем власть. Как там у Флорентийского Секретаря? — Вооруженные пророки побеждают, безоружные погибают.

Власть — это принуждение, которому подчиняются. С одной стороны — предписания и законы, с другой — убеждение, вера в то, что подчинение законно, справедливо, похвально. «Власть есть сила на службе цели». Принуждение власти считается извечным и потому привычным — как ветер, солнце, дождь, говорит Дюверже.

Но определение власти как принуждения сужает понятие. Власть многолика, изменчива, разнообразна. Власть неотделима от культуры и отправляется не только через лобное место, как привыкли мы, но и через демократические традиции, либеральные билли о правах, нормы, ценности, согласие, как привыкли они.

Важна не власть, а какая власть.

Платон насчитывал четыре типа власти: тимократию, олигархию, демократию и тиранию, вечно сменяющие друг друга. К этому можно добавить множество разновидностей: тео-, плуто-, охло-, парто-, меритократию, авторитаризм и тоталитаризм, но важны не эти разновидности с их ускользающими чертами, а возможность восхождения от власти-насилия к власти-свободе.

По Веберу, власть есть возможность осуществлять собственную волю внутри определенной социальной группы вопреки внутреннему протесту последней, независимо от того, на чем эта возможность основана.

Б. Рассел для обозначения политического насилия, направленного на запугивание граждан, ввел понятие «чистой власти». «Чистая власть», писал он, аналогична власти мясника над овцой или разбойника над жертвой. «Чистая власть» обычно возникает при внутренней тирании или захватническом порабощении. Чистая власть не отягощена моральными ограничениями. Она всегда сопутствует возникновению и становлению новых политические структур.

Можно выделить три фазы развития власти:

— фаза новой, фанатичной веры, ведущая к захвату власти;

— фаза подчинения граждан новой власти, беспощадной к противникам;

— фаза возникновения оппозиции к новым идеалам и верованиям, по отношению к которым власть вновь прибегает к методам подавления и насилия.

Сменить традиционную может не «чистая», а революционная власть. Чтобы утвердить себя и при этом использовать минимум насилия, ей требуется намного более сильная и активная поддержка населения, чем это необходимо для осуществления полномочий традиционной власти. Если же борьба была длительной и суровой, то новая власть часто принимает форму «чистой». При успешном завершении революции устанавливается система, в скором времени воспринимаемая населением как традиционная.

Власть не столько насилие, сколько воздействие на ум и душу, способ подчинения доктрине. Власть — это идеи и ценности, их эффективность. Этическая ценность власти — в ее культуротворческой способности. Даже плохая власть творит новое самоотрицанием.

Отступление. Насильственная компонента власти породила анархизм. Наивный анархизм Годвина и Прудона исходил из того, что достаточно осознать несовместимость власти с общим благом или справедливостью, как власть уничтожится сама собой. Бакунин, Кропоткин, Штирнер, Тёккер, Спиридонова призывали ликвидировать власть насильственным путем. При анархии, полагали они, личный интерес и сознание каждого индивида обеспечат всеобщее благоденствие в отсутствие власти. История преподала нам урок сверхвласти, но разгул анархии на Руси был бы не менее опасен.

Власть вездесуща. Не в том смысле,

что она все охватывает, а втом, что она

отовсюду проистекает.

М. Фуко

Власть — категория, далеко выходящая за пределы государства: власть — в организации, в семье, в шайке, во взаимоотношениях полов и людей. Власть возникает всякий раз, когда один пытается подчинить другого. Власть — человеческое качество, мера физического и духовного насилия, атавизм стада и... мера человеческой культуры.

Стремление к власти — независимо от форм, которое оно принимает — это стремление к власти над духовным началом мира...

Согласно «новым философам» (Г. Жамбе, Ги Лардро, А. Глюксман), история человечества может быть представлена в виде двух историй — господства одних и подчинения других. Соответственно существует два дискурса — господства и бунта: «История сводится к борьбе между подавляющим и подавляемым», между теми, кто обладает властью, и теми, кто к ней стремится. Все философские системы Нового времени, сообразно этому, являются не столько философиями «торжества разума», сколько скрытым выражением «воли к господству».

Власть выходит из недр социума, пронизывает все социальное тело и прорастает над ним. Власть — строительный материал общества, она «скорее закладывает основы общества, чем упорядочивает его» (Б. А. Леви). Все социальные связи носят властный характер.

Власть не может быть локализована — она заполняет мир, она есть «место всех мест». Вездесущность власти означает «встроенность» господства-подчинения в структуру мира. Господство не имеет иного измерения, кроме господства (способности производить подчинение). Связь господство-подчинение не может быть разрушена: нет господства самого по себе и подчинения самого по себе. Нет и чистого угнетения: мы угнетены без угнетения, потому что подавление-подчинение — структура психического.

Поскольку властитель понимается Леви как бытие сознания, соответственно трактуется и природа самой революции. Она, пишет Леви, представляет собой «бытие разума в том смысле, в котором я говорил о власти». Последнее полностью объясняет, почему социальные движения, в том числе и революции, никогда не могут привести к радикальным переменам. Любая классовая борьба теряет свой социально-политический смысл, ибо «нет контрвласти, которая не являлась бы формой другой власти».

Власть — это внушение, гипноз, подчинение психики людей. Власть — это провокация, подавление критического мышления, организация индивидов в массу, толпу. Власть — это агрессия, средство возбуждения агрессивного потенциала народа; науськивания одного народа на другой, разжигания низменных страстей, поддержания высокого насильственного уровня общества-стаи.

Власть — не только иерархия или пирамида, власть — проявление любых общественных отношений, будь-то учитель и ученик, клиент и официант, два незнакомца в гостинице. Власть можно не замечать, как не замечают тяжести воздуха, что не мешает ему давить, говорит Марсель. Поэтому власть важно определить: власть — это всё, что понуждает влиять и повиноваться влиянию.

В политологии власть отождествляют с престижем, контролем и влиянием. Власть — способность одних влиять на поведение других. В основе власти лежит свойство одних подчиняться другим при ползущей границе подчинения. Отличие государственной власти от любой иной лишь в масштабах влияния, степени охвата и мощи.

Важен не вид власти, а ее качество: не что, а кто. Аристотель и Макиавелли понимали это лучше, чем Мавр. Не демократия противостоит монархии, а три положительные формы — монархия, аристократия и демократия — противостоят трем извращенным — тирании, олигархии и анархии.

И еще: важен возраст власти. В Обираловке Ануй подметил важное качество власти: чем она моложе, тем кровавее ее первые шаги. Это еще одна причина страхов перед властью революционной.

С 1960 по 1977 год в развивающихся странах произошло более двухсот (!) «революций», только в одной Африке свергнуто 35 правительств. И — что?.. Только одно — все та же отсталость, а переворотами отсталости не устранить.

Сама природа власти и способы борьбы за нее медленно меняются. Грубость и варварские формы насилия в эпоху Светония, затем — макиавеллизм, затем — Просвещение. Чем культурнее общество, тем чаще физическое насилие уступает иным формам борьбы: избирательные кампании, парламентские дебаты, дискуссии в комиссиях, компромиссы, консенсус, «битва журналов», меритократия, или иерархия достойных, ненасильственное сопротивление...

Самый грозный из мифов — культ власти. Самый опасный — культ безвластия. Бороться надо не с властью, а с «похотью господства», с деспотизмом, монопартизмом, племенным варварством тираний и вождей.

Ненависть к власти сродни преклонению перед ней. Речь здесь идет не об уходе в такие сферы, откуда власть видится мелкой прихотью плоти — и только, не об индусской нирване, шовианском спокойствии, гессеанской Касталии или музилевском интеллектуальном высокомерии, а о той достойной человека титанической работе, которая преследует цель эволюционным путем превратить вожака стаи в творца, способного обуздать похоть силы и унижение страха.

Власть как способ обуздания человеческих страстей, а не как средство для их разгула. Не хаос против хаоса и не от одного хаоса к другому, а от варварства к культуре.

Власть не есть добро или зло, она только потенция. Она определяется качеством элит и степенью омассовления. Власть может усилить темный фон бытия, а может гуманизировать общество — все дело в количестве запасенного духа и в качестве общества.

Парадоксально, но марксизм, приведший к тоталитаризму, явно недооценивал роль политической власти, ставя ее по важности воздействия на общество на третье место после развития техники и системы экономических классовых отношений. С точки зрения Маркса власть не определяет и не контролирует экономическую мощь, а экономическая свобода способствует не прогрессу, а эксплуатации. Маркс не узрел того, что затем использовали его последователи: политика, власть, став тоталитарными, оказываются — по крайней мере временно — всесильными. Власть дурна не потому, что находится в руках буржуазии, но потому, что «под знаменем марксизма» может стать тотальной, то есть властью над мыслями и желаниями людей.

Оставаясь приверженцами своей формулы диктатуры пролетариата, марксисты так и не поняли, что всякая власть — политическая не в меньшей мере, чем экономическая, — опасна.

Бюрократизация власти всегда чревата ее тоталитаризацией, импе-риализацией. Как только правило подменяет человека, людям грозит опасность. Идеальная власть — это ответственность, децентрализация и персонификация. Институту власти еще предстоит Реформация, подобная той, которую Лютер и Кальвин осуществили в католичестве.

Функции управления следует передать не государству, которое тоже становится огромным конгломератом, а сравнительно небольшим районам, где люди знают друг друга и могут судить друг о друге, а значит, могут активно участвовать в управлении делами своего собственного сообщества.

Активное и ответственное участие в делах общества требует замены бюрократического способа управления гуманистическим.

Э. Фромм приводит крайний пример бюрократизации власти в тоталитарном государстве, когда «идеальный бюрократ» превращается в «идеального палача».

Примером такого бюрократа был Эйхман. Он послал сотни тысяч евреев на смерть не потому, что он их ненавидел; он никого не любил и никого не ненавидел. Эйхман «выполнял свой долг»: он исполнял свой долг, когда посылал евреев на смерть; он исполнял свой долг и тогда, когда ему было поручено просто ускорить их эмиграцию из Германии. Выполнять установленные правила — вот что имело для него первостепенное значение; он испытывал чувство вины, только когда нарушал эти правила. Сам Эйхман утверждал (чем и усугубил свою вину), что за всю жизнь чувствовал себя виновным лишь дважды: когда в детстве прогулял уроки и когда не подчинился приказу находиться в укрытии при воздушном налете.

Садизм вовсе не обязателен для тех, кто боготворит правило, но каждый бюрократ, наслаждающийся своей властью над людьми, немного Эйхман.

Мир меняет не тип власти, но ее гуманизация, культивация ее основ. Демократия — не очень удачное слово, дело не в народности, общественности, советах, а в подконтрольности, подзаконности власти, в социальной механике, в прочности и надежности института разделения властей и в степени их рассредоточения.

К. Ясперс: «Благодаря несовпадению власти и высшей ценности несчастье в мире радикально». Но это несовпадение может увеличиваться, и тогда возникают тоталитарные режимы, а может уменьшаться, и тогда возникает возможность меритократии, власти достойных.

Воля к власти только шифр. Она может быть волей к насилию, а может — орудием познания, волей к интерпретации, знаком рангового порядка общественных отношений.

Высшая власть даже не социальна, не политична. Высшие формы власти духовны, культурны, синкретичны. Здесь прав Толстой: миром правят не те, кто причиняют страдание, а те, кто страдают. Сила, может быть, у первых, но власть и истина у вторых.

Величие власти сравнимо только с ее позором.

Исторический процесс, культивируя власть и все более демократизуя общество, оставлял все более обширные ниши, где шел обратный процесс — тоталитаризации общества и сосредоточения невиданной власти в руках фюреров и вождей. Прогресс и регресс института власти как бы шагали в ногу — как добро и зло: чем глубже была демократизация общества там, тем грознее проявлялись тоталитарные тенденции здесь.

В воззвании К политическим деятелям Великий Пилигрим писал:

И по мере того, как власть достигала все большей и большей степени силы, она все более и более обнаруживала свою несостоятельность: все более и более становилось очевидным внутреннее противоречие, заключающееся в понятии благодетельной власти, и насилия, составляющего сущность всякой власти; становилось очевидным, что власть, для того, чтобы быть благодетельной, долженствующая быть в руках самых лучших людей, находилась всегда в руках худших людей, так как лучшие люди по самому свойству власти, состоящему в употреблении насилия над ближним, не могли желать власти и потому никогда ее не приобретали и не удерживали ее.

Возможно, это слишком широкое обобщение, но Лев Николаевич Толстой остро чувствовал приближение тоталитаризма и это так пугало его, что он склонялся к анархизму. Впрочем, в данном контексте важно не это, а его предостережение не доверять вновь объявившимся «благодетелям». Ибо, продолжает Толстой, надежды увеличить свободу сменой власти никогда не оправдывались, ибо растлевающая сила власти значительно превосходит красоту идеалов, побуждающую к переменам.

Голые посулы лишь умножают насилие. Есть все основания полагать, предостерегал Лев Николаевич, что своего апофеоза оно, насилие, достигнет, когда будут полностью «ВОПЛОЩЕНЫ В ЖИЗНЬ САМЫЕ ЛУЧШИЕ ИДЕАЛЫ, КОТОРЫЕ ЗНАЛО ЧЕЛОВЕЧЕСТВО».

Это и есть гениальность: еще ничего не началось, а результат уже был известен!

С сократических времен понятие «власть» было неразрывно связано с понятием «мудрость». И во все времена вызывало удивление, почему эта связь, столь прочная в понятиях, легко рвется в реалиях. Мудрый Сократ и все его последователи верили в то, что никто из людей не грешит сознательно — все звереют от незнания. Это грандиозное заблуждение легло в основу всех последующих утопий и послужило причиной их крушения.

Б. Рассел:

Но даже если мы предположим, что существует такая вещь, как «мудрость», то существует ли какая-либо форма государственного устройства, которая предоставит управление мудрым? Ясно, что большинство, как, например, общее собрание, может ошибаться и действительно ошибается. Аристократия не всегда бывает мудрой, цари часто бывают глупы; папы, несмотря на непогрешимость, совершали серьезные ошибки. Будет ли кто-нибудь отстаивать предложение о том, чтобы вверить управление лицам с университетским образованием или даже докторам теологии, или людям, которые, родившись бедными, создали себе большое состояние?

Можно было бы предложить, чтобы люди приобретали политическую мудрость путем соответствующего образования. Но возникает вопрос: что такое соответствующее образование? А этот вопрос превратился бы в вопрос о принадлежности к той или иной партии.

Проблема, состоящая в том, чтобы найти определенное количество избранных «мудрых» людей и предоставить им управление, является, таким образом, неразрешимой проблемой.

Но проблема не в отыскании мудрых или достойных и не в передаче им управления, а совсем в ином... Почему надежды улучшить общество сменой власти и властителей на протяжении веков рушились независимо от того, какими идеями и идеалами они руководствовались? Потому, что дело не столько в смене власти, сколько в зрелости общества, в мощи культурных традиций, в степени личной свободы каждого.

ВЛАСТЬ И ЗНАНИЕ

Да и способен ли к управлению тот, кто посвятил себя наукам?

Т. Кампанелла

Д. Свифт:

Это были совершенно рехнувшиеся люди. Они предлагали способы убедить монархов выбирать себе фаворитов из людей умных, способных и добропорядочных, научить министров принимать в расчет общественное благо; награждать людей достойных, талантливых, оказавших обществу выдающиеся услуги; учить монархов познанию интересов народа, поручать должности лицам, обладающим необходимыми качествами, чтобы занимать их.

Итак, соотношение власти и знания... Из знания рождается власть или из власти — знание? Что важнее: господство-подчинение или власть-знание?

А. Глюксман обратил внимание на усиление властно-тоталитарных тенденций с культом разума. Главный «плод просвещения» — тоталитаризм. «Господа-мыслители», отцы «века разума», творцы абсолютных систем и «наукоучения» — Фихте, Гегель, Маркс — явились, по совместительству, праотцами фашизма и коммунизма.

Фихте и Гегелю принадлежит главный принцип построения «наукоучения» — Система: «Раз существует наукоучение, то существует также система; если существует система, то существует также наукоучение...». Философия должна стать не просто абсолютной наукой, но — руководством к действию: не в созерцании и мышлении, но в активном действии, вытекающем из системы, заключается высокое предназначение людей, — с пафосом поучал Фихте накануне 1789 года: «Действовать!.. Вот для чего мы существуем».

Власть, подчинение, господство существовали всегда, но именно 1789 год, идеи «властителей-мыслителей» внедрили в сознание черни «волю к господству». Фихте и Гегель направили философию, знание, науку на путь политики и власти, сделали «наукоучение» школой господства. Фихтеанская диалектика «Я» и «не-Я» и представляет собой реализацию принципа господства одного человека над другим. «Наукоучение» — система, соединившая науку (абсолютное знание) и революцию (абсолютную деятельность разума к тотальному и непрерывному отрицанию) в системную метафизику господства.

Фихте и Гегель наиболее полно выразили то, что пытались скрыть рационалиста: «Познавать — значит господствовать». Где-то я уже писал о сокровенной философии, скрываемой в подтексте философии. Фихте, Гегель и Маркс даже не пытались скрыть сокровенное: разум — инструмент власти. Декартовское «мыслю, следовательно, существую» Фихте перелил в максиму: «мыслю, следовательно, господство существует», переформулировав заодно и «принцип свободы»: «Свобода есть принцип, говорящий о том, каким способом правитель должен управлять».

Маркс довел фихтеанскую философию разума-господства до логического конца — насильственного подчинения бытия абсолютному разуму и уничтожения всех, кто этому препятствует.

Среди названных Глюксманом «властителей-мыслителей» К. Маркс занимает особое место. Он как мыслитель появляется после Фихте и Гегеля, и это, по Глюксману, не случайно: Фихте был первым, кто разработал идею о всепроникающем и вездесущем разуме науки. Научный разум и есть фихтеанский бог, который, обладая революционностью, должен подчинить мир. Все надежды философа Фихте были связаны с верой в мощь науки, разума.

Этой основной направленности фихтевской философии следовал и Гегель, который к тому же абсолютизировал ее. Гегелевский «абсолютный разум» во всем видел только свое всепроникающее могущество — мир и вещи были созданы как бы в качестве «иллюстраций» его абсолютной мощи. Но принципы абсолютного разума и революционности у Гегеля и Фихте носили, согласно Глюксману, абстрактный характер. Маркс был тем из «властите-лей-мыслителей», кто превратил эту абстрактность в нечто конкретное, связав разум с действительной жизнью людей. «Он предложил, — пишет Глюксман,— стратегическую схему дешифровки, а, следовательно, и организации крупных конфликтов в современных обществах».

В построении своей теоретической системы Маркс, по Глюкс-ману, следует двум основным принципам «властителей-мыслите-лей»: «начинать с нуля», т. е. разрушить существующее до него, и «создать науку должного». Объединяя немецкую классическую философию с английской политэкономией, он, согласно Глюксману, предлагает «целостное решение проблем Французской революции — как должно быть организовано общество, каким способом люди, живущие в нем, могут быть свободными, как можно управлять «плебсом»?».

Капитал — не экономическая теория, как ее обычно представляют, но теория власти, формулировка «закона единства мирового господства», призыв к уничтожению культуры чернью и программа радикального господства «разума» «властителей-мыслителей» над миром.

Последний из «властителей-мыслителей» XIX в., Ф. Ницше, согласно Глюксману, вскрыл все утаенное и недосказанное, все хитрости прежних «властителей-мыслителей». Вместо разных «ухищренных» способов обоснования господства (для Фихте — наукоучение, у Гегеля — абсолютный разум, у Маркса — вещи и производство) Ницше объяснил власть через саму власть. В основе всего социального он поставил «волю к власти». Для него, утверждает Глюксман, «все организации, государство, наука, искусство, политика, религия являются только «формообразованиями господства», структурой воли к власти».

С момента своего появления новая, ницшевская «эпистема» господства, по Глюксману, выдвинула и новый методологический постулат, заключающий в себе идею отвержения объективного измерения отношений господства через экономические данности — вещи, товары. Стремясь «преодолеть» это наследие Маркса, Ницше выводит и другой принцип: «Властвующий измеряет сам, не позволяя при этом, чтобы его измеряли; он сам задает нормы».

В «образе» «воли к власти» господство и знание получают свою окончательную формулировку. «Вот круг кругов, — пишет Глюксман. — Властитель фабрикует свои истины — фикции, но претендует при этом, как минимум, на то, что все они истины и что он настоящий властитель». Каким образом эти истины, которые он сам производит, властитель выдает за истинные основания своего господства? Истинных оснований для его господства нет. В данном случае мы имеем дело с парадоксом производства истины. Возникает вопрос: «Если я говорю, что истина — это фикция, следует ли из этого, что истина фиктивна?». Парадокс лжеца, который говорит «я лгу», парадокс истинного мира, который становится выдуманным, и, наконец, парадокс выдумки, которая представляется истинной,— в этом состоит логика, в силу которой властитель, в понимании Глюксмана — Ницше, утверждает свое господство. Таким образом, Ницше доказал, согласно Глюксману, что мыслитель никогда не ищет и не находит некую объективную истину, но только «истину истины-фикции, мир миров».

Человеческая истина не просто функция человеческой воли, но часто — плод человеческой фантазии, человеческих иллюзий и химер. 3. Фрейд наглядно продемонстрировал зависимость «истин» от желаний, воли, стремления к господству. По мнению Ги Лардро, истоки истины — не в соответствии между мышлением и реальностью, но в самой структуре психического. Истину следует искать в дискурсе, камуфлирующем волю к господству. Истина имманентно связана с господством. Человек страждет властвовать над чем-то — отсюда все его «истины». Истина включена в дискурс властителя и не существует вне его.

По мнению К. Жамбе, любая идеология структурно подобна математической аксиоматике: она суть дискурс, производящий потребные человеку истины, нацеленные на господство. Поскольку мир может быть описан многими способами и число возможных аксиоматик (дискурсов) бесконечно, «любая концепция мира рождает свою истину». У «властителей-мыслителей» — открыто или в скрытой форме — это истины господства, покорения, власти...

Власть и разум. То и другое необходимо. Проблема в другом — в оптимальности. Чтобы власть и разум, сосуществуя, давали максимальный эффект, они должны быть на равных: они должны состязаться, быть в состоянии творческого конфликта, они должны конфликтовать и соучаствовать, стимулируя друг друга. Эффективность власти — это состязательность воли и разума, и там, где воля подавляет разум, где фанатизм давит жизнь, где идея выше человека, там — мы...

После Платона утопию всегда занимала проблема «философов на тронах». И решалась она, эта проблема, хотя и взаимоисключающими предложениями, но всегда — утопично. «Кто путем происков добивается получить какую-либо должность, лишается надежды на достижение всех», — писал Томас Мор, подразумевая, что утопия автоматически обеспечит властью мудрых. Прямо противоположных взглядов придерживался Кампанелла: опыт и знания ни к чему, мудрость — в добре. И пусть добрый будет совершенно неопытен в делах управления, государству при нем не грозит ни жестокость, ни преступность, ни тирания.

Сегодня из собственного опыта мы знаем, что такое и власть «мудрых», и власть «добрых»...

Так в каком же соотношении находятся знание и власть, если сама постановка вопроса не является утопической? Действительно ли «философы на троне» — мудрые цари или технократы — спасение от бед? Спасут ли нас академики в правительстве?

Нет, нет и нет! Наши — не спасут! Власть требует не мудрости, а высоких человеческих качеств — Ганди, Швейцера, мать Терезу. Советники же всегда найдутся. Конечно, одаренность необходима, но лишь в сочетании с человеческими качествами лидера.

Менее очевидно то, что исчезает и сформированное авторитарным сознанием доверие к профессионалам власти — политикам, аппаратчикам, менеджерам и прочее. Избирателей волнуют только человеческие качества, личная одаренность и гражданский кругозор своего кандидата. Во всем, что действительно важно, может разобраться и неспециалист. Профессионалы полезны как эксперты, не более. Принятие решений нельзя доверять технократам, они будут перетягивать канат на себя. Суд присяжных и парламентские структуры, в которых за неспециалистами остается решающее слово во всех, в том числе и в специальных делах, реализует подлинно демократический принцип приоритета гражданского над профессиональным.

История власти суть нескончаемый мартиролог жертв «философов на троне». Причина в том, что лучшие «отцы народов» — это только большие отражения самих народов. Путь к меритократии пролегает не столько через отбор лучших и иерархию по заслугам и достоинствам, сколько через культуру масс. Никакие Соломоны не способны создать высокоразвитое общество рабов. Одна из причин тоталитаризма в XX веке заключается именно в том, что обществу рабов пытались привить идеи господ — «господ земли». Именно поэтому в одной части Европы столетиями шло восхождение от «Хартии вольностей» и средневекового парламента к меритократии, а в другой рабы объявляли себя передовой силой. Одни выращивали свой сад, другие рубили садовников...

Мир все еще далек от того, чтобы — политологией, меритократией, ахимсой — обеспечить власть «по науке». Всё это остро необходимо, но воля к власти, к сожалению, еще сильней воли к знанию и добру. Мать Тереза одна, а Пол Потов... К тому же идея равенства, игнорирующая генетические и культурные различия индивидов, не способствует созданию иерархии по достоинствам, которая не выгодна тем, кто получает всё, не имея и не отдавая ничего.

Но налицо и другое: уже нескрываемое различие между демократическими и тоталитарными сообществами, делающими ставку соответственно на личность и на обезличивание.

И еще: знание необходимо не только для того, чтобы «облагородить» власть, но и для того, чтобы уберечь общество от утопий и идеологий, исключающих из рассмотрения живого человека, от фантастических доктрин, подменяющих природу, человеческие качества и общественные закономерности принципами «я хочу» и «так надо».

Одной из самых опасных утопических идей является идея всемирной власти, чреватая глобальным тоталитаризмом. Кантовская идея «вечного мира», видимо, связана с идеей всемирного правительства, но весь наш опыт свидетельствует о том, что в отсутствии оппозиции власть превращается в чудовищного монстра. Хотя историческое развитие человечества не исключает различных форм федерации или конфедерации, совершенно ясно, что их плодотворность будет определяться не единством или монополией власти, а степенью ее разделения или распределения. Чем полицентричнее власть, тем она либеральней и эффективней.

Восстанавливая нашу цивилизацию, мы должны избежать гигантомании. Не случайно в жизни малых народов больше и достоинства, и красоты, а среди больших наций очевидно более счастливыми являются те, которым не знакома мертвящая атмосфера централизации. И мы не сможем сохранять и развивать демократию, если власть принимать важнейшие решения будет сосредоточена в организации, слишком масштабной, чтобы ее мог охватить своим разумом обычный человек.

Мы никогда не сможем предотвратить злоупотребление властью, если не будем готовы ограничить эту власть...

Человеческая история наглядно продемонстрировала недееспособность гигантских империй и супергосударств, более того, их опасность для мира. В самой тяге правителей и народов покорить мир заключена некая патология, опасная прежде всего для самих этих правителей и народов. В этом смысле распад СССР обнадеживает...

Идеальной моделью мира мне представляется такая, когда власть максимально рассредоточена — до такой степени, что большая ее часть приходится на долю каждого человека, которому предоставлено право всех важнейших решений, касающихся его самого. Чем меньше решений остается за верховной властью, тем лучше жить людям.

ВЛАСТЬ - ЭТО ЧЕЛОВЕК

Вся правда на стороне изящных лошадей,

однако жизнью распоряжаются йеху

А. Кеттл

Чего ждать от этих автоматов, составленных из грязи, из пудры, из галунов и одушевленных подлостью, глупостью, эгоизмом?

И. С. Тургенев

С. Цвейг:

О власть с ее взглядом Медузы!

Перелистайте мировую историю, отыскивая примеры добровольного отречения: кроме Суллы и Карла V, из тысяч и десятков тысяч едва ли найдется десяток людей, которые, пресытившись, в ясном уме отказались бы от почти кощунственной страсти играть роль судьбы для миллионов себе подобных.

Жажда власти глубоко укоренена в человеческих качествах, в желании порабощать, чувствах господства и злобы, в пассивности, страхе, силе, хитрости, честолюбии, чванстве, амбициозности, стремлении к наслаждениям, невежестве, эгоцентризме. Конечно же, мера этой воли к власти сугубо индивидуальна и зависит от множества факторов. Холерик склонен к авторитарности, сангвиник — к оппортунизму, флегматик не имеет вкуса к власти, апатичные натуры склонны к консерватизму, изгои — к аутизму. Все отсталые и тоталитарные общества вышли из невежества рабов и похоти власти вождей. Невежество и плеть — вот опоры всех деспотий.

Деспотизм впитал в себя все худшие пороки человеческой природы. Даже в такой духовной сфере, какой является религия, из идей Христа и его апостолов на практике рождались чудовищные извращения «наместников»...

Б. Шоу:

Стоит прочитать «Лира» или «Меру за меру» — и уже не отделаться от впечатления такого ужаса перед опасностью облекания человека хотя бы небольшой властью, такого беспощадного срывания пурпура с «бедного, голого двуногого животного», именующего себя царем и возомнившего себя богом, что прямо недоумеваешь, куда смотрели «Елизавета и наш Яков» и какие таинственные причины помешали им научить Шекспира почтительности по отношению к коронованным особам.

Г. Гессе:

Приятно и соблазнительно властвовать над людьми, блистать перед другими, но в этом состоит и некий демонизм, опасность, недаром же история пестрит именами властителей, вождей, полководцев, авантюристов, которые все, за редчайшими исключениями, превосходно начинали и очень плохо кончали, которые все, хотя бы на словах, стремились к власти добра ради, а потом уже, одержимые и опьяненные властью, возлюбили власть ради нее самой.

Для того, чтобы этого не случилось, каждая следующая ступень должна стать не шагом к свободе, а новым обязательством. Чем выше пост, тем больше обязательство. Чем больше власть, тем строже служение. Чем сильнее личность, тем предосудительнее произвол.

Человеческие качества слишком многообразны для того, чтобы выводить из них деспотию или садизм. Но здесь важно другое: человека делает человеком степень удаления от скотства, то есть культура. Никто не становится нравственнее после ГУЛАГа. Деспотия и тоталитаризм расчеловечивают, ведут к новому скотству, приучают подличать, насильничать, лгать, ненавидеть людей.

Человеческие качества не сводятся к воле к власти и насилию. Свидетельство тому — созданная человеком культура. Но сам выбор — культуры или варварства, тирании или свободы — определяется зрелостью народных масс, долей одномерного человека-массы в каждом из нас.

Власть в конечном счете — это система приказов, так же как исследование власти — это изучение мотивов повиновения. «Не спорь, делай как велено», — говорится не только детям и солдатам, но фактически всем вообще. Большинство людей и в мыслях не имеют спорить: они рады-радешеньки, что за них кто-то думает. Даже талантливым и независимым ученым, говорит Шоу, достаточно смыслить в своей области. В других же областях они с полным доверием попросят указаний у полицейского или бюрократа. Ребенок подчиняется родителям, солдат — офицеру, философ — вокзальному носильщику, причем все — беспрекословно. Такое повиновение столь же необходимо для работоспособности нашей социальной системы, как и вращение Земли. Но повиновение это совсем не так стихийно, как кажется: его следует тщательно подготавливать и поддерживать. Епископ покорен воле короля, но пусть попробует приходской кюре отдать ему приказание, хотя бы и нужное, и разумное, — епископ, забыв свой сан, тут же обзовет того наглецом. Чем покорнее человек повинуется узаконенной власти, тем ревностнее оберегает свое самолюбие, не допуская, чтобы им командовал кто-то, властью не облеченный. Потому в нашем обществе столько стрессов и фрустраций, что везде — власть, следовательно, везде насилие, подавление, унижение.

Легальная власть, считает Вебер, покоится на психологической вере в ее законность, традиционная власть зиждется на вере в святость традиций и установлений, харизматическая власть исходит из веры в особые качества и непогрешимость вождя. Во всем этом — аристотелева вера в легитимность, моральность, мудрость власти.

Смена характера власти — не просто перестановка фигур, но ломка веры, камуфлирующей ее сущность. Но сущность власти меняется гораздо медленнее, чем ее камуфляж. Пласт власти не просто малоподвижен, но и слабее затронут культурой. Достоинства, имеющие социальное значение, все еще ускользают от власти. Да и этика к ней по-прежнему мало применима — власть слишком часто оказывается вне морали. Как и раньше, власти достойны большей частью те, кто достаточно благоразумен, чтобы не бороться за нее.

Рассматривая власть как способ осуществления намеченных целей, Б. Рассел делил носителей власти на основе двух критериев: личные психологические качества и тип созданной ими организации. Как правило, власти больше у тех, кто полнее реализует свою волю к власти и кто имеет больше возможностей для реализации своих намерений.

К «религиозному» типу властных личностей Б. Рассел относил О. Кромвеля, В. Ульянова и А. Гитлера — все они считали, что судьба уготовила им роль носителей великой мировой Идеи (воли Бога у Кромвеля, законов Диалектики и Исторического Материализма у Ульянова, борьбы Ариев за уготованное им мировое господство у Гитлера). Такого рода «лидеры-энтузиасты», движимые стремлением к власти «высшими силами» или «законами истории» («природы»), несут колоссальный вред своей стране или человечеству мощью своего фанатизма и бескомпромиссности.

К властному типу «солдата удачи» относятся Наполеон и Муссолини. Вера в свою звезду подкрепляется у них «счастливым случаем». Предначертание свыше связывается этим типом не с исполнением воли высших сил, но с личными способностями и победами.

К другим властным типам Б. Рассел относит «ораторский», «силовой» и «командный», отличающиеся психологическими установками и особенностями характера. Подчеркивая важность личностных характеристик лидера, Б. Рассел подчеркивает, что «историческая эпоха проявляется через своих выдающихся индивидов и производит присущий ей характер от характера этих людей». Это значит, что между характером эпохи и типом лидера всегда существует связь — соответствие властного типа условиям, задачам и функциям своего времени.

ГОСПОДИН-РАБ

Но разве есть предел

Падения для мстительной алчбы

И честолюбья? Жаждущий достичь

Вершины власти должен быть готов

На брюхе пресмыкаться и дойти

До крайней низости...

Здесь наша власть прочна,

И мне сдается, даже в бездне власть —

Достойная награда. Лучше быть

Владыкой Ада, чем слугою Неба!

Д. Мильтон

В высокомерном порицании власти есть элемент низкий, завистливый. В представлении маленького человека с улицы человек большой или обожествляется, или обесовляется. Интеллектуальному снобизму свойственно относиться к высотам свысока: это и самоутверждение, и самооправдание, и фрондирование, и эпатаж. Поношение власти слишком часто есть поношение пороков, наиболее ярко выраженных у негодующего.

Власть — увеличительное стекло человеческих качеств, инструмент, способствующий их наиполнейшему раскрытию. Власть выявляет человека во всем его величии, за которым скрывается все его ничтожество. Точно так же, как структура государства повторяется в малых его ячейках, точно так же восточный тиран — увеличенная копия признающего его раба, власть которого распространяется на жену и собаку. Но поменяйте местами деспота и раба — мы еще посмотрим...

Деспотизм власти коренится в эгоизме одиночки, в этом смысле в каждом имеются задатки тирана.

Есть люди, как тигры жаждущие лизнуть крови. Кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя.

Так пишет Ф. М. Достоевский, а так — Л. Н. Толстой:

У нас сделалось обычаем ругать правительство. Но, стоит правительству позвать нас, мы застегнемся в мундир и явимся; ругаем правительство, и у того же правительства просим места.

Так отчего же эта маленькая кучка слабых, праздных, ничего не умеющих и не хотящих делать людей властвует над миллионами рабочих? Ответ есть только один: происходит это оттого, что рабочие руководятся в своей жизни теми же самыми правилами и законами, которыми руководятся и их руководители.

Казнимый сотрудничает в исполнении казни — вот цель и залог прочности всякого доброго правительства, заключает А. Камю.

Философия палача-жертвы в чем-то верна, но только отчасти. Во-первых, не каждая жертва — палач, во-вторых, даже человек-масса, о котором речь впереди, имеет свои особенности во взаимоотношениях с властью.

Л. Гозман, А. Эткинд:

Любовь к власти, столь характерная для тоталитарного сознания, не есть властолюбие. Вообще-то люди, естественно, стремятся к тому, что является для них ценным. Но если бы кадры режима стремились к власти, они извели бы друг друга в конкурентной борьбе. Это характерно для смутных времен начала и конца режима, но не для ясного дня его расцвета. Тут лидер — вне конкуренции. Тоталитарная личность при всей привлекательности, которую имеет для нее власть, к ней не стремится. Режим подбирает и воспитывает такие кадры, которые совмещают страстную любовь к власти с полным отсутствием собственного стремления к ней. Культ власти включает в себя глубокое убеждение подданных, что власть настолько сложная, ответственная и прекрасная вещь, что справиться с ней может только человек необыкновенных, нечеловеческих способностей. Если власть представляет собой сверхценность, то обладать ею достоин только сверхчеловек. Простые же люди, то есть все члены общества, кроме вождя, обязаны отказаться от всех притязаний и мечтаний о власти. Любые проявления такого рода рассматриваются как карьеризм и амбиции. Они подлежат наказанию и являются безусловным противопоказанием к тому, чтобы проявивший их человек был бы повышен по службе. Преступлением Троцкого были именно притязания на власть, и до сих пор властолюбие ставится в вину, хотя, казалось бы, в нормальной политической системе нет ничего естественнее этого для деятеля такого масштаба.

В начале нашего столетия один из первых реформаторов психоанализа А. Адлер признал влечение к власти основной движущей силой человеческого поведения. У тоталитарной личности стремление к власти вытесняется в бессознательное. Тем сильнее ее восторг и вера в божественность тех, кто обладает властью. В этом коренное психологическое отличие тоталитарного режима от других типов власти. Любая политическая система, озабоченная своей эффективностью, позволяет человеку открыто выразить свое стремление к власти и поощряет конкуренцию за нее, основанную на сравнении деловых качеств претендентов. В противоположность этому для кадровой политики тоталитарного режима главным достоинством человека оказывается скромность. Скромность была великолепным штрихом в канонических образах Сталина и Брежнева, она почти неизменно фигурировала в восхвалениях и некрологах больших и малых вождей, путь и образ жизни которых были, конечно, более всего далеки от скромности. Культ власти оказывался и культом скромности.

Скромностью, по-видимому, называется поведение, создающее у вышестоящего начальника уверенность в том, что нижестоящий не хочет занять его место. Не просто притворяется, а искренне не хочет, считает себя недостойным. Человеку трудно притворяться, тем более, что начальник не глупее подчиненного, сам был на его месте и имеет богатую информацию о его поведении. Поэтому при прочих равных условиях преимущество получает тот, кто действительно или, по крайней мере, на уровне своего самосознания, не желает повышения по службе. У многих, наверное есть знакомые, сделавшие баснословную карьеру тем, что упрямо отказывались от каждого предложенного им места; их приходилось уговаривать, слухи об их отказе неизменно распространялись (конечно же, ими самими), в конце концов они соглашались, и этот сценарий, видимо, так нравился начальству, видевшему в них безопасных конкурентов, что очень скоро он повторялся уже на более высоком уровне...

Тоталитарная власть требует слепого повиновения. И нельзя винить только жестоких капитанов за покорность матросов. Читайте К о р м -чих Кафки. За победы и поражения в равной мере ответственны как те, кто никогда и ни перед чем не останавливается, так и те, кто способен лишь повиноваться и молчать. Решительность одних, покорность других...

Рассказывают, во время коронации Александра I один мужик бросился к молодому царю.

— Чего тебе?

— А ничего... Надёжа-государь, наступи на меня!

Это — снизу. А сверху —

Разве вся история русского самодержавия — не самое фантастическое и самое реальное «неистовство» — почище ставрогинской бесовщины? Во всяком случае это не что-то трезвое, умеренное и благоразумное, «конституционно-демократическое», а пьяное, дикое, как тот огненный бред, из которого родились легенды скопцов и хлыстов о боге-саваофе, «сокатившем» с неба на землю. Петр Верховенский, гениальнейший из русских революционеров, первый понял, что в русском самодержавии, которое доныне казалось только силою реакционною, задерживающей, скрывается величайшая разрушительная революционная сила. Революция не что иное, как обратная сторона, изнанка самодержавия; самодержавие — не что иное, как изнанка революции. Анархия и монархия — два различные состояния одной и той же prima materia, «первого вещества» — насилия как начала власти: насилие одного над всеми — монархия, всех над одним — анархия. Постоянный и узаконенный ужас насилия, застывший «белый террор», обледенелая, кристаллизованная анархия и есть монархия; расплавленная монархия и есть анархия... Тающая глыба самодержавия течет огненною лавою революции.

«Романов, Пестель или Пугачев?» — таким вопросом Бакунин озаглавил одну из своих статей, в которой, между прочим, доказывал, что русский царь мог бы спасти, по крайней мере, на время самодержавие, если бы стал во главе русской и всемирной социальной революции. Выкинув среднего, слишком серединного Пестеля и оставив двух крайних, получим вопрос: Романов или Пугачев, самодержец или самозванец? — вопрос монархиста Достоевского, совпавший с вопросом анархиста Бакунина.

Главного не разглядел Достоевский: что русский абсолютизм и русская бесовщина — два лика Антихриста...

Не деспотизм ведет к рабству, а раболепие — к деспотизму. Гельвеций, впрочем, думал иначе:

Какую поразительную картину внезапного изменения характера народа представляет нам история народа! Какой народ до возвышения цезарей обнаруживал больше силы, доблести, больше любви к свободе, большего отвращения к рабству, и какой народ после того как власть цезарей укрепилась обнаружил больше слабости и подлости? Его низость претила даже Тиберию.

Деспотизм изменяет характер нации, и притом всегда в дурную сторону; он заражает ее пороками.

Нет, все-таки не деспотизм меняет характер нации, но характер нации делает возможным деспотизм. Чтобы появились Тиберии, необходима готовность народа быть рабами...

Повелевать и подчиняться — это, в сущности, одно и то же, говорил Сартр. В тоталитарном сообществе необученные абсолютному послушанию не имеют шансов на абсолютную власть.

У Ницше есть очень мудрая мысль: «Безумие единиц — исключение, а безумие целых групп, партий, народов, времен — правило». Не самое ли лаконичное выражение бесовства — групп, партий, народов, времен, национальных идей?

Бердяев в В е х а х писал:

Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, то есть возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить внешние силы.

Марксистское разграничение политической и социальной власти ущербно. Политическая власть является продолжением социальных отношений, но гораздо важнее устройство не общества, а людей в нем. Именно поэтому каждый народ заслуживает то правительство, которое имеет.

Тирания не возникает случайно или беспочвенно — тирания есть отражение общественного сознания. Тоталитарное сознание порождает тоталитаризм, демократическое — демократию. Кровавые клики воплощают в себе состояние и готовность общества принять и одобрить террор. Когда шли процессы 37-го, самые гневные проклятия тухачевским и якирам раздавались не только из уст «передового класса», но и «гордости нации» — тех, кого чтят по сей день. Впрочем и сами якиры считали, что какую-то часть населения надо уничтожить. Оборотная сторона этого явления — та поспешность, с какой все ниспровергатели тираний в незрелых обществах водружали сброшенные венцы на собственные головы.

ARCANA IMPERII*

Нельзя дать человеку власть над другими людьми, не искушая его злоупотреблять этой властью. Искушение тем сильнее, чем больше у него власти, и мало кто способен устоять.

Лорд Эктон

Воля к власти — одно из человеческих качеств, имеющих биологическое происхождение. Видимо, повышенная агрессивность или амбициозность находят свое выражение в социуме через эту волю. По мнению М. Хайдеггера, воле к власти присуще безраздельное господство рассчитывающего разума, а не туман и путаница темного брожения жизни. «Воля» здесь не вполне удачный термин, ибо воля к власти расчетлива, хитра, недоверчива, скрытна, предельно целеустремленна, то есть обладает всеми свойствами зломыслия.

М. Хайдеггер:

Поскольку воля к воле отрицает любую цель саму по себе и допускает цели лишь как средства для того, чтобы волевым образом переиграть саму себя и создать для этой своей игры сцену действия, и поскольку воля к воле, если она хочет учредить себя в сущем, не может явиться вовне в образе катастрофической анархии, каковой она является по сути, то она вынуждена еще себя легитимитиро-вать. Тут воля к воле изобретает себе способ говорить об «исторической задаче». Последняя мыслится не в обращении к изначальному и его истине, а как цель, предначертанная с точки зрения «исторических судеб» и тем оправдывающая волю к воле.

* Тайны власти (хатин.).

Борьба между теми, кто у власти, и теми, кто хочет власти, с обеих сторон есть борьба за власть. Повсюду определяющим оказывается сама же власть. Благодаря этой борьбе за власть принцип власти с обеих сторон возводится в принцип абсолютного господства власти. Одновременно, однако, здесь остается скрытым то одно, что эта борьба стоит на службе у власти и угодна ей. Вся борьба за власть заранее уже подвластна власти. Воля к воле только уполномочивает эту борьбу. Власть же благодаря этой борьбе овладевает человеческими массами таким образом, что лишает людей возможности когда-либо выбраться на ее путях из забвения бытия. Борьба за власть неизбежно планетарна и как таковая по сути безысходна, потому что для нее не может быть того или иного исхода, ибо она отлучена от всякого Различения, от Различия (Бытия от сущего) и тем самым от истины и своею собственной силой вытеснена в исторически неуместное, в оставленность бытием.

Природа господства и подчинения во многом биологична. Власть не есть факт специфически человеческий, она имеет корни в биологической структуре животного мира. Понять политику и власть, игнорируя Фрейда и Фромма, нельзя.

Почти все компоненты власти мы встречаем в стае: различие между вожаком и ведомым, личные выгоды вожака, делающие власть предметом беспощадной борьбы, сплочение стаи властью, зависимость ранга от силы и способностей особи и т. д, и т. п.

Власть, считает Фуко, существует в вечной борьбе со своими противниками, но эти последние не находятся вне власти. Даже у анархистов есть свои вожди. Все осчастливливатели человечества боролись не за право осчастливить, а за право властвовать.

Власть держится не только на силе, но и на конформизме, подражании, инстинкте быть как все. Без бездумности и амнезии народа ни одна диктатура не устояла бы и дня. «Общественный договор» — это не то, что подразумевал Руссо, это согласие эксплуатируемых на эксплуатацию.

Ахроничность власти: мало что в социуме меняется медленнее, чем власть. Могут трансформироваться методы и формы властвования, но из культурных институций институт власти самый консервативный. Чтобы демократия восторжествовала в 1980-м, Великая хартия вольностей и парламент должны появиться в ХIII-м веке.

Природа власти не меняется радикально и с ее масштабом: государство и шайка достаточно долго отличались лишь местоположением относительно закона: над или под ним. Президент Амин, император Бокасса, Председатели Мао и Пол Пот правили государствами, будучи по своей природе «паханами», а Сосо умудрился побывать и главарем шайки грабителей, и генералиссимусом.

Те же «малины» — правительственные дачи, те же попойки после «мокрых» дел, тот же угарный разгул после экспроприаций и насилий...

Особенность тоталитарной власти — в том, что она не над обществом, а внутри него. Все, абсолютно все — винтики машины власти, власть как бы питается самим населением — иногда в прямом смысле слова...

Социализм в 1917-м победил как идея, но, будучи идеей противоестественной, удержаться мог лишь как сила. Исчезла сила — исчез социализм. Его становлению способствовали коммунисты-идеалисты, и они же его погубили. Отказ от силы стал концом системы, которая без насилия существовать не могла.

М. Алданов:

Любая шайка может при благоприятной обстановке захватить государственную власть и годами ее удерживать при помощи террора... позднее профессора подыскивают этому глубокие социологические основания.

Кстати, большевики сами не скрывали того, о чем писал третируемый ими Алданов. Л. Троцкий в 1937 году признавался:

В стране, где единственным работодателем является государство, оппозиция означает голодную смерть. Старый принцип — кто не работает, тот не ест — заменяется новым: кто не повинуется, тот не ест.

Важны не эти слова изгнанного и обиженного Троцкого, но то, что коммунизм смог победить потому, что изначально давал огромные привилегии тем, кто его поддерживал. Все лозунги большевиков привлекали не крючком с наживкой «свободы», а конкретными обещаниями, клюнув на которые, народ попался на крючок...

ПОХОТЬ ГОСПОДСТВА?

Так почему одни подчиняются, а другие властвуют? Почему одна воля сильнее другой? Что здесь доминирует — сила, расчет, страх, выгода,

ожидание последствий? Можно ли рационализировать власть? Совместима ли логика с властью? Или действительно — только либидум до-минанди * ?

Толстой, Карлейль, многие другие считали, что природа власти иррациональна. Как нельзя объяснить действия толпы, так непредсказуема власть. Власть — это воля, а воля неразумна.

Но мистификация и иррационализация власти опасны. Даже если «волевая» теория власти верна, то, во-первых, не любая власть — воля, и, во-вторых, воля очень даже рациональна.

Власть не бессознательна хотя бы потому, что является средством воздействия на сознание, механизмом манипуляции массой. Она весьма и весьма продуманна и даже такие, с первого взгляда, иррациональные нелюди, как бесноватый и бесошвили, были весьма расчетливы.

Власть — не столько воля, сколько умение управлять собой, выдержка, способность убеждать и отрекаться от убеждений.

Конечно, имеются и иррациональные элемента власти: гипноз одних и гибиоз других. Слабовольные люди легко поддаются гипнозу, так что эффект «кролика и удава» весьма важен, особенно при тоталитарные и авторитарные режимах, когда все, кто вверху, — удавы, а все, кто внизу, — кролики.

Воля к власти не может реализоваться без воли к подчинению власти. Большинство людей ищет власть и стремится ей подчиняться, когда чувствует опасность. Воля к власти и воля к подчинению не исключают одна другую: они неотделимы, как добро и зло в нас.

* Похоть господства (латин).

Существует множество способов властные воздействий на человека: физическая сила, страх, «кнут и пряник» — система наказаний и вознаграждений, законы, пропаганда, идеология и т. д. Армия, полиция, сыск, «огненные палаты» реализуют власть над телом, экономические структуры и организации используют систему вознаграждений и наказаний с целью поощрения или устрашения; школа, политические и религиозные организации влияют на убеждения людей. «Власть над душами» или «власть над мнением» изощренней «власти над телом»: общественный прогресс, либерализация власти ведут к ослаблению силовых и укреплению психологических властных воздействий на человека.

Сложившаяся, традиционная власть во многом эксплуатирует сложившуюся систему социальных ценностей и силу привычки. Новая, революционная власть уповает, прежде всего, на недовольство народа старой и обольстительность предлагаемого «политического товара» — идей и обещаний.

Психологическое порабощение одних людей другими старо, как мир. На земле всегда были люди, жаждавшие власти. Но искусная, хорошо продуманная практика овладения человеческим сознанием, контроля над ним, практика превращения этого сознания в глину, из которой можно вылепить все, что угодно, — это вклад, которым общество обязано прежде всего знахарям.

Без знания свойств подсознания, бессознательного и возможностей внушения не понять власти. Внушаемость — важнейшее человеческое качество, можно даже сказать, что человек — это внушаемое животное, а власть — способность к внушению. Но все это относится, главным образом, к низшим, биологическим пластам власти, где власть адекватна умению манипулировать толпой, зажигать и вести ее за собой на погром.

Всякая власть есть только власть языка...

А не кнута?..

Да, и кнута, но язык первичен. Говорить — значит подчинять, считает Р. Барт. Фашизм начинался не с палок, а с говорения, палки пришли потом. Слово — главное орудие власти. Слово делает человека господином и рабом. Язык власти и язык раболепия. Внушаемость масс как подчиненность языку.

В соответствии с «политической семиологией» Р. Барта, властитель связан с реальностью, в которой слово обладает статусом вещи (Б. А. Леви). Чтобы понять «властителя», необходимо определить язык как таковой.

Бытие власти сходно с бытием языка. «Существует явная близость, — пишет Леви, цитируя Шпенглера, — между формой власти и языком, между декретами властителя и тропом фразы». В процессе своего исторического развития язык все более приближался к указанной тенденции. Властители понимали это движение языка к власти и стремились использовать его, а сами законодатели языка поддерживали тенденцию по его превращению в нечто универсализующее. В силу этого в процессе своего исторического развития язык все более и более выступал как средство манипуляции людьми. «После Кондильяка, — заявляет Леви, — встала задача превратить тропы в инструмент и проводник власти. После Ришелье, основавшего Французскую Академию и осуществившего редактирование толкового словаря и грамматики, поэтики и риторики... считается, что регулирование языка — это лучшая пропедевтика регулирования душ». Язык постепенно превращался в «сеть законов и запретов».

Именно властитель является тем, кто владеет языком. И, кроме того, он всегда владел и будет владеть им. В этом смысле «ускользание писателя» от своего языка, о котором говорит Барт, в онтологии Леви оказывается невозможным: властитель обладает языком во всех его возможных смыслах и способах существования, в силу чего говорящий субъект не имеет собственного языка — он всегда говорит языком властителя.

Властитель — это тот, кто, используя язык в качестве «структуры», или «системы», упорядочивает, классифицирует и в конечном счете унифицирует действительность. Сами люди в этой схеме выступают как «говорящие факты», и они говорят «потому, что становятся говорящими через что-то иное, что имеет все характерные черты властителя». Следовательно, продолжает дальше свою мысль Леви, «люди никогда не переставали говорить только языком своих господ».

Таким образом, свою «онтологию» Леви строит на нескольких основополагающих утверждениях: каждая онтология возможна только как онтология власти; онтология власти есть не что иное, как онтология политики; роль основополагающего принципа «онтологии власти» выполняет некий чистый принцип господства, воплощенный в бытии так называемого властителя; само бытие властителя ирреально.

Связывая свою теорию власти с определенными выводами «политической семиологии» Барта, Леви интерпретирует эти выводы в понятиях теории власти. В результате язык как власть оказывается во владении властителя, язык есть власть властителя. В итоге получается, что в мире существуют властители и язык властителей. Язык есть власть, властитель тоже выступает как власть. Следовательно, в мире не существует ничего другого, кроме власти. Иными словами, реальность, или мир, это «Realpolitik» Бисмарка. Сама вера в «реальность-политику» есть не что иное, как вера в определенный политический текст, в определенный политический язык. Тот же самый текст, или язык, и есть онтологическая реальность, теорией которой является новая «онтология власти» Леви. Леви делает попытку построить онтологию политики и превратить тем самым философию в политику. Соответственно основную онтологическую проблематику он стремится перевести на политический язык, вследствие чего оказывается, что язык философии есть не что иное, как политический язык и в перспективе — язык власти.

Лакан открыл возможность изучения способов властвования посредством упорядочения мира слов, а Делёз и Гваттари предложили бороться с информацией — «правильными предложениями» и «верными идеями» посредством антиинформации, шума, разрушения дискурсии и ее образов, организующих и дрессирующих мышление.

Любая, даже демократическая власть, зависит от масс и тем самым содержит элемент податливости и непрочности. Отношение толп к своим героям весьма изменчиво: от обожествления Керенского до ненависти к нему не прошло и полугода! Sic transit gloria mundi!

Во взаимоотношениях вождей и масс при автократических и тоталитарных режимах важную роль играют личностные свойства и талант агитаторов. Нужны Савонаролы! Эмоции очень важны, а умение распалять и охлаждать их становится важнейшим инструментом воздействия. При всем рационализме Манифеста Коммунистической партии главное в нем не содержание, а агитационный порыв. Исключительно важно умение разжечь ненависть и укрепить веру, вселить активность, бодрость, надежду.

Страх и надежда пробуждают в народах интерес, и вскоре видения пророка становятся взглядами половины вселенной.

Власть вынуждена лавировать между декларацией всех возможных свобод и необходимостью максимального подчинения — этими Сцил-лой и Харибдой власти.

Любая, даже демократическая власть не любит повинной, пристрастна, субъективна. Увидеть соринку в глазах противника, не заметив бревна в своих собственных, — типичный феномен власти. Она тяготеет к лицемерию и лжи, часто нечиста на руку, страдает консерватизмом.

Правительство не может быть революционным по той простой причине, что оно правительство.

«Неотвратимой» каре гораздо труднее найти преступников со скипетром в руках, чем беззащитных неповинных.

Облеченные властью злоупотребляют ею каждый раз, когда знают, что над ними уже нет никого, способного пресечь произвол.

Чем демократичней власть, тем меньше она страшится культуры своих граждан.

Еще Ориген говорил: «Где правит грех, там разделение, но где правит добродетель, там единство и единение». Речь здесь идет не о том единстве, которое необходимо для тирании, а о том «всеединстве», под которым Владимир Соловьев понимал равноправие всех тезисов.

К сожалению, само понятие «единство» так же затерто, как «свобода», «равенство», «братство». Максим Исповедник считал, что в результате Адамова греха род человеческий, «который должен был бы быть гармоничным целым, не ведающим конфликта между моим и твоим, превратился в облако пылинок — в отдельных индивидов». Подобные мысли о разрушении первородного единства можно найти у многих великих мыслителей — от Блаженного Августина и Фомы Аквинского до Спинозы и Достоевского. Но возможно ли «единство» без разделения человеческих «я», может ли существовать подлинная демократия там, где «все как один»? Разделение — основа для высшего единства; без личностности, персонализации, автономии невозможна демократия.

Активное участие в политической жизни немыслимо без максимальной децентрализации власти и политики. Вертикаль власти необходима, но без горизонтали власти она становится бюрократической и тоталитарной.

Подписываясь под словами Оригена, я хотел бы дополнить его мысль парадоксальной истиной единственно возможной демократии: единение невозможно без разделения; абсолютное единство и единогласие хороши для деспотий, но не для демократий; чем разнообразней мир, тем плодотворней жизнь. Ориген прав, но не менее прав и анти-Ори-ген: «Где правит добродетель, там разделение, но где правит грех, там единство и единение...».

TELS OUELS*

Скоро тридцать, но ничего для бессмертия.

К. Ю. Цезарь

Монтень: «Мое пребывание в должности мэра не отмечено ничем сколько-нибудь значительные и не оставило по себе следов. Что ж, это неплохо; меня обвиняют в бездеятельности в такое время, когда почти все одержимы зудом делать чересчур много».

Существует представление о власти как о тяжком, каторжном труде. Цезари, Искандеры, Бонапарта... Но власть в основном заключается в том, чтобы заставить трудиться других. Самое неприятное в этом деле заключается в том, что приходится иметь дело со множеством человеческих существ.

Некто предлагал заменить диктаторов шимпанзе на том основании, что последние столь же достойны обожания, но обходятся значительно дешевле.

А. Н. Толстой:

— Подошел я к стражнику и спрашиваю его: «Чего это у тебя сбоку висит? Нож, что ли?

* Черновые записи, так как есть (франц.).

— Какой нож? Это не нож, а тесак.

— Что же ты им будешь делать? Хлеб резать?

— Какой там хлеб?!

— Ну, так мужика, который тебя хлебом кормит.

— Ну что ж, и мужика.

— Ведь сам ты тоже мужик. Как же тебе не совестно резать своего брата мужика?

— Хоть и совестно, а резать буду, потому такова моя должность.

— Зачем же ты пошел на такую должность?

— А затем, что вся цена мне в месяц шестнадцать целковых, а платят мне тридцать два, потому и пошел...

И таковы все эти порядочные люди. Милы, любезны, учтивы, а по должности звери и палачи.

Времена, когда властью наслаждались, прошли. Ныне властью давятся.

Когда из 100 человек один властвует над 99 — это несправедливо, это деспотизм; когда 10 властвует над 90 — это тоже несправедливо, это олигархия, когда же 51 (а в сущности же опять 10) властвуют над 49 — тогда это совершенно справедливо — это свобода!

Правительства уходят и приходят, полиция остается, есть все-таки на свете справедливость!

Есть на свете справедливость, всё возвращается на круги своя. Мор уходит из города, а вслед за ним торжественно вступает бежавший губернатор со свитой. Население радостно приветствует того, кто недавно позорно бежал, бросив город на произвол чумы.

А. Камю:

— Вот они! Бывшие, позавчерашние, всегдашние, мятые-тертые, внушающие доверие, удобно рассевшиеся, привычные к тупикам, вылизанные — традиция, черт возьми, устоявшаяся, процветающая, свежевыбритая. Всеобщее облегчение: можно всё начинать сначала. Само собой — с нуля. Вот они, портняжки захудалости, все будут одеты по их мерке. Но не волнуйтесь, их подход к делу — наилучший. Они не станут затыкать рот кричащим от горя, они заткнут собственные уши. Мы были немыми, сделаемся глухими. (Звучат фанфары). Внимание, возвращаются писаки историй. Сейчас займутся героями. Их выставят на холод.

Под могильные плиты. Взгляните-ка, что бы вы думали вон там происходит: они увешивают себя орденами. Пиры ненависти еще не закончились, изнемогшая земля еще утыкана виселицами, кровь тех, кого вы зовете праведниками, еще не высохла на стенах, они же украшаются наградами. Возрадуйтесь, сейчас будут торжественные речи.

ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Диего. Столетиями хозяева твоей породы заставляют еще сильнее гноиться язвы вселенной под предлогом их лечения и продолжают, однако, хвастаться этим, поскольку никто не рассмеется им в лицо.

Чума. Никто не смеется, поскольку я осуществляю задуманное. Я действенна.

Диего. Действенна, конечно! И деловита. Как топор!

Умозрение абстрактно, власть конкретна. Поединок Нафты и Сет-тембрини всегда оканчивается победой Пеперкорна.

Власть, в сущности, безидейна. Историю «делают» не ради идей, а ради самой истории. Неудовлетворительное состояние мира, говорит Арн-гейм, создается тем, что вожди полагают себя обязанными даже не экспериментировать, а самоутверждаться — для этого требуется лишь одна идея.

Антисфен: «Зерно очищают от плевел, негодных к военной службе бракуют, а от тиранов, управляющих государством, не избавляются».

ИЗ СЛОВАРЯ ПРЕСТО

Успех рождает манию величия. Поэтому если революция кончается провалом, то ее вожди гибнут, если же она побеждает, головокружение от успеха обращается в божественную непогрешимость.

Из Ницше: «Надобно покончить с той фантазией, которая видит