Книга самурая

Автор Юкио Мисима

Юкио Мисима — самый знаменитый и читаемый в мире японский писатель. Прославился он в равной степени как своими произведениями во всех мыслимых жанрах (романы, пьесы, рассказы, эссе), так и экстравагантным стилем жизни и смерти (харакири после неудачной попытки монархического переворота).
«Книга самурая» — это размышления Мисимы о «Хагакурэ, или Сокрытом в листве» — трактате о кодексе чести самурая (бусидо), выдержанном в канонах дзен-буддизма, синтоизма и конфуцианства и составленном на основе бесед с самураем XVII века Дзётё Ямамото. Эти истории о боевой доблести и воинском долге, совести и ответственности, записанные одним из учеников Дзётё, — не сборник заповедей, а оригинальная методика познания мира и постижения мудрости. «Возможно, "Хагакурэ" – изначально книга-парадокс, — пишет Мисима. — Во время войны она излучала свет, но средь белого дня он был не очень заметен, и лишь во мраке книга засияла по-настоящему. <…> Эта книга исповедует свободу. Эта книга взывает к жару сердец».
Впервые публикуется в переводе с японского — предыдущие издания «Книги самурая» по-русски брали за основу английский перевод.

• Язык: Русский
• Издатель: Колибри
• Дата выпуска: 24 нояб. 2021 г.
• ISBN: 9785389204416

Предварительный просмотр книги

«Хагакурэ» и я

Спутники нашей молодости — друзья и книги. Друзья — это люди, они живые, и они все время меняются. То, что волновало когда-то, с годами остывает и уступает место новым друзьям и новым устремлениям. С книгами в каком-то смысле происходит то же самое. Бывает, книга, которая произвела глубокое впечатление и повлияла на человека в отрочестве, теряет яркость и притягательную силу, когда он перечитывает ее через несколько лет. От нее остается лишь мертвый остов. Но главное различие между друзьями и книгами в том, что друзья становятся другими, а с книгами ничего не происходит. Даже если книга провалялась в пыли на самой дальней полке, она сохранила свою душу и заложенные в ней идеи. Мы можем принимать или отвергать их, можем изменить книгу через наше к ней отношение, но большего сделать мы не в состоянии.

Мое отрочество и юность пришлись на военные годы. Из прочитанного тогда самое большое впечатление на меня произвел роман Реймона Радиге «Бал у графа д’Оржеля». Этот классический литературный шедевр поставил Радиге в один ряд с выдающимися французскими писателями, заслужившими место в Пантеоне. Художественная ценность этого произведения не вызывает сомнения, но тогда я едва ли был способен оценить его с точки зрения чистого искусства. Гений Радиге, ушедшего из жизни в двадцать лет, оставил нам этот шедевр, и я, имея все основания полагать, что, вероятно, погибну на войне в том же возрасте, накладывал на себя его образ. Можно сказать, что я стал считать Радиге своим оппонентом, а его роман — целью, к которой надо стремиться. С изменением моих литературных вкусов и под влиянием того, что неожиданно для себя я остался в живых и продолжал существовать в послевоенном мире, очарование книги Реймона Радиге в моих глазах соответственно рассеялось.

Еще одна книга, которую я носил с собой во время воздушных налетов, это «Сочинения Акинари Уэды»¹. Я и сейчас не знаю, почему в то время так прикипел к этому автору. Причина, видимо, в том, что я вынашивал в себе идеальный образ настоящей японской литературы, и Акинари² с его духом почитания прошлого, вступавшим в противоречие с современностью, и исключительным блеском его новелл, казавшихся мне сияющими кристаллами, тогда соответствовал складывавшемуся у меня образу. Уважение к Акинари Уэде и Радиге и сейчас никуда не делось, однако среди моих настольных книг их уже нет.

Лишь одна книга всегда со мной. «Хагакурэ» Дзётё Ямамото³. Я начал ее читать в военные годы, и с тех пор она лежит на моем столе. Это трактат, к которому я постоянно обращаюсь уже более двадцати лет, перечитываю отдельные места, и всякий раз он производит на меня сильное впечатление. Свет «Хагакурэ» особенно озарил меня после того, как окончилась война, во время которой трактат был необычайно популярен и изучение его считалось обязательным. Возможно, «Хагакурэ» — изначально книга-парадокс. Во время войны она излучала свет, но средь белого дня он был не очень заметен, и лишь во мраке книга засияла по-настоящему.

Вскоре после войны я написал свой первый роман. В то время вокруг меня бурлили разные течения новой жизни, новой литературы. Однако время, которое принято называть периодом «послевоенной литературы», не вызвало у меня отклика ни в концептуальном, ни в литературном плане. Энергия и жизненная сила людей, имевших идейные установки и литературную восприимчивость, которые отличались от моих, как буря проносились мимо, не задевая меня. Разумеется, я чувствовал, что одинок, и задавал себе вопрос: что вело меня по жизни все это время — во время войны и после того, как она кончилась? Не «Капитал» Маркса и не императорский рескрипт об образовании. Ориентиром должна была стать книга, которая могла послужить основой моей морали и в то же время целиком одобряла дерзания моей юности. Которая была бы прочной опорой моего одиночества и несовременных взглядов. Больше того, эта книга должна была находиться под запретом. «Хагакурэ» удовлетворяла всем этим требованиям. Она, как и многие другие книги, превозносимые в годы войны, стала считаться устаревшей и вредной; ее следовало обходить стороной и подвергнуть забвению. Книги складывали в стопки, связывали грубыми веревками и выбрасывали в мусорный ящик. И «Хагакурэ» впервые засияла по-настоящему во мраке нашего времени.

То, что я почувствовал, читая «Хагакурэ», стало обретать смысл в наше время. Эта книга исповедует свободу. Эта книга взывает к жару сердец. «Я постиг, что Путь воина — это смерть». У тех, кто знаком с «Хагакурэ» лишь по одной, самой известной строке, возникает образ зловещего фанатизма. В этой строке: «Я постиг, что Путь воина — это смерть» — заключен парадокс, символизирующий суть книги в целом. В этом я усматриваю главный источник исходящей из этой книги жизненной силы.

В первый раз я заявил о своей приверженности «Хагакурэ» после войны, в эссе «Каникулы писателя», опубликованном в 1955 году. Вот несколько выдержек из него:

«Я начал читать „Хагакурэ" во время войны, иногда обращаюсь к ней и теперь. Это книга моральных установок, странная и не имеющая аналогов; ее парадоксальность — не парадоксальность цинизма, а парадоксальность, возникающая из несоответствия между пониманием правильного пути и решимостью приступить к действию. Как наполнена жизненной энергией эта книга, как она светла и человечна!

Человек, который, читая „Хагакурэ, ориентируется на сложившиеся понятия, например феодальную мораль, вряд ли в состоянии в должной мере ощутить свежесть этой книги. Она дышит чувством свободы, которым жили люди в условиях строгой общественной морали. Эта мораль пронизывала все поры общественной и экономической жизни. Она служила главной предпосылкой существования общества, в котором всемерно превозносились энергия и страсть. Энергия — добро, вялость и апатия — зло. Удивительно мудрый взгляд на жизнь, такое отношение к ней раскрывается в „Хагакурэ без малейшего намека на цинизм. Это имеет эффект, диаметрально противоположный тому неприятному послевкусию, которое остается после чтения Ларошфуко.

Редко встретишь книгу, способную, руководствуясь критериями морали, до такой степени разбудить в человеке уважение к себе, как это делает „Хагакурэ. Признавать и ценить энергию, отрицая самоуважение, невозможно. В этом нельзя зайти слишком далеко. Даже высокомерие — морально (впрочем, „Хагакурэ не ставит вопрос о высокомерии в абстрактном смысле слова).

„Самурай должен быть абсолютно уверен, что он самый доблестный воин во всей Японии. „Самурай должен гордиться своей доблестью и быть преисполнен фанатичной решимости умереть... Это праведное безумие. Нельзя заключить фанатизм в рамки рационального поведения.

Моральным принципом жизненных установок, исповедуемых „Хагакурэ, является вера человека в целесообразность совершаемых действий. По поводу моды на то или иное Дзётё бесстрастно констатирует: „Важно поступать достойно в любое время. Целесообразность — не более чем проявление презрительного отрицания изысканной утонченности с позиций этики. Человек должен быть согэмоно, то есть упрям, оригинален, не прост. „Отважные воины в большинстве своем исстари были согэмоно — обладали сильной волей и мужеством преодолевать слабость".

Как и многие другие художественные произведения, рождавшиеся наперекор своей эпохе, записки Дзётё Ямамото появились на свет в противовес блеску и роскошеству, которые были доминировавшим трендом в периоды Гэнроку и Хоэй⁴.

Когда Дзётё говорит: „Я постиг, что Путь воина — это смерть", он выражает свою утопическую идеологию, свое понимание свободы и счастья. Вот почему сейчас мы имеем возможность читать его книгу как сказание об идеальном государстве. Если бы такая страна возникла, я почти уверен, что люди в ней жили бы куда счастливее и свободнее, чем мы живем сейчас. Однако эта страна существовала только в мечтах Дзётё...

Автор „Хагакурэ открыл радикальное средство для лечения болезней общества. Предвидя раздвоение человеческого духа, он предупреждает, что это не принесет счастья: „Плохо, когда целое делится надвое. Мы должны воскресить веру в простоту, воспевать ее. Дзётё не мог не признать правоту подлинной страсти, и потому ему были хорошо известны законы, которым подчиняется страсть...

Я не вижу большой разницы, какая смерть является финалом процесса закалки человека на его пути к совершенству: естественная или смерть в духе „Хагакурэ" — от меча в бою или от сэппуку⁵. Человек дела никогда не будет пытаться менять или регулировать правило: люди должны смириться с тем, что все в жизни проходит. „В ситуации «или-или», когда стоит выбор между жизнью и смертью, быстро выбирай смерть. „Хагакурэ лишь здраво отмечает, что в этом выборе самопожертвование в любом случае есть гарантированная добродетель. Ситуации „или-или возникают не часто. Примечательно, что Дзётё, рассуждая о предпочтительности „быстрой смерти, не раскрывает критериев ситуации „или-или", которая должна смерти предшествовать. Оценке ситуации, приводящей человека к решению принять смерть, предшествует длинная череда рассуждений, подготовка к принятию окончательного решения, предполагающие, что человеку действия приходится долго испытывать состояние напряжения и внутренней сосредоточенности. Мир человека действия — это окружность, замыкающаяся, когда добавляется одна последняя точка. Такая картина всегда у него перед глазами. Он раз за разом исключает круги, которым недостает такой точки, и оказывается перед новыми и новыми. В противоположность этому мир художника, писателя или философа представляет собой конструкцию из расширяющихся концентрических окружностей, в центре которых находится он сам. Но когда в конце концов приходит смерть, у кого чувство самореализации окажется сильнее — у художника или человека действия? Как мне представляется, смерть, в несколько мгновений подводящая черту под жизнью после того, как круг замкнулся, создает гораздо более мощное ощущение достойного завершения жизненного пути.

Наибольшее несчастье для человека действия — если он не умер, когда круг замкнулся. Ёити Насу жил еще долго после того, как попал стрелой в веер⁶. В учении „Хагакурэ о смерти подчеркивается, что счастье человека действия важнее результата его усилий. Сам Дзётё, мечтавший о таком счастье, в возрасте сорока двух лет хотел последовать в мир иной за своим умершим хозяином Мицусигэ Набэсимой, однако этому помешал приказ самого Набэсимы, запрещавший вассалам совершать ритуальные самоубийства после его смерти. Дзётё обрил голову и стал буддийским монахом. Умер своей смертью в шестьдесят один год, оставив миру „Хагакурэ кикигаки („Записи о сокрытом в листве) — сокращенно „Хагакурэ».

За прошедшие годы мое восприятие «Хагакурэ» мало изменилось. Хотя,